– Как вы поняли, я не могу с уверенностью объяснить, что именно привлекло мой интерес. Может быть, простота ходатайства. Человек просидел в тюрьме восемь лет и так и не признал себя виновным. Он ходатайствовал о помиловании три раза и всё время получал отказ. Однако он не жаловался, не настаивал на том, что болен, как это делает большинство, не исписывал целые листы рассказами о своём слабом здоровье, о семье и брошенных детях и прочем подобном. Прошение состояло всего из одной строчки. Два предложения. "Я осуждён без вины. Поэтому я прошу о помиловании". Это меня восхитило. Его дело занимало много томов…
Альвхильд приподняла руки, попыталась показать высоту этой стопы:
– Высотой почти в метр. Я читала и перечитывала и постепенно всё больше убеждалась в его невиновности.
Руки задрожали от напряжения, и она уронила их на кровать.
Ингер Йоханне наклонилась, чтобы собрать бумаги. Сквозило через щель в оконной раме – гардины колыхались, и она поёжилась от холода. По телевизору показывали новости, и она вдруг почувствовала раздражение из-за сменяющих друг друга в непонятной последовательности кадров.
– Вы согласны? Он был осуждён за преступление, которого не совершал, и никто не попытался ему помочь.
Альвхильд Софиенберг произнесла последнюю фразу резко, даже агрессивно. Ингер Йоханне молча складывала в папку бумаги.
– Это абсолютно очевидно, – помедлив, ответила она.
– Что вы сказали?
– Я с вами согласна.
В этот момент пожилую женщину словно оставили все силы. Она откинулась на подушку и закрыла глаза. Лицо выражало покой, точно мучительная боль наконец отпустила её. Лишь ноздри слегка подрагивали.
– Самое ужасное, наверное, не то, что его осудили несправедливо, – медленно проговорила Ингер Йоханне. – Гораздо страшней то, что случилось потом, после освобождения… Интересно, жив ли он сейчас.
– Ещё один, – сказала Альвхильд утомлённо, вглядываясь в экран телевизора; она увеличила громкость с помощью пульта, вмонтированного в спинку кровати. – Ещё одного ребёнка похитили.
Показывали любительскую фотографию: радостно улыбающееся лицо, вьющиеся русые волосы. Мальчуган прижимал к груди красную пожарную машину. За ним – смеющаяся от всей души женщина.
– Наверное, мать. Бедная. Интересно, имеется ли какая-нибудь связь. С той девочкой, которая…
Кима Санде Оксой похитили из его дома в Бэруме прошлой ночью, сообщил ведущий металлическим голосом. Преступник пробрался в дом, когда все спали. Телевизор был старый, поэтому изображение и звук не отличались особой качественностью. Камера была установлена напротив окна на первом этаже. Сквозь щель в занавесках можно было разглядеть царапины на подоконнике и зелёного медвежонка на висящей возле окна полке. Полицейский в хорошо сидящей форме, молодой человек с пустым взглядом, попросил всех, кто может сообщить что-нибудь о случившемся, позвонить по номеру 800 или обратиться в ближайший полицейский участок.
Мальчику всего пять лет. Шесть дней назад девятилетняя Эмили Сельбю пропала по дороге домой из школы.
Альвхильд Софиенберг уснула. От уголка рта к уху у неё тянулся тонкий шрам, и потому казалось, что она улыбается. Ингер Йоханне выскользнула из комнаты и спустилась на первый этаж. Там к ней подошла санитарка. Она ничего не сказала, просто остановилась на лестнице и облокотилась о перила. Санитарка тоже пахла луком, казалось, воздух был пропитан слабым запахом лука и моющих средств. Ингер Йоханне вновь почувствовала тошноту. Она пробежала мимо санитарки и подумала, что не знает, вернётся ли когда-нибудь в дом, где запах разложения, который источает умирающий, пропитал всё и всех.
6
Эмили почувствовала себя старшей, когда появился мальчик. Ему было ещё страшней, чем ей. Когда мужчина втолкнул его в комнату, он наделал в штаны. Хотя по виду он уже должен ходить в школу. В углу находился умывальник, рядом – унитаз. Через приоткрытую дверь мужчина швырнул в комнату полотенце и кусок мыла, и Эмили тщательно вымыла мальчугана. Но его не во что было переодеть. Она положила испачканные трусы под раковину, в щель между стеной и трубой. Мальчику пришлось ходить без нижнего белья. Он не переставая плакал.
Плакал долго, но в конце концов уснул. В комнате была всего одна кровать, слишком маленькая для двоих и старая. Деревянные части потемнели, кто-то рисовал на них тушью, но что там изображено, уже невозможно было разобрать. Приподняв простыню, Эмили заметила, что матрас покрыт тонким слоем сбившихся, как войлок, длинных женских волос. Девочка опустила простыню на место. Мальчуган лежал под одеялом, положив голову ей на колени. У него были русые кудри. Умеет ли он вообще разговаривать? Он прогнусавил что-то непонятное, когда Эмили спросила, как его зовут. Ким или Тим, она не разобрала. Ещё он звал маму, так что, по крайней мере, не немой.
– Он спит?
Эмили вздрогнула. Дверь была приотворена. Лицо пряталось в тени, его невозможно было рассмотреть, но голос слышался отчётливо. Она осторожно кивнула.
– Он спит?
В голосе мужчины не было злости или раздражения. Он не выдавливал из себя слова, как это делал папа, если ему приходилось переспрашивать что-нибудь несколько раз.
– Да.
– Отлично. Ты не голодна?
На металлической двери с внутренней стороны не было ручки. Эмили не знала, сколько времени она просидела в этой комнате с голыми стенами и гладкой, как стекло, дверью, с раковиной и унитазом в одном углу и кроватью – в другом. Ей казалось, что она здесь очень давно. Она дотрагивалась до этой двери уж точно раз сто. Дверь была ровная и холодная как лёд. Мужчина боялся, что дверь захлопнется за ним. Входя в комнату, он закреплял её на крючок. Обычно, принося ей еду и питьё, он оставлял всё прямо у двери.
– Нет.
– Хорошо. Тебе тоже нужно поспать. Уже ночь.
Ночь.
Услышав, как закрылась тяжёлая дверь, она заплакала. Хотя мужчина и сказал, что на улице ночь, она этого совсем не чувствовала. Может, из-за того, что в комнате не было ни одного окна, а может, по той причине, что всё время горел свет и поэтому не было никаких признаков смены дня и ночи. Сначала она не задумывалась о том, что если он приносит бутерброды и молоко, значит, сейчас время завтрака, а блинчики и кастрюлька с чем-нибудь горячим появляются в полдень. Но потом она догадалась, однако мужчина начал мухлевать. Иногда она ела один лишь хлеб три раза подряд. А сегодня, когда в комнату попал Ким или Тим, им приносили томатный суп два раза. Он был еле тёплым и пустым, даже без макарон.
Эмили попыталась перестать плакать. Ей совсем не хотелось разбудить мальчика. Она задержала дыхание, чтобы перестать всхлипывать, но у неё ничего не получалось.
– Мама! – вырвалось у неё. – Мамочка моя.
Папа ищет её. Он обязательно должен её искать. Папа и тётя Беате, конечно же, бегают сейчас по лесу, хотя уже стемнело. Может быть, дедушка вместе с ними. У бабушки больные ноги, так что она сидит дома и читает или готовит вафли, которые потом все будут есть, когда вернутся, побывав у Дороги в рай и Небесного дерева и нигде не найдя её.
– Мама, – простонал Ким или Тим и зарыдал.
– Тс-с.
– Мама! Папа!
Мальчик резко вскочил и завопил. Лицо исказилось в страшном крике, а она вжалась в стену и закрыла глаза.
– Ты не должен кричать, – сказала она спокойно, – тот человек может разозлиться на нас.
– Мама! Я хочу к своему папе!
Мальчик замолчал, переводя дыхание. Он всхлипывал и пытался вздохнуть. Эмили открыла глаза и увидела, что его лицо стало тёмно-красным, а из носа текло. Она осторожно вытерла ему нос кончиком одеяла. Он оттолкнул её.
– Не хочу! – выкрикнул он и снова всхлипнул. – Не хочу.
– Давай я расскажу тебе историю, – предложила Эмили.
– Нет.
Он провёл рукавом под носом.
– Моя мама умерла, – начала Эмили и едва заметно улыбнулась. – Она теперь на небесах и наблюдает за мной. Всегда. Она может заботиться и о тебе.
– Не хочу.
Но теперь мальчик перестал биться в истерике.
– Мою маму зовут Грете. У неё есть "БМВ".
– "Ауди", – поправил мальчик.
– На небесах у мамы "БМВ".
– "Ауди", – снова повторил мальчик, и несмелая улыбка сделала его лицо гораздо привлекательнее.
– И единорог. Белый конь с рогом на лбу, который может летать. Мама летает на своём единороге, если ей надоедает ездить на "БМВ". Может быть, она прилетит сюда. Осталось уже недолго ждать, я надеюсь.
– Ага, ворвётся сюда, – добавил мальчик.
Эмили прекрасно знала, что у мамы нет никакого "БМВ". И самой мамы нет ни на каких небесах, и не бывает никаких единорогов. Не существует рая, хотя папа и говорит иначе. Он так любил рассказывать о том, что есть у мамы там, наверху, описывать вещи, о которых она всегда мечтала, но они не могли их себе позволить. В раю всё бесплатно. Там вообще нет денег, говорил папа и улыбался, и мама может получить всё, что ни пожелает. Папа думал, что Эмили нравится слышать об этом. И она верила ему, долго, ведь было здорово думать, что у мамы есть серьги с бриллиантами величиной со сливу и она в красном платье летает на своём единороге по небу.
Тётя Беате ругалась на отца. После того как Эмили ушла отправлять письмо маме и папа, наконец, нашёл её, тётя Беате так громко кричала на него, что стены дрожали. Взрослые думали, что Эмили уже спит. Было далеко за полночь.
– Тённес, девочке уже пора рассказать правду. Грете умерла. Точка. От неё осталась только урна с прахом, и Эмили достаточно взрослая для того, чтобы ей всё рассказали. Ты должен понять это. Ты ведь губишь её этими сказками. Ты таким образом сохраняешь Грете жизнь, и я совсем не уверена, кого ты пытаешься обхитрить? Эмили или самого себя? Грете умерла. Умерла! Пойми ты, наконец!
Тётя Беате плакала и злилась одновременно. Она была самым умным человеком на свете. Так все говорили. Она была главврачом и знала абсолютно всё о болезнях сердца. Она спасала людей от верной смерти просто потому, что знала так много. И если тётя Беате сказала, что папина история – лишь сказка, так оно и есть. Через несколько дней папа позвал Эмили в сад посмотреть на звёзды. На небе появились четыре новые звезды, чтобы мама могла её лучше видеть, рассказывал папа. Эмили ничего не ответила. Ему стало грустно. Она поняла это по глазам, когда он читал книгу перед сном, сидя на краю её кровати. Она отказалась дослушать до конца историю о путешествии мамы в Небесную Японию, очень смешную историю, которую папа пересказывал уже третий вечер подряд. Папа занимался переводами, и это у него получалось гораздо лучше, чем сочинять всякие небылицы о рае и единорогах.
– Меня зовут Ким, – сказал мальчуган и сунул в рот большой палец.
– А меня Эмили, – представилась девочка.
И они уснули, не подозревая, что уже начало светать.
Этажом выше над ними сидел человек, уставившись в окно. Дом находился на склоне холма, на опушке небольшой рощицы. Он ощущал волнение и даже что-то вроде лёгкого опьянения от уверенности, что ему удастся справиться со сложной задачей. Уснуть он не мог. Время от времени ему казалось, что он на мгновение теряет сознание, но потом в голове снова прояснялось.
Окно выходило на восток. Он наблюдал, как размывается ночная мгла. Разноцветные полосы начинали высвечивать холмы с другой стороны долины. Он поднялся и положил на стол книгу.
Он один обладал этим знанием. Меньше чем через двое суток одному из детей, находящихся в подвале, предстоит умереть. Он не чувствовал никакого удовлетворения или злорадства от того, что знает это. Лишь радостную решимость. Он добавил во вчерашний, давно остывший кофе молоко и сахар.
7
– Добро пожаловать в студию, Ингер Йоханне Вик. Вы юрист и психолог и написали докторскую диссертацию о том, почему люди совершают преступления на сексуальной почве. После того, что…
Ингер Йоханне на мгновение закрыла глаза. Слишком много света. Однако в огромном помещении было холодно, и она почувствовала, как кожа на руках покрылась мурашками.
Она должна была поправить ведущего. Она должна была сказать "нет". Вместо этого она начала:
– Сначала позвольте мне уточнить, что моя диссертация вовсе не о том, почему некоторые совершают сексуальные преступления. Это, насколько мне известно, пока не выяснено. Однако я попыталась сопоставить две группы выбранных наугад осуждённых: тех, что совершили такие преступления, и тех, что совершили преступления на корыстной почве. Моя задача была – исследовать различия и совпадения в их окружении, процессах взросления и поведении в раннем зрелом возрасте. Тема моей диссертации: "Сексуально мотивированные преступления и…"
– Прозвучало очень много сложных слов, Вик. А говоря попросту, вы написали большую работу об осуждённых, совершивших половые преступления. Меньше чем за неделю было похищено двое детей. Как вы считаете, есть ли в данном случае хоть малейшие сомнения, что эти преступления не носят сексуального характера?
– Сомнения?
Ей не удалось ухватить пластиковый стаканчик с водой. Чтобы скрыть, как у неё дрожат руки, она сжала ладони. Ингер Йоханне собиралась ответить, но голос словно пропал. Она сглотнула.
– Я не понимаю, каковы причины, позволяющие утверждать что-нибудь подобное.
Ведущий взмахнул рукой, нахмурился – он был явно раздражён, что Ингер Йоханне нарушила тщательно продуманный ход беседы.
– Конечно, такая возможность имеется, – поправилась она. – Дети могли подвергнуться сексуальному насилию, но, судя по известным обстоятельствам дела, речь идёт о совсем ином преступлении. Я не работаю в полиции и знаю подробности лишь из средств массовой информации. Однако я могу предположить, что пока следствие не установило ничего определённого об этих двух… похищениях, не следует говорить… что между ними вообще существует какая-нибудь связь. Я согласилась прийти на эту передачу потому, что мы договорились…
Она с трудом сглотнула ещё раз. В горле пересохло, а руки дрожали так сильно, что ей пришлось убрать их со стола, спрятать от камеры. Ей нужно было отказаться приходить сюда.
– А вот Сольвейг Гримсрюд, – перебил ведущий и перевёл взгляд на даму в чёрном костюме, с волосами цвета серебра, – лидер нового движения "Защитим наших детей", склонна утверждать, что мы имеем дело с педофилией.
– Исходя из того, что нам известно о подобных происшествиях в зарубежных странах, крайне наивно было бы предполагать что-либо иное. Весьма сложно представить себе иной мотив похищения детей – детей, которые абсолютно непохожи друг на друга, если верить газетам. Все мы читали о подобных случаях в США и Швейцарии, не говоря уже о нашумевших процессах, недавно прошедших в Бельгии… Мы изучили эти дела, нам известен их исход.
Гримсрюд слегка ударила себя в грудь. От этого микрофон, который был прикреплён к лацкану пиджака, начал фонить. Ингер Йоханне увидела, как схватился за голову оператор, стоящий за камерой.
– Что вы имеете в виду, когда говорите об… исходе?
– Похищение детей всегда обусловлено одним из трёх мотивов.
Сольвейг Гримсрюд энергично встряхнула головой, длинные волосы закрыли ей лицо, и она, привычным движением убрав их за уши, начала загибать пальцы.
– Во-первых, речь идёт просто о вымогательстве. Но обе семьи не из числа зажиточных. Кроме того, весьма часто детей похищает один из родителей, когда распадается семья. Но в данном случае и это не актуально. Мать девочки умерла, а родители мальчика состоят в браке и живут вместе. Остаётся последний вариант. Детей похитил один или несколько педофилов.
Ведущий замялся.
Ингер Йоханне представила обнажённое детское тело.
Грустный мужчина лет шестидесяти, в круглых очках попросил слова и начал:
– Как я понимаю, госпожа Гримсрюд выдвигает лишь одну из многих имеющихся теорий. Мне кажется, нам следует быть…
– Фредрик Сколтен, – оборвал его ведущий, – вы частный детектив с двадцатилетним стажем работы в полиции. Мы сообщили зрителям, что сегодня к нам придут представители Крипос, но, к сожалению, они отказались. Сколтен, исходя из вашего богатого опыта работы, какую теорию сейчас отрабатывает полиция?
– Я как раз собирался сказать…
Он разглядывал точку на поверхности стола и потирал указательным пальцем левую ладонь.
– В данный момент полиция допускает все возможности. В том, что говорила госпожа Гримсрюд, многое соответствует действительности. Похищения детей действительно можно разделить на три категории, которые она обозначила. И две первые достаточно… – Сколтен замялся.
– Неправдоподобны?
Ведущий подсел ближе, словно у них была дружеская беседа.
– Ну да. Но это не даёт оснований для… Таким образом, без всяких…
– Пора уже людям очнуться, – вмешалась Сольвейг Гримсрюд. – Всего несколько лет назад мы относились к сексуальному насилию над детьми как к чему-то, что нас никогда не коснётся, что происходит где-то далеко, скажем, в Америке. Мы отпускали своих детей одних в школу, позволяли им ходить в походы без сопровождения взрослых, часами находиться вне дома и не беспокоились о том, что с ними может случиться что-то непоправимое. Так больше не может продолжаться. Пора нам уже…
Ингер Йоханне не заметила, как поднялась. Она уставилась прямо в камеру, электрический циклоп навёл на неё свой безжизненный серый глаз, чем ввёл её в оцепенение. Микрофон остался на лацкане пиджака.
– Что мы делаем? Это ужасно. Там где-то, – она показала на камеру, – сидит вдовец, дочь которого пропала неделю назад. И супружеская пара, у которой сегодняшней ночью похитили сына. А вы все здесь…
Она протянула руку в сторону Сольвейг Гримсрюд, та тряслась от негодования.
– …рассказываете им, что случилось самое страшное, что только можно представить. У вас нет никаких, я повторяю никаких оснований заявлять что-либо подобное. Это необдуманно и бессердечно… Непростительно. Как я уже сказала, мне известно об этом деле только из новостей. Но я надеюсь… Я практически уверена в том, что полиция в отличие от вас не зациклилась на единственной версии. Даже я могу найти шесть-семь альтернативных объяснений, более или менее правдоподобных, этих похищений. И они в любом случае будут гораздо более обоснованными, чем все ваши спекуляции, играющие на публику. С момента исчезновения Кима прошли сутки. Одни сутки! У меня нет слов…
Слов действительно не было. Она внезапно сникла, а потом сорвала с себя микрофон и ушла. Камера проводила её до двери резкими, скачущими движениями, будто ею руководил неопытный, начинающий оператор.
Ведущий дышал, широко раскрыв рот, над верхней губой у него выступил пот, он пытался собраться с мыслями.
– Итак… – начал он, – мы все тоже переживаем…
В это время где-то в Осло два человека сидели перед экраном телевизора. Старший улыбнулся, глядя на страдания ведущего, а молодой, злясь, грохнул кулаком о стену:
– Чёрт! Ты посмотри, а? Ты её знаешь? Слышал что-нибудь о ней?