- Вы думаете? А я ненавижу все эти словечки. Андре Бретон говорил: "Философ, которого я не понимаю, - дрянь"! Я иногда ржу до слез, читая научные статьи о собственной мазне. Знаете, живопись для этого подходит гораздо больше, чем, например, музыка. Ну что можно сказать о музыке? А? Критики никогда не описывают то, что видят, - они соревнуются в абстракции с картинами. Впрочем, они и сами это признают.
Уж чего-чего, а непонятных каталогов я начитался.
- Все равно… меня это впечатляет.
- Ладно, проще простого: сейчас прошвырнемся среди посетителей, и я вам буду синхронно переводить, идет?
Я хихикаю. Это все от шампанского. Мои мозги, наверно, понемногу превращаются в какую-то эмульсию на основе брют империаль.
- Идет.
Ничего, что я под градусом, соображаю я нормально. Ни о чем не забываю: ни о Деларже, ни о своем обрубке. Что бы там ни творилось у него в голове, Линнель может быть просто джокером в игре против меня.
Мы подходим наугад к двум откровенно пожилым женщинам, одна из которых что-то воодушевленно вещает. Дымок от сигареты, торчащей в углу рта, заставляет ее то и дело прикрывать левый глаз.
- Знаешь, у Линнеля - сплошная игра хроматических эквивалентностей… тут надо ждать имплозии…
Линнель мне на ухо:
- Эта говорит, что я все время использую одни и те же краски, а имплозия - это значит, что, чтобы картина подействовала, на нее надо долго смотреть.
Старушка продолжает:
- Чувствуется матовость поверхности… И присутствует некий прорыв, вот тут… раздирающий покров…
Линнель:
- Она говорит, что разбавленные белила позволяют видеть то, что под ними.
Мне кажется, что народу прибывает. Две старушки исчезают куда-то, на смену им приходят другие - супружеская пара, в которой жена не решается ничего говорить, пока ее мужик не выскажется. Он запинается, как будто высказывание своего мнения - его святая обязанность.
- Это… это интересно, - говорит он.
Линнель обращается ко мне с ядовитым комментарием:
- Ну, тут просто. Он говорит, что все это - чушь собачья.
Мне очень нравится его стиль - стиль художника без иллюзий, которому наплевать на внешние приличия и на этот выпендреж, сопровождающий все, что возводится в догму. Наплевать на все, кроме того, чем он занимается у себя, когда он один. Его "мазни". Это - святое, о котором он не говорит. Я знаю такие моменты, когда чувствуешь себя автором, исполнителем и единственным зрителем того, что создаешь.
- А что, если нам вдеть еще по одной? - совершенно серьезно спрашивает он.
- Пошли! - отвечаю я, не сразу понимая, что делаю.
Где он только нахватался этих словечек? Я будто слышу Рене. А может, Линнель - сын какого-нибудь пролетария, и начинал он свою артистическую деятельность с видов заброшенных пустырей и натюрмортов с ломаными мопедами, написанных антикоррозийной краской? Не знаю, в чем тут дело - в шампанском или в этом парне с его остротами, - но чувствую я себя гораздо лучше, чем когда пришел.
Вдели.
- А что, на этом твоем маршале и правда висит госзаказ? Может, это секрет…
- Смеешься? Секрет!.. Да об этом трубят уже во всех газетах! Настенная роспись на фасаде одного министерства, мать ее. И это не на нем висит госзаказ, а на мне.
Я присвистываю.
- На тебе? Ну тогда это год Линнеля! Бобур плюс госзаказ! Это настоящая слава! И деньги!
- Еще бы, тридцать квадратных метров… честно говоря, не знаю, что им туда зафигачить… Они собираются открываться в девяностом.
- Ты уже начал?
- И нет, и да… Есть у меня идейка… Это будет называться "Килукру", такой восьмидесятиметровый болт, торчащий из фасада, в розово-фиолетовой гамме. Только вот поймет ли меня министр?
В первый момент я подумал, что он это серьезно. Да уж, этот тронутый наверняка попортил крови Деларжу. Кажется, я начинаю понимать, что тут происходит. Бедный маршан связался с художником, а тот, достигнув зенита славы, начал выкобениваться. Если цены на его картины размером метр на два уже зашкаливают, то сколько может стоить целая фреска?
- Пойду раздобуду еще чего-нибудь… Подождешь меня?
Я киваю. И тут же глохну от резкого "Здравствуйте", раздавшегося в левом ухе.
Кост.
- Я немного опоздала, на входе были трудности, куда-то задевала приглашение… Как поживаете? Я и не знала, что вы ходите на вернисажи в Бобур. Вы знаете Линнеля? То есть, я хотела сказать… Вы его знаете лично?
А ее должно интриговать, эту Кост, что бывший монтажник из ее галереи поддает на пару с героем Бобура.
- Я и по имени-то его не знал, пока здесь не оказался. А вам нравятся его картины? - спрашиваю я, прежде чем она успела задать этот же вопрос мне.
- Да, очень. Я слежу за его творчеством уже несколько лет и…
Я пьян, нельзя не признать очевидное. А потому нетерпелив. Я дожидаюсь конца ее фразы, чтобы начать новую тему. Тетя Кост - ходячая энциклопедия, и мне нельзя упустить такой случай.
- Вы знаете Хуана Альфонсо?
Она хмурится, удивляясь такому резкому переходу.
- М-м-м… Ну да, немного, но у меня мало данных… Это кубист, о нем заговорили совсем недавно, а раньше никто ничего не слышал. В Друо было продано сто пятьдесят его работ, это все, что я знаю. А вы интересуетесь кубизмом?
- Нет.
- Когда вы вернетесь к нам на работу?
- Мне надо еще уладить пару дел, а там - посмотрим.
- Вы знаете, что случилось в хранилище?
- Да, я был у комиссара Дельмаса.
Возвращается Линнель с бутылкой, пожимает руку Кост. Они быстро обмениваются несколькими любезностями, после чего она уходит в зал, пояснив, что еще не видела выставку.
- Видал бабу? - говорит Линнель. - Одна из по-настоящему искренних личностей, кстати, редкий случай в этой компании. Ей не надо было ждать, пока я попаду сюда, чтобы полюбить мои работы.
Я рад, что он так говорит. Я всегда подозревал, что моя бывшая шефиня по-настоящему любит свое дело.
- Ладно, хватит валять дурака, время теряем, разливай! - говорит он, протягивая мне бокал и бутылку.
- Я не… Лучше ты…
Чтобы прояснить ситуацию, я вынимаю из кармана рукав и показываю ему обрубок. Этот жест незаметно становится моим последним доводом.
- Удобно, наверно? Можно быть накоротке с окружающими…
- ?..
Деларж хватает своего протеже за плечо.
- Ален, ты мне нужен, надо сделать пару снимков. Вы нас извините, - обращается он ко мне с улыбкой, по сравнению с которой Иудин поцелуй выглядел бы невинной лаской.
- Мне некогда, Эдгар, ты же видишь, я разговариваю с другом. А мой друг - просвещенный любитель искусства! Истинный любитель!
Деларж кусает губы.
- Прекрати, Ален… пре-кра-ти… Ты слишком далеко заходишь…
- Займись своими гостями, у тебя это всегда получалось лучше, чем у меня…
- Твой… друг прекрасно обойдется без тебя пару минут. И это избавит его от необходимости задавать лишние вопросы.
Мой замутненный рассудок расценил эту фразу как явно лишнюю. Мне показалось, что залы опустели, - я и не заметил, как быстро прошло время. Я закрыл глаза, под веками побежали темные бесформенные облака. Медленно-медленно я поднял руку, и, описав сложную кривую, мой кулак закончил ее на физиономии Деларжа. Это должно было случиться. Я схватил его за воротник и ударил головой в лицо - раз, второй, третий, расплющивая ему нос, он взвыл от боли, но мой крик покрыл его вой, а затем, работая коленями и ногами, я освободился наконец от так давно копившейся во мне ярости. Он упал - не я, а он, так-то лучше, - я уже нацелил носок своего ботинка ему в голову - последний удар, завершающий штрих…
Не успел - в этот самый момент два типа оттащили меня от него, и я взвыл от неутоленной жажды мести. Тот, что был ближе, получил ногой по голени, скрючился от боли, но тут второй навалился на меня, повалил на пол, мой обрубок соскользнул, и я со всего маху ткнулся мордой в ковровое покрытие. Удар кулаком в затылок расквасил ее еще больше. Меня схватили за волосы и подняли на ноги.
Кто-то заговорил о полиции.
Я увидел, как Линнель в углу наливает себе очередной стаканчик.
Деларж, все еще валяясь на полу, прокричал какой-то приказ.
Выкинуть меня вон.
Двое охранников, те, что стояли на входе, заломили мне руки за спину и, протащив по всему залу, выбросили на улицу Ренар. Напоследок один из них за волосы повернул к себе мою голову.
Я увидел широкую полосу ночного неба, а потом ребро ладони врезалось мне в физиономию.
* * *
Мне пришлось ждать довольно долго, не знаю, минут двадцать, наверное, пока какой-то героический таксист не решился наконец остановиться перед оборванцем в галстуке, с побитой башкой, сидящим прямо на тротуаре в ожидании, когда у него перестанет течь из носа. Прежде чем открыть дверцу, он протянул мне коробку бумажных носовых платков.
- Едем в аптеку?
- Не стоит.
- Тогда куда?
Я уже подумал об этом, пока трезвел, лежа на вентиляционных решетках станции "Рамбюто".
В футляре от проездной карточки я нашел адрес единственного из моих знакомых, кто умеет делать перевязки. Нос у меня здорово болит, и я предам его только в руки настоящего врача. В такой час остается лишь надеяться, что он не женат.
- Улица Фонтен-о-Руа.
- Поехали.
Я выбрасываю за окно красный липкий шарик, который уже ничего не впитывает и вытягиваю из коробки новую горсть платков.
- За сиденья не беспокойтесь - я осторожно.
- Да я и не беспокоюсь. Вот если бы это была блевотина, тогда да. Тогда бы я вас не взял. Блевотину не выношу.
За всю поездку он так и не поинтересовался, почему у меня из носа капает, а просто высадил у дома номер тридцать два. Я оценил его молчание.
Бриансон. Четвертый этаж, слева. На лестнице пахнет мочой, свет не включается. Из-за его двери слышится тихая музыка, кажется, гобой. Я звоню.
- Антуан?..
Мой окровавленный пластрон избавляет меня от объяснений, я вхожу.
- Что же это?.. Садитесь.
Я смотрю поверх него, он усаживает меня, кружит немного по комнате, потом приносит все, что нужно для чистки моей физиономии.
От прикосновения ватным тампоном нос загорается огнем.
- Сломан? - спрашиваю я.
- Если бы он был сломан, вы бы знали.
- Крепкий, однако, учитывая, сколько ему досталось в этом году..
- Вы что, подрались?
- Да, и это пошло мне на пользу. Вы были правы, доктор. Немного силы воли, и неполноценность можно преодолеть. Я двоих уложил как нечего делать. Как если бы я был с двумя руками. А ведь когда я был с двумя руками, я никого не укладывал.
- Вам это кажется странным?
С четверть часа мы молча ждали, пока мой нос закупорится. Потом он снял с меня пиджак и рубашку и переодел в чистый хлопчатобумажный джемпер. Я покорно переносил все, только от выпивки отказался.
- А я ждал, что вы ко мне придете, - сказал он, - только не при таких обстоятельствах.
- Я часто о вас думаю. У меня явный прогресс.
- Если вы и правда хотите, чтобы у вас был прогресс, приходите лучше ко мне в Бусико. Там есть все необходимое для переобучения, вам понадобится каких-то три месяца.
- Никогда. Это должно прийти само - как любовь. Мы еще только познакомились, и сейчас у меня с моей левой как бы легкий флирт. Потом придет доверие, взаимовыручка, а в один прекрасный день мы станем крепкой, верной супружеской парой. Нужно время.
- Напрасно потраченное время. Вы нашли работу?
- Мне уже задавали этот вопрос - в полиции.
Он выдерживает паузу.
- Нашли того, кто напал на вас?
- Еще нет.
- А к тому, что произошло сегодня, это имеет отношение?
В какой-то момент я чуть не выложил ему все сразу, чтобы облегчиться. Если бы мне не разбили морду, я точно излил бы ему всю желчь, скопившуюся во мне.
Долгое молчание. Врач меняется во взгляде и покачивает головой.
- Вы хорошо держитесь, Антуан.
- Мне можно тут переночевать?
- Ну-у-у… Пожалуйста… Только у меня один этот диван.
- Отлично.
Он достает мне простыни и подушку, и мы прощаемся.
- Будете уходить, захлопните дверь, я уйду раньше вас. Заходите ко мне еще, не ждите, пока вам снова расквасят физиономию.
Я ничего не ответил. Когда он закрыл дверь в свою комнату, я был уверен, что никогда больше его не увижу.
* * *
Сон долго не приходил, а потом и вовсе улетучился. Около пяти утра я ушел, не удосужившись даже написать Бриансону пару слов благодарности. Я решил, что ночной воздух пойдет мне на пользу, а моему многострадальному носу немного прохлады не помешает. По улице Оберкампф я могу, нога за ногу, в полчаса добраться отсюда до Марэ. А чтобы представить, что я буду делать в ближайший день, мне больше и не нужно. Врач прав, я чувствую себя неплохо, я почти спокоен, а ведь успокаиваться мне еще рано. Я позабыл о колотушках - и о тех, что получил, и о тех, что сам надавал. Когда-нибудь я так останусь еще и без носа, но это уже не произведет на меня особого впечатления. Рука, нос, крыша - не все ли равно в моем-то положении…
Деларж - подонок, Линнель - псих. Но, если выбирать, я правильно сделал, что надавал первому. И он получит еще, и очень скоро, если не выложит мне все, что знает про объективистов. Вот в чем разница между мной и Дельмасом. У Деларжа с его адвокатами и связями всегда есть чем достать полицейского. Чтобы начать беспокоиться, он должен по уши увязнуть в дерьме. А у меня против него одно оружие - моя левая рука. И, похоже, она действует все лучше и лучше.
Я взбираюсь по лестнице при последнем издыхании, весь в поту, на свинцовых ногах. Похоже, атрофируется у меня не только рука. Увидев на углу письменного стола белый лист, заправленный в каретку пишущей машинки, я почувствовал прилив вдохновения. На этот раз после пережитого накануне абсурда мне захотелось брутальных, бессвязных образов. Произвольного сопоставления элементов, создающих в конце концов не поддающуюся осмыслению экспрессию. Сюрреализм.
"Дорогие оба!
Отныне жизнь моя прекрасна, как союз бокала шампанского и ампутированной руки на фоне сожженного холста. Viva la muerte!"
Я растянулся на кровати, всего на минутку, но сон взял меня тепленьким, и я провалился в забытье.
За кофе я пробежал подборку прессы, которую выдала мне распорядительница. Ничего особо нового, кроме маленького абзаца, посвященного истории взаимоотношений художника и маршана. Кто бы мог подумать.
"Эдгар Деларж заинтересовался творчеством Алена Линнеля в 1967 году. Это открытие становится для него настоящей страстью. Отныне он будет делать все, чтобы вывести молодого художника в люди. Их дружба насчитывает уже двадцать лет. Ален Линнель тоже доказал свою верность другу, неизменно отклоняя предложения самых престижных галерей".
Звонит телефон. Мама. Собирается приехать в Париж, одна. Как неудачно, я как раз уезжаю с приятелем в Амстердам. Обидно будет, если мы разминемся. Хорошо, она отложит поездку на следующий месяц. Целую. Я тебе напишу.
А у меня по-прежнему нет ничего, кроме обращения.
Со вчерашнего дня Деларж может зачислить меня в стан своих врагов. Линнель тоже один из них - в некотором роде, но это все ничто по сравнению с той остервеневшей девицей, журналисткой из "Артефакта". Она чуть не затмила меня там, вчера, со своими публичными обличениями. Добрую половину дня я пытался связаться с ней, названивая в газету, и, судя по всему, я был не одинок. Ближе к вечеру она соблаговолила наконец ответить, пребывая в том же агрессивном расположении духа, что и накануне.
- Добрый вечер, мадемуазель, я был на вернисаже вчера вечером и…
- Если вы от Деларжа, можете сразу повесить трубку, знаете ли, два адвоката за один день - это слишком, мне известно, что такое диффамация…
- Нет-нет, я хотел…
- Так вы из тех, кого он надул? Вы приобрели Альфонсо, и теперь у вас есть вопросы? Тогда купите ближайший номер "Артефакта".
- Да нет же, я вас…
- Тога чего вам надо? Говорите быстро! У меня и без вас дел по горло!
- Вы можете заткнуться хоть на минуту? Меня тоже вчера выставили вон, да так, что я после этого писал кровью, правда, Деларж тоже! Хватит вам таких объяснений?
Она кашлянула два-три раза.
- Извините… Я была там с приятелем из газеты. Он оставался до конца по моей просьбе и рассказал о драке… Так это были вы?
- Да.
- Это из-за кубиста?
- Нет. Вообще-то… Нет, не думаю…
- Может, нам встретиться?
Двумя часами позже мы сидим друг против друга в баре "Палатино", неподалеку от моего дома, единственном местечке в округе, где можно затеряться после полуночи. Ее зовут Беатрис, и вчера я не успел разглядеть ее красивого лица пикантной брюнетки, ее округлостей и уж тем более - ее улыбки. Чтобы она подольше не сходила с ее лица, я держу искалеченную руку прижатой к туловищу.
- Я рада, что вы мне позвонили. Когда мне рассказали, чем кончился вернисаж, я пожалела, что сама не могу позвонить вам. Мне есть дело до всего, что может повредить Деларжу.
- Хорошо, что не все художественные критики такие, как вы.
- Вообще-то, это работа не для меня. Пусть ею занимаются всякие писаки. Вот вы понимаете что-нибудь в этом искусствоведении?
Со вчерашнего вечера да, чуть больше, чем раньше, и это благодаря Линнелю. Но я отвечаю, что нет.
- Я тоже. Единственное, что меня в этом интересует, - бабки. Без бабок современное искусство существовать не может. Мне всегда было интересно, как это холст, на котором намалевано три синих кружка на бежевом фоне, может за два года подняться от нуля до ста миллионов. Ну правда… я, конечно, упрощаю… Я специализировалась на котировках, и это страшно интересно. Я обожаю свою работу.
- Не понял…
- Вы читали "Артефакт"? У меня там целая страница, каждый месяц, типа справочника цен, я пишу о том, что обычно замалчивают, и это стоит мне кучу неприятностей: подделки, взвинчивание стоимости, сомнительные оценки, колебание цен в зависимости от моды.
- А Альфонсо?