* * *
Галерея выглядит закрытой, я не заметил внутри ни малейшего движения. Правда, отсутствие железной шторы вселяет еще какую-то надежду.
и я решил поменять наблюдательный пост. На лестнице В, между этажами, находится небольшая мастерская - таких много в этом районе города, а мне сейчас совсем ни к чему выставлять себя на всеобщее обозрение. В ожидании, пока кое-кто соизволит мне показаться.
Деларж появился на горизонте около одиннадцати - один, с ключами в руках. Я кубарем скатился по ступенькам, думая лишь об одном - как бы мне взять его с наскока, чтобы он не успел опомниться. Что есть мочи я бегу в пустой двор, он стоит, немного наклонившись вперед, и поворачивает ключ системы сигнализации. Штора уже на треть опущена, я трогаю его за плечо, будто хочу удивить старого друга. Треугольный кончик каттера упирается ему в сонную артерию.
- Откройте, пожалуйста, - прошу я спокойным голосом.
Он вскрикивает от удивления. Узнает меня, пугается, лепечет что-то, все происходит очень быстро, он выпрямляется и поворачивает ключ в обратном направлении.
- Вы можете опустить штору изнутри? - спрашиваю я, все глубже вдавливая лезвие в его шею.
Он не сопротивляется, истерически выкрикивает "да". Его лицо искажено страхом, он весь дрожит, возясь с замком. У меня сердце едва ли бьется чаще, чем обычно, я чувствую, как сильны обе мои руки, лезвие ни на миллиметр не сдвинулось у него под подбородком. Двадцатичетырехчасовое ожидание лишь удесятерило мою ненависть. Вчера я еще не знал эту старушку, живущую на заржавленном алтаре воспоминаний. Я не могу больше терпеть, когда убивают доброту и кротость. Вчера я, может, еще и колебался бы.
Он зажег свет, не дожидаясь моего пожелания на этот счет.
- Не… не делайте мне больно!
Вот он, здесь, на конце моего лезвия, парализованный страхом, я чувствую его, и это облегчает мою задачу. Пока он ноет тут, как младенец, мне легко. Зажав его между своей грудью и лезвием каттера, я веду его прямо в офис. Здесь, под прикрытием железного занавеса, я смогу наконец насладиться полной безнаказанностью.
- На пол, лицом вниз, быстро!
Он повинуется. Приподняв плечом стол, я надеваю на ножку петлю удавки со скользящим узлом. Зубами, со второго раза, мне удается ослабить второй узел, на другом конце шнурка.
- Поднимите голову… Ближе к столу, чтоб вас!..
Я осторожно просовываю его голову в петяю и резко затягиваю. Он не издает ни звука. Длина веревки между ножкой стола и его шеей не больше десяти сантиметров. Я смотрю, как он лежит тут на полу, на коротком поводке, как перепуганная собачонка, в ожидании очередного пинка.
- Как видите, я использую те же орудия, что и ваш убийца, - каттер и веревку, и все это одной рукой.
- Не делайте мне больно…
- Это вам я обязан этим обрубком, а?..
- …Что вам надо?
- Интервью.
Он таращит глаза. Таким взглядом смотрят сумасшедшие - или на сумасшедших.
- Тот, кто отрезал мне руку, кто приходил ко мне домой, чтобы доделать начатое дело, - это ведь ваш человек? Отвечайте. Быстро.
Он издал звук, который мог означать и "да", и "нет".
- Я не понял.
Он сглатывает несколько раз и пытается встать на колени, но веревка не пускает его.
- Я ничего не скажу.
Он втягивает голову в плечи и крепко зажмуривается. Как капризный мальчишка. Невоспитанный сопляк. Упрямец.
- Я… Я ничего вам не скажу..
Я удивленно пожимаю плечами. Я не знаю, что делать дальше. Он медленно твердит свое, он ничего не скажет, не скажет.
Везет мне все-таки… Все так хорошо начина лось, и что я имею? Валяющийся под столом комок страха. Признаться для него страшнее, чем подвергнуться насилию. Насилию, на которое я, кажется, абсолютно неспособен. Не доверяю я себе по этой часта. С тем джентльменом - нет проблем, даже наоборот, я с удовольствием сделал бы с ним гораздо больше. Но с человеком на тридцать лет старше себя - не могу. Если честно, там, на вернисаже, мне надо было бы набить морду Линнелю. Пьяный я был.
Время и нерешительность играют против меня, я чувствую, что он ускользает, что он больше не боится меня.
Мне нельзя его упустить.
Через пару секунд он уже начнет улыбаться.
Я сел на пол рядом с ним. И стал напряженно думать о том, что этот человек поломал мне всю жизнь, что еще вчера он хотел моей смерти.
Заметив на стене картины, я подошел, чтобы лучше разглядеть их.
- Вы и правда так увлечены искусством? - спрашиваю я вслух.
Нет ответа.
- Эй, это ваша частная коллекция?
Ни слова.
- Настоящая страсть или просто выгодное вложение денег?
Молчание.
Я достаю зажигалку, купленную специально для этого случая. Еще одна идея, позаимствованная у джентльмена, как и весь мой арсенал.
Не собираюсь я пускать кровь этому гаду. Вот оно, психическое здоровье. Но я, как и любой другой, знаю, что гамма пыток практически неисчерпаема. Он тоже знает это, и в глазах его снова вспыхивает тревожный огонек. Я чиркаю зажигалкой и подношу ее к Линнелю.
- Это… это вам не поможет! - говорит он прерывающимся голосом.
- Так страсть или нет? А может, просто куча денег?
- Прекратите… Я ничего не скажу!
Огонь вгрызается в центр холста, уже появился черный круг, но язычок пламени погружается в него все глубже.
- Прекратите! Вы… Вы сумасшедший! Перестаньте! Нам… ничего не надо было… от вас самого… Мы только хотели получить "Опыт № 30".
Холст потихоньку горит.
- Вы вмешались, а он… он отреагировал… Никто не знал, что вы… захотите разузнать больше… полезете со своими вопросами… Вы знали, что объективисты существовали… А мы все хотим забыть о них…
Он снова умоляет меня убрать огонь. Теперь-то зачем? Эту покоробившуюся дрянь уже не продашь. Или это все сантименты? Он выбрал полюбившуюся ему картину в мастерской своего друга и воспитанника…
- Дальше… расскажите, что произошло после Салона шестьдесят четвертого года.
- Я решил заняться ими… Сделать так, чтобы они работали… Ну и… Делайте что хотите, я больше ничего не скажу.
Линнель превратился в черную дыру. Теперь главное не спасовать, Деларж уже на пределе, он снова в моей власти. Кто следующий? У меня неплохой выбор.
- Так, кого теперь поджарим? Кандинского или Брака?
Деларж хватается руками за голову, умоляет, дергается как осел на своей веревке - даже стол сдвинул.
- Не двигайтесь, Деларж, - говорю я, встряхивая зажигалку.
Он застывает на месте, в глазах - ужас.
- У них был вожак… Неудачник, которому нужна была группа, чтобы прикрыть свою посредственность! Меня лично он не интересовал, но этот кретин подчинил себе трех остальных. Мне были нужны Линнель и Моран, вот они меня правда интересовали, я побывал у них в мастерской. У Линнеля оказались все задатки большого художника, а Моран обладал сноровкой и четкостью, которые могли бы однажды пригодиться. Ничего общего с тем, что вытворял этот их заводила! Жалкие поделки! Но оказалось, что они ничего не делают без своего пророка, без его святого благословения! Слабовольные придурки, сопляки! Умоляю, не делайте этого, уберите огонь! Я дам вам все, что вы пожелаете…
Своими стенаниями он ответил на мой вопрос. Страсть или деньги. И то, и другое прекрасно уживаются вместе. Я погасил зажигалку.
- Что вы сделали с Бетранкуром?
Он смерил меня с ног до головы красноречивым взглядом. Я уверен - по моему вопросу он понял, насколько я продвинулся в изучении забывчивой истории современного искусства.
- Это он основал эту группу, и он же всегда отказывался от моих предложений… но я все же поимел их. Трое остальных быстро поняли, что группа - это ненадолго. Я объяснил им, что, отказываясь продавать свои работы, они далеко не уйдут, что их подростковый бунт ничем не кончится, да и вообще, деньги… Линнель клюнул первым, Ренару деньги были не нужны, но он пошел за ним, Моран еще немного посопротивлялся.
Он пытается ослабить удавку, потом продолжает:
- Бетранкур один остался непоколебим, он начинал мешать. Он готов был скорее сдохнуть - из идейных соображений, да, из идейных… Сумасшедший! Я убедил остальных представить тайком от него одну картину в закупочную комиссию - чтобы доказать, что их живопись дорого стоит. Это было начало. Когда государство заплатило им, они наконец поняли. Пророк начал меркнуть, Бетранкур постепенно утрачивал авторитет, у каждого из троих понемногу проявлялись личные амбиции. Хотите знать правду? Я горжусь тем, что сделал это. Благодаря мне, они стали художниками, а могли ведь кануть в забвение.
От вихря его фраз у меня немного кружится голова. Такое ощущение, что туман над пропастью начинает рассеиваться, и я могу наконец туда заглянуть. Мне столько надо у него выспросить, что ничего конкретного не приходит в голову, и какое-то время мы оба молчим.
- Теперь я расскажу вам продолжение. Что бы вы тут ни говорили, вам прекрасно известно, что стало с Бетранкуром. Так или иначе, вы подбили остальных порвать с ним. У группы было большое будущее, и, в конце концов, почему бы им не работать втроем, а не вчетвером, тем более что основная идея и направление были уже найдены. Вы посулили им такие вещи, о которых ни один студент и мечтать не может. И все это так быстро. И если сегодня все стараются позабыть про объективистов, так это потому, что конец у группы был самый радикальный. Вы боялись Бетранкура, он на многое был способен. Вот они и устранили своего вожака, авария, проще пареной репы. Октябрь шестьдесят, четвертого. Так?
Он поднимает голову и издает удивленный смешок.
- Вы знали… Вы заставляли меня рассказывать то, что сами знали?
- Я догадывался. Что я не понимаю, так это почему они не продолжили работать группой.
- Я и сам не понимаю. После той аварии они сами не знати, виновны они или нет. Моран совсем скис: угрызения совести и прочие глупости в этом роде… Однажды он объявил остальным двум, что едет в Соединенные Штаты и что объективисты отныне будут существовать без него. Ренар испугался, бросил кисти и занялся отцовским делом.
- А Линнель продолжил в одиночку под вашим покровительством. Это объясняет ваши сложные взаимоотношения. Сотрудничество, в основе которого заложен труп, хорошенькое начало… И вот через двадцать лет возвращается Моран, мертвый, но все же. Ему посвящают целую выставку, и туда случайно попадает "объективистское" полотно, как напоминание. Это вызывает в памяти давно забытые вещи, все очень некстати, как раз когда Линнель попадает в Бобур, да еще этот госзаказ в придачу.
- Никто ничего не знал про него, и вдруг Кост вытаскивает его на поверхность. Эту картину нельзя было выставлять, в ней были улики, мы запаниковали. Потом пришлось идти дальше: оставалось полотно, приобретенное государством. И всё. Всё закончилось, не осталось ни следа от этой злосчастной группы. А тут…
- А тут я.
Я вздыхаю. Устал я. Надоело мне все это. Мне хочется уйти, бросить его тут висеть на коротком поводке. А что еще? Мне хочется, чтобы меня оставили в покое.
Одного.
Жажда мести кончилась.
- Что вы собираетесь со мной сделать?..
- Я? Ничего.
Говоря это, я вспоминаю о журналистке и письменном доказательстве. Пригрозив извести Брака на папильотки, я добыл имя фальсификатора. Оно мне ничего не говорит. Жаль, что это не Линнель.
- А скажите-ка, господин Деларж, ваш фальсификатор ничем другим не занимается?
- Что вы имеете в виду?
- Ну, он ведь вам немало услуг оказывает. Это ведь он ходит в твидовом костюме и плаще от Берберри, а?
- Да, правда… но вы можете сжечь всю мою коллекцию, все равно больше мне вам ничего не сказать. Он не имеет никакого отношения к искусству. О его прошлом мне почти ничего не известно. Думаю, раньше он занимался живописью. У него уже были какие-то истории с полицией, но мне до этого нет дела. Он никогда больше не будет выставляться. Я даю ему работу.
Тоже ведь в своем роде художник, подумал я. Порывшись в соседнем кабинете, я нашел только одно письмо от Ренара, где упоминается некий заказ на сто пятьдесят полотен. Думаю, что из этого можно будет что-то выжать. Пусть разбирается Беатрис. Меня это не касается.
- Предлагаю вам на этом остановиться. Я слишком много знаю о вас, о Ренаре, о Линнеле, я представляю опасность, знаю… Мне не хочется больше жить, ожидая визита этого джентльмена, который на этот раз уж меня не упустит. Знайте, если со мной что-нибудь случится, та журналистка из "Артефакта" опубликует досье о случившемся. Она ведь на все способна, разве нет?
- Эта… эта шлюха…
А вот это мне не нравится. Нет. Опять лишнее слово.
Не долго думая, я снимаю со стены акварель Кандинского и кладу ее на пол. Я чиркаю зажигалкой, он молит о пощаде, и это мне уже нравится.
- Вы не можете этого сделать! Вы не понимаете… вы не сможете!..
И вдруг я понимаю, что он прав. Что это совершенно ни к чему и просто глупо - жечь произведение искусства такого масштаба. Я плохо представляю себе, что такое Кандинский. Я ничего в этом не смыслю. Я жуткий невежда. Я знаю, что это имя, услышав которое знатоки замолкают, что он находится у истоков абстрактного искусства, и что он открыл его, остолбенев от восторга перед собственной картиной, повешенной вверх тормашками. Поэтому я решил, что сжечь такую вещь - это пошлость. Что такой поступок не доставит мне никакого удовольствия.
В общем, я передумал, передумал мучить его таким образом. Рядом с книгой отзывов лежат ручки, фломастеры и жирный маркер. И я сказал себе: "Давай, Антуан, такое бывает только раз в жизни".
Зубами я снимаю колпачок с маркера и нацеливаю его в левый верхний угол картины. Раздавшийся за моей спиной душераздирающий крик только подзадорил меня.
- Молчите! Не собираюсь я губить вашу картину, я только добавлю кое-что.
Синий фон, зеленые круги, перечеркнутые прямыми штрихами, геометрические фигуры одна на другой, треугольники в ромбах, кресты в овалах всех цветов радуги.
К трапеции я пририсовываю три черные ромашки. Вокруг полумесяца рассыпаю горстку пятиконечных звездочек. Моя левая рука просто великолепна. Она дописывает Кандинского. Стоило лишь поверить в нее. Добравшись до круга, я не удержался и, вспомнив детство, нарисовал ему рот и глаза со зрачками и радужной оболочкой.
Бросив маркер на пол, я оборачиваюсь:
- Ну вот, разве так не лучше?
7
Уехать из Парижа.
Рано или поздно мне придется объявиться в Биаррице. Мои родители заслуживают лучшего, чем просто письмо. В любом случае они приехали бы сами. Целый век живописи так и не помог мне набросать эту записку. Ничего не получилось - одни бесполезные почеркушки. Зато теперь я могу определить различие между левшой и одноруким, я смогу объяснить им это и, может быть, даже смягчить впечатление.
Осталось уладить еще пару вещей, позвонить Беатрис, чтобы довести до ума дело о моих последних днях в Париже с моментальным снимком "Опыта № 8" в придачу. Это будет иллюстрация. Стоит ли заходить домой? Или даже предупреждать Дельмаса? Нет. Он прекрасно сумеет разыскать меня в случае крайней необходимости. Чего бы я хотел, так это чтобы он так и продолжал топтаться на месте, еще долго-долго, чтобы он оставил всех в покое, не хочу я говорить, свидетельствовать, объяснять свои действия. Конечно, так мне это не сойдет, понавешают на меня всякого - от сокрытия улик до нападения с нанесением телесных повреждений, не говоря уж о неоднократных попытках самосуда.
Самосуд… Никто никогда не вернет мне то, что я потерял, и хуже всего то, что в конце концов я с этим примирюсь. И забуду бильярд. Очень скоро. Устал я от этой бездны злобы.
Я проспал больше суток. Физиологическая потребность одиночества. Организм взял свое. Портье сделал мне бутерброд, я выпил с ним на рассвете пива и снова поднялся к себе в берлогу. В ожидании следующей ночи я размышлял над всей этой историей и расставил все по местам. Тихо-мирно. Я оправился сам, без посторонней помощи, понемногу я начинаю обретать свою первоначальную окраску. Впервые за очень долгое время мне удалось совместить свое пробуждение с наступлением утра. Мои внутренние часы подвелись сами собой и показывают теперь, что мне пора на выход.
Беатрис, наверное, беспокоится, мне надо было позвонить ей сразу после Деларжа, но мне так хотелось побыть одному, пока не пройдет лихорадка.
Еще только десять утра. Портье сменился, этого нового я не знаю. Четыреста франков за трое суток, он отсчитывает сдачу, не сводя взгляда с моего правого рукава и ни разу не соизволив взглянуть мне в лицо.
- Можно мне позвонить? Здесь, в Париже.
Он ставит передо мной телефонный аппарат и выходит из-за стойки. А я, только-только начавший избавляться от агрессивности, снова спрашиваю себя, придут ли когда-нибудь в норму мои взаимоотношения с окружающими.
Сначала я набрал номер газеты, но, попав на автоответчик, вспомнил, что сегодня воскресенье. Когда об этом и не подозреваешь, это может привести в состояние шока. Воскресенье…
Звоню ей домой.
- Беатрис? Это Антуан.
- …Да, минутку..
Минутка длится гораздо дольше. Я думал, она удивится, рассердится, может даже наорет на меня, за то что я пропал так надолго.
- Как ты? В порядке? - спрашивает она.
- Не знаю… Собираюсь уехать из города, и вот хотел тебя…
- Ты где?
- Ну… в отеле, но я скоро уйду отсюда…
- Встретимся?
Странно… Я уже не совсем понимаю, с кем говорю. Я думал, она начнет вытягивать из меня новости уже по телефону.
- А что случилось? Я не вовремя?
- Нет-нет, что ты! Приходи ко мне.
- Некогда, хочу поскорее убраться отсюда. Давай встретимся на Лионском вокзале через полчаса. В буфете.
Она медлит секунду, потом соглашается. И вешает трубку, вот так…
У меня мерзкое ощущение, что она была не одна. Лихорадка возвращается, одним махом. Пока я спал, что-то произошло, а я не заметил. Что-то, разбудившее мою паранойю в тот самый момент, когда я стал выныривать на поверхность.
Я быстро выхожу из отеля и поворачиваю в сторону бульвара Бомарше. Она трусила, это ясно. Ее запугал Деларж? Жаловаться Дельмасу ему вовсе не с руки - за ним числится побольше, чем за мной. А может, он сыграл такую штуку - наплел ей с три короба, так что я оказался по уши в дерьме?
Что же с ней все-таки случилось, с моей Галатеей?
Проходя мимо киоска, я спрашиваю "Артефакт", но последний номер уже распродан. Тогда я беру три газеты - две вчерашние и один воскресный выпуск. Заголовок отсылает на третью страницу. Листы выскальзывают у меня из рук.
"Убийство известного любителя искусств".
У меня кружится голова, чтобы перевернуть страницы, мне приходится положить газету прямо на тротуар.
Тошнит.