Ночь оказалась слишком короткой, день - бесконечным, а от бутерброда Рене я чуть не задохнулся, как и от пыли в его чулане. Сидя в лесу из зазубренных киев на матрасе из зеленых чехлов рядом с ящиком, полным перегоревших лампочек, я дождался, пока смолкнет гул голосов, сопровождаюгций партии. Малейшее мое движение вздымает облако пыли, и я затьжаю себе нос, чтобы не чихать. В газетах ничего нового, кроме туманных уточнений по поводу истории объективистов. Интересно, где они раздобыли мою фотографию? Этого-то я и боялся. Около десяти вечера пришел Анджело и с улыбкой траппера высвободил меня из ловушки. Выйдя из тьмы тусклой во тьму с синим оттенком, я сразу рванул на балкон, чтобы глотнуть наконец воздуха. От долгого ли сидения взаперти, от четвертого этажа, от чувства голода, от свежего воздуха или просто от того, что Бенуа расставил на столе номер два шары, - не знаю, но у меня закружилась голова. Шары ждут, игроки смотрят на меня, мой отказ и их разочарование сейчас все испортят.
- Я не буду играть, ребята. Не начинайте, - говорю я между двумя глотками воздуха.
Рене подходит ко мне.
- Не ломайся… Уверен, что со временем… Ладно, пусть, все понятно - без направляющей руки… Но с хорошим приспособлением ты смог бы кое-что делать.
Ясно… Будущий чемпион погиб, но старый приятель остался. В конце концов, в Академию ходят, чтобы славно провести время, а не для покорения заоблачных вершин самой прекрасной игры на свете. Его намерения понятны и похвальны. Но я все же прикусил губу, чтобы ненароком не обругать его.
- Это-то меня и путает - кое-что. Сейчас я в порядке, мне почти не хочется играть, но, если вы не прекратите на меня давить, мне снова будет больно.
Бенуа принимается за игру, а Анджело больше не смотрит в мою сторону.
- Хочешь перекусить? - спрашивает Рене.
- Нет, а вот пивка - с удовольствием.
- А я зналь, почему он не хотель играть - Антонио. Потому что у него нет рука.
Кажется, я плохо расслышал. Бенуа чуть не ударил мимо шара.
- Слушай, разве можно говорить такое под руку, кретин?!
- Разве не так? Антонио никогда не имель счастливый рука.
Что мне делать? Рассмеяться или врезать ему? На губах Бенуа появляется улыбка.
- Надо сказать, что у него была рука мастера, у нашего Антуана.
Рене тоже вступил в игру наравне со всеми.
- Да уж, он здорово набил руку!
Я не понимаю, что происходит. Они и раньше не отличались деликатностью, но такое…
- Считай, года через два главный приз был бы у него в руках!
Бенуа подхватывает с серьезным видом:
- Ага, очки-то он греб обеими руками!
У меня нет слов, я слушаю, раскрыв рот, даже не пытаясь защищаться. Друзья они мне или нет? Они же не дают мне и полсекунды, чтобы ответить.
- А как он расправлялся там, с этими торговцами картинами! Вот уж тяжелая рука!
- Погоди, так ведь легавые его все же чуть не схватили за руку..
Они хохочут, а я стою дурак дураком.
- А он все равно хотель поймать бандито свой рука.
Итальяшка изо всех сил старается удержаться от смеха. Но его хватает ненадолго - только чтобы выпалить:
- Но вот с бильярдо он опускаль руки!
- Вы что, заранее отрепетировали, что ли? - спрашиваю я, вылупив глаза от удивления.
- Мы просто хотели, чтобы ты взял себя в руки, вот и все…
- Паразиты…
- Ну, если не хочешь, мы умываем руки, понял?
Бенуа держится за бока, остальные двое трясутся от смеха.
- А бандито не сидель сложа руки…
Я смотрю в пол, мне обидно до злости. Но вдруг, сам того не желая, прыскаю от смеха.
- А если я вам руки повыдергиваю? Как вам это?
- Э-э-э-э, нет! Как говорится, ругать - ругай, а рукам воли не давай!
Это было последней каплей. Бенуа валится на банкетку, схватившись за живот. Рене бьется в конвульсиях не в силах остановиться. Анджело вытирает слезы.
Потом, с трудом переводя дух, они обступают меня.
- Ты не очень на нас сердишься? Вот такие мы кретины…
- Бывает и похуже, - отвечаю я.
Постепенно вновь наступает тишина. Мышцы на животе ноют, я выхожу на балкон. Пусть это был нервный смех, но он снял напряжение. Хотел бы я, чтобы Бриансон посмотрел на меня две секунды назад. Я принял мысль о том, что не буду больше играть и могу сам посмеяться над собой - без горечи, без цинизма. Скоро я узнаю, есть ли для меня где-нибудь будущее. Остается еще кое-что, а потом пусть легавые делают со мной что хотят. Завтра вечером я покину своих друзей. Я не собираюсь злоупотреблять их гостеприимством. Сидя в своей конуре, я заново сформулировал свое моральное право на месть, и на этот раз, с уже повешенным на меня убийством, я могу ни в чем себе не отказывать. Причин церемониться у меня больше нет. При виде Деларжа, валяющегося на земле и изрыгающего последние проклятья, я дал задний ход. Я пожалел не себя - его. Моя злоба со временем иссякла. Но не вся - есть еще порох в пороховницах. Это как адреналин - он выделяется сам по себе, помимо нашей воли.
* * *
Рене пришел, чтобы выпустить меня, в то же время, что и накануне. Все трое знают, что я собираюсь уйти и обходятся без шуточек.
- Мы знаем, тебе надо кое с чем разобраться. Возвращайся, не бойся. Не хочется узнавать о твоих делах из газет…
Кто знает, когда я вернусь… Я не хочу возвращаться беглым преступником, это слишком неудобно, очень уж много пыли. Я с радостью скинул бы эту шкуру, которая идет мне еще меньше, чем мой бомжовский прикид. Я вернусь спокойным, чисто вымытым, гладко выбритым, с миром в душе.
Я попросил Рене набрать номер того, кто не ждет меня сегодня вечером. Того, кто работает ночью, чтобы его краски меняли цвет. Я знал, что он ответит, я понял это, когда вышел из своего застенка, чтобы дохнуть ночного воздуха.
- Простите, я ошибся номером, - сказал Рене.
- Есть! - воскликнул Бенуа, непонятно почему.
Я ушел не прощаясь, Анджело вышел вместе со мной на лестницу. А ведь я еще вчера отказался от его предложения сопровождать меня.
- Не валяй дурака, садись тачка, придурок…
Я бросил рюкзак на заднее сиденье и сел рядом с итальяшкой. Анджело, ангел, ангелочек. Он поехал по улице Тильзит, в объезд площади Звезды. Такая осторожность меня удивила.
- А когда был финал чемпионата?
- Прошлая неделя. Белла партита, выиграл марселец. Ланглофф биль четвертый.
Хороший результат для последнего боя.
- А ты, Анджело, так ни разу и не пытался записаться?
- Ну, во-первых, я не есть француз. А потом, я би вылетель после первый тур. Я играю бильярдо не для соревнований.
- А для чего же ты играешь?
- Ну… Перке сукно - зеленый, шары - белий и розовый. Это - цвета мой флаг! Чьорт!
Оставшуюся часть пути мы молчали. Подъехав к парку Монсури, неподалеку от улицы Нельсон, он заглушил мотор, а я взял свой рюкзак на колени.
- Что я мог деляй для тебя теперь?
- Ничего. Ты не можешь мне помочь.
- Я мог ждать внизу?
- Не болтай глупостей. Ты даже не знаешь, что я собираюсь делать.
- Ты уверен, что он один?
- Абсолютно уверен.
- И тебе надо таскай этот мешок?
Вообще-то нет, действительно. Там внутри есть всего лишь один предмет, который меня интересует. Порывшись среди старых тряпок и разных бумажек, я достаю его. Я специально делаю это при нем, чтобы у него пропало желание мне помогать. Увидев его у меня в руках, Анджело вздрагивает.
- Что ты собираль делать с этим? Кончай дурить, Антонио. Зачем тебе этот штука?
Ага, заволновался. Этого-то я и хотел.
- Поедем отсюда, давай, бросай ты все это… У меня есть семья Италия, они находят место для тебя на несколько месяц, потом будем посмотреть, ты будешь уезжать… Не знаю… Бросай…
- Ты все еще хочешь пойти со мной?
Он отвечает не колеблясь:
- Если ты сходиль с ума, нет.
Я с трудом засовываю предмет во внутренний карман. Долго ему там не лежать. Я купил его сразу после выздоровления.
- Ты теперь домой, Анджело?
- Нет, поеду Академия. Когда я играю, я успокоиль, я не думаль о другой.
Не сказав больше ни слова, он нажал на газ. Я прошел по улице Нельсон. Это просто тупик, застроенный шикарными трехэтажными особнячками, у каждого - сад за живой изгородью из роз. Дом номер сорок, в самом конце улицы, выглядит иначе. Посреди заброшенного садика засохший куст, у ограды - заржавленная поливная труба. Света нигде нет, только на первом этаже, где-то в самом низу, в глубине, с заднего фасада, виднеется слабый огонек. Ограда доходит мне до пояса, с обеими руками я перескочил бы через нее в два счета, совершенно бесшумно, даже не задев пик. Как воришка, залезший в чужой сад за яблоками. С недавних пор я левша.
Она почти не скрипнула, но я оставил на ней клок пиджака. Посыпанная гравием дорожка огибает дом справа и ведет к другому садику, еще более запущенному, чем первый. Пырей и дикий плющ окружают огромный проем с раздвижными стеклянными дверьми, занимающий всю стену первого этажа. Остановившись за углом, я долго не решался заглянуть внутрь.
И вот я увидел.
Два мощных юпитера направлены на стену. Их невыносимо яркий свет освещает полный маразм. В нагромождении десятков банок, поставленных в шахматном порядке одна на другую, большей частью закрытых и заляпанных грязными подтеками краски, проделано нечто вроде траншеи. Повсюду вокруг пустые опрокинутые банки, кучи крышек, за долгие годы склеившихся между собой, выдавленные тюбики, мириады стаканчиков, наполненных одним и тем же зеленоватым бульоном, с забытыми в них кистями, и еще кисти, брошенные прямо на пол. Рядом с миллионом других стаканчиков, среди брызг краски, медная миска, полная других кистей. Я обнаруживаю их все больше и больше, тут и там. Во всех углах - завалы старых газет, на полу - ковер из измазанных краской и изорванных ногами бумаг. Дощечки, покрытые смешанными красками неузнаваемых оттенков. Огромный холст в ширину стены занимает все пространство между полом и балками потолка. Могу поклясться, что это фреска. Холст уже не совсем чистый - на левом краю я узнаю те же мазки, которые видел в Бобуре.
А вот и он - сидит перед холстом на корточках, застыв, как зверь, готовый вцепиться в него зубами. Линнель. Весь как есть. За работой. Мне пришлось ждать, пока он шевельнется, чтобы обнаружить среди этого пестрого стихийного бедствия человеческое тело. Он и сам по уши в краске - белая футболка и джинсы сплошь в зелено-черных подтеках. Я понял, он хочет слиться со всем этим. Тактика хамелеона. Думал, что, закамуфлировавшись и застыв посреди этого художественного беспорядка, сможет улизнуть от меня. Он все сидит на корточках, совершенно один, за тысячи километров от моих глаз, завороженный белой поверхностью, которая притягивает его, будто магнит.
Вдруг он растягивается во весь рост в газетном месиве, опрокидывает стакан с водой, не замечая этого. Потом резким движением поднимается и макает кисть в банку, сочащуюся желтизной. Истекающая краской кисть перемещается к дощечке и погружается в жирный слой белил. Вытянув вперед руку, Линнель встает перед холстом.
И в это мгновение рука его взлетает.
Я видел, как, покружив в воздухе, она принялась впиваться, как оса, в холст - то тут, то там, - оставляя на нем разрозненные светлые пятна, я видел, как она порхает отдельно от тела - словно с цветка на цветок, - создавая беспорядочный, но предельно ясный геометрический узор. Вот она - такая легкая, воздушная - коснулась какого-то забытого участка, а потом, словно передумав, внезапно улетела снова, чтобы набрать краски. Нервная, возбужденная, она прилетает обратно, оставляя повсюду черные дуги, большей частью прерывающиеся в одном и том же месте, возвращаясь к некоторым из них, чтобы сделать их еще более гладкими, еще более изогнутыми.
Линнель пришел в себя, его взгляд скользит вокруг в поисках другой кисти, потолще. Та же смесь красок, та же быстрота, новые капли на полу. Вернувшись к холсту, рука врезается в него, чтобы начертить полосу - такую длинную, сколько хватает краски на кисти. Потом, истекая желтизной, она в ярости принимается ковылять, прихрамывать вдоль этой полосы, местами отклоняясь от нее, но всегда возвращаясь к этому горизонту, только что созданному ею самой.
Я сел прямо в холодную траву. Прислонившись головой к металлической стойке, я не отрывал глаз от руки, которая через несколько мгновений, устав, упала вниз и повисла вместе с кистью.
Линнель выронил ее, затем перевернул почти пустую банку белил. Взяв отвертку, он присел перед другой банкой - большой и новой. Сорвав с нее крышку, он размешал краску палочкой и обмакнул в нее широкую кисть, которая сразу напиталась белилами. Работая на этот раз обеими руками, он прошелся по всему холсту, покрыв его полупрозрачной вуалью. Еще влажные мазки вдруг расцвели, дуги соединились сами собой, структура темной полосы влилась в общую канву, застыла в ней, а окаймляющие ее зигзаги выстроились в одном направлении, будто стремясь вырваться за пределы полотна.
Линнель ложится на живот, издавая нелепое кряхтенье. Я прижимаюсь лбом к стеклу. В жизни не видел более волнующего зрелища.
Но ничего, это скоро пройдет.
Я отодвинул стеклянную дверь, но прошло еще безумное количество времени, пока этот шум пробудил его сознание. Поднять голову он, однако, соизволил. Смерил меня пустым взглядом. Я подумал было воспользоваться его отключкой, чтобы вырубить его прямо на полу, но понял, что он и сам не собирается подниматься.
- Уже? - спрашивает он почти без удивления.
Он приподнимается на локте.
- Я чуточку того. Дайте мне немного прийти в себя, три секунды, - говорит он.
Я улыбнулся, вспомнив, что при первой нашей встрече он говорил мне "ты".
- Если бы вы пришли на четверть часа раньше, вы бы мне помешали. Вы ведь собираетесь шуметь, орать, а? Разводить тут бардак…
- Бардак будет, если начать выгребать срач, что вы развели на полу.
- Какой срач?
Я забыл, что он сумасшедший, Но сегодня в нем нет ни алкоголя, ни иронии. Мы с ним один на один, без публики. Сегодня он не в центре внимания, нет вокруг ни поклонников, ни журналистов, ни покупателей. Только я один.
- Нам надо объясниться с глазу на глаз, только без драм. Я ненавижу драмы, - говорю я.
- Драма вот тут, на стене, - говорит он, показывая на холст. - Единственная, которая чего-то стоит. Сегодня я уже получил свою дозу. Чего вам надо? Чего вам, собственно, надо?
В первую очередь сбить с него это высокомерие, этот отрешенный взгляд, эту расслабленность. И я знаю, как это сделать: достаточно прямо ответить на его вопрос. Без обиняков. Одним жестом. Я достаю предмет, который так напугал Анджело. Уже держа его в руке, я примечаю дощечку, лежащую на полу на одинаковом расстоянии от меня и от Линнеля. Я тоже опускаюсь на колени. И резким движением вонзаю в нее тесак.
Он тупо поглядел на него, как будто хотел посмотреться в лезвие, как в зеркало. Потом стал тихонько отползать от тесака прямо на заднице. Я снова взялся за рукоятку, чтобы вытащить его из доски.
- Не двигайтесь. Иначе эта штука начнет крушить наугад, и тут уже вы рискуете потерять не только руку.
- Там, с Деларжем, вы не стали доводить дело до конца так… почему сейчас?
- Там я успокоился, в этом больше не было нужды. И потом, отнять руку у Деларжа - что бы это дало? Она только и годилась пожимать руки критиков да подписывать чеки. Короче говоря, ни на что не годилась. Он принадлежал к девяти десятым человечества, которые не обращают никакого внимания на необыкновенный инструмент, расположенный у них на самом конце предплечья. Ваш я только что наблюдал в действии. Художник за работой. Ничего прекраснее я не видел в жизни.
- Вы видели?..
- Я в восторге. У вас гениальная рука, это не рука, а волшебный ключик, которым можно открыть любую дверь. У меня такой больше нет. Для моей левой это будет огромным счастьем - держать вашу правую. В то время как вы, своей второй, еще неловкой рукой, будете набирать номер скорой помощи.
Он понял. Даже не переспрашивая.
- Позвонить можно и сейчас… Дельмасу… Я ведь могу еще рассказать ему все, как было…
- И что потом? Сядете в тюрьму? И будете по-прежнему писать свои картины. Ни за что. Лучше поделитесь, как у вас получилось с Деларжем. Я до сих пор не отрезал еще ни одной руки, и мне нужен совет.
Он отодвигает два-три стакана, чтобы улечься поудобнее. Да, сегодня мне придется попотеть, чтобы он по-настоящему испугался.
- Все очень просто, знаете ли… Двадцать лет я ждал подходящего случая, чтобы избавиться от него и его постоянного шантажа. В тот вечер он позвонил мне, позвал на помощь, вы только что ушли, и, когда я увидел его совершенно раскисшего, ползающего по полу в слезах, я понял, что настал момент, упустить который просто нельзя. Достаточно было отрезать ему руку, и все непременно подумали бы, что это - вы. Вы беспросветный идиот, что испоганили Кандинского. Вы даже не понимаете, что наделали… Безответственный кретин… Нельзя делать такое, хотя бы из уважения к человеку, для которого живопись была - всё.
Он умолкает на какое-то мгновение.
- И потом, вы все-таки засранец - могли бы сжечь Брака, а не мою картину!
- О каком шантаже вы говорите?
- Ах это… Думаю, он не слишком распространялся на эту тему… После смерти Бетранкура все стало ясно: я буду работать на него, до самой смерти. Тысячу раз крупнейшие галереи сулили мне златые горы, лишь бы я выставлялся у них.
- А ваши сообщники?
- У Этьена чутье сработало лучше всех, и он быстро подался в Нью-Йорк - этот Вавилон современного искусства, которое к тому времени уже прочно обосновалось на другом континенте. Но у меня не было ни малейшего желания уезжать из Парижа. Я хотел работать дома, будь что будет. Деларж предоставил мне такую возможность. А Клод попался так же, как и я. Деларж был безмерно счастлив, когда тот унаследовал дело отца. Рано или поздно это ему пригодилось бы. В результате Клод не смог воспротивиться мошенничеству с картинами Альфонсо. Тем хуже для него, он никогда не думал, что это и его накроет. Через двадцать-то пять лет.
Он произнес это с явным удовольствием.
- Все же из нас двоих чокнутый вы, а не я, Линнель. Зачем вы тогда на вернисаже лезли ко мне со своей дружбой?
- Когда в Бобуре появился человек без руки, все стало понятно. Тот, кто вам это удружил, был…
- Подручным, да-да, не стесняйтесь, говорите. Таких выражений полно во французском языке.
- …человеком Деларжа, скажем так. Он рассказал нам о своем подвиге у Кост. Мне хотелось узнать, что вы за тип такой и что у вас на уме. Когда вы набили Деларжу морду, я даже проникся… Я был всем сердцем на вашей стороне. А потом стал спокойно ждать, когда вы к нему пожалуете с визитом.