- Не думаю. Мне поручено ускорить процесс. В жизни не видел подобного кавардака. Со следующей недели туда будет направлена бригада, которая перепишет все, до последней пылинки. Надо точно знать, что именно интересовало преступника.
Как же… Сколько времени Веро ждала их, своих стажеров… Желаю им успеха, этим новичкам. Им понадобится несколько месяцев, чтобы установить пропажу одного свернутого в трубку полотна. Даже Веро никогда не слышала об объективистах.
Входит полицейский и спрашивает Дельмаса про кофе. Тот отказывается и предлагает мне. Я соглашаюсь.
- Скажите… А что вы сейчас делаете?
Я понял, что это - самый важный вопрос. Именно ради этого он меня и вызвал. Мне понадобилось немного времени, чтобы вновь обрести естественность - ровно столько, сколько нужно, чтобы переломить двумя пальцами кусочек сахара. Действие, с которым я справляюсь все лучше и лучше. Это покажет комиссару, что для меня наиболее сложными являются эргономические законы. Потому что все остальные - те, что оправдывают его действия и определяют мою свободу, те, что применяются без ума и нарушаются без удовольствия, те, что определяют особые случаи, - все они меня едва ли касаются.
- Да ничего особенного. Стараюсь стать левшой.
- Это трудно?
- Это долго. Вот вы, например, кто? Правша?
- Да.
- Значит, вы входите в девять десятых человечества, и так-то оно лучше, потому что вы не хуже меня знаете, сколько проблем с разными меньшинствами. Я вот сейчас как раз пытаюсь застолбить себе местечко в оставшейся десятой части. Но я уже знаю, что мне никогда не реализовать преимущества, которыми пользуются левши.
Не думаю, чтобы он понимал, что это такое. Даже не дав пояснить, он продолжает о своем. Этому типу трижды наплевать на левшей и их преимущества. Из того времени, что понадобилось ему для ответа, хватило бы сотой доли секунды, чтобы вспомнить, что из шести членов сборной Франции по фехтованию пятеро - левши, что среди пятерых лучших теннисистов мира трое - левши. А я вот никогда не смогу воспользоваться этим ничтожным преимуществом. С этим надо родиться. Но ему, комиссару, на все это глубоко наплевать…
- Вы собираетесь снова работать в галерее?
- Посмотрим. Пока я хочу оторваться от всего этого.
Раздраженно помолчав, он спокойно повернулся к окну. Жаль: мне хотелось бы видеть его глаза.
- Я найду его.
Ясно кого. Это прозвучало как вызов. Невероятно. Это он мне говорит? В каком смысле? Непонятно.
- Я буду заниматься только этим. Постимпрессионисты подождут.
Я мысленно улыбнулся последней фразе, которая вне контекста выражала всю драму Ван Гога. Это дало мне лазейку, чтобы задать вопрос, который занимал меня с нашей первой встречи.
- А вы… Вы увлекались живописью до прихода в полицию или все наоборот? Я имею в виду., как вы начали заниматься… вот этим?
Он долго молчал, потом обернулся ко мне, по-прежнему спокойный, чуть отстраненный.
- В этот кабинет случайно не попадают.
Я поискал глазами на столе, на стенах какого-нибудь особого знака. Ничего, ни афиши, ни плаката.
- Вы, должно быть, в курсе всего, что происходит в Париже?
- Мне не хватает времени, я пропускаю все выставки, на которые хотел бы попасть… До того как поступить в полицию, я хотел… В 1972 году я был на выставке Фрэнсиса Бэкона… Я уже был полицейским… Вы знаете Бэкона? Говорят, он стал художником совершенно случайно, увидел Пикассо и захотел попробовать сам…
И на этом цепочка прервалась, подумал я.
- Наверно, это интересная работа.
- Временами - да, но в основном это сокрытие краденого, подделки, кражи - ну, в общем, вы сами видите что.
- Вам, наверное, попадаются занятные типы?
Произнося это, я понял, что точно такой вопрос задаю обычно ночным таксистам, чтобы разговаривать не только о погоде.
- Да уж, бывает… Везде есть ненормальные, а уж в искусстве - их вообще навалом.
Если я начну выяснять подробности, он оборвет меня и быстро поставит на место.
- Один раз я ловил удивительного типа, большого специалиста по Пикассо, единственной его приметой была татуировка на плече: "Авиньонские барышни". Представляете, как приходилось изощряться, чтобы проверить на этот счет подозреваемых, учитывая, что допрашивали их не в открытую? А не так давно в метро нашли Рембрандта. Да-да, в картонном тубусе. Настоящий Рембрандт и нигде не значится. Такое, конечно, не каждый день случается… Так, ладно, короче, я буду следить за этим самым пристальным образом, и мне хотелось бы, чтобы мы с вами оставались на связи: вы можете мне понадобиться. Вполне возможно, что между вашим делом и смертью г-на Дофина нет ничего общего, хотя я в это не очень верю. Я вас больше не задерживаю.
- Где я могу узнать о Веро?
- В больнице Божон, но сейчас ее нельзя видеть. Я думаю, она пробудет там еще несколько дней. С этими депрессиями никогда не знаешь…
Глупо поблагодарив его, я вышел из кабинета немного ошарашенный.
Дельмас обращался со мной не как с жертвой, а как с нормальным человеком, что совершенно не похоже на доброжелательное смущение, с которым я постоянно сталкиваюсь в последнее время. Это доказывает, что мир не кончается запястьем моей правой руки.
* * *
Я допил бутылку переохлажденного чуть терпкого шабли и вернулся к столу, заваленному ворохом измятых бумажек. Не так много на самом деле, но только то, что надо. Салон молодой живописи происходил в марте, в подборке есть несколько статей, посвященных общим тенденциям, а в трех рассказывается о дикой выходке, устроенной двадцать седьмого марта четырьмя наглыми неуправляемыми молодчиками. Самая интересная была напечатана в июньском номере "Свободного искусства", небольшой газетенке, которой больше не существует. А жаль.
"А затем, во всеобщем благостном урчание, весьма показательном для парижского живописного контекста, вдруг образовался разрыв. В конце вечера в залы ворвалось четверо молодых людей. В тот самый момент, когда мэтры и их ученики предавались взаимному восхвалению, эти четверо взбаламутили лужу согласия и благодушия, запустив туда булыжник. Они горланили: "Долой галереи и их цепных псов - хозяйчиков от искусства!". Они срывали со стен полотна, чтобы развесить свои картины. Они раздавали листовки и всячески оскорбляли участников выставки (…)".
В другом журнале приводится текст упомянутой листовки.
"Искусство умерло, так устроим же ему настоящие похороны!
Мы, объективисты, заявляем, что искусство было убито хозяйчиками, галерейщиками, критиками и другими официальными институтами.
Объективисты не будут отрезать себе ни одного уха.
Слишком поздно.
Объективисты никогда ничего не будут требовать, они не существуют, они НИКОГДА не станут спекулировать на имени ни одного из своих членов.
Салон молодой живописи - душегубка эстетики.
Здесь убивают изящные искусства.
Что ж, туда им и дорога".
В третьем был помещен отчет о завершении вечера, вызвавшем у одних возмущение, а у других - живой интерес.
"Один из участников выставки, подвергшийся большим нападкам, чем остальные, попытался вызвать полицию, но организаторам удалось самим разрядить атмосферу насилия, все более охватывавшую выставку. Эдгар Деларж, владелец галереи "Европа", известный своим интересом к новым талантам - правда, трудно сказать, не путает ли он талант и провокацию, - заявил, что его заинтересовали (!) молодые псевдо-революционеры. В ответ на что четверо смутьянов, единственной заслугой которых можно считать верность собственным убеждениям, громко послали его заниматься своими "блевотными делишками с дерьмовой живописью" (sic)".
Мне так надо было, чтобы они существовали.
Вчетвером они сумели сотворить весь этот бордель. Шемен напрасно жалуется на старость: у него отличная память. Тут есть всё: колыбель изящных искусств, бунт, плевок в рожу хозяевам от искусства, презрение к должностным лицам, анонимность и отсутствие притязаний в отношении собственного творчества. Моран был там, прежде чем стал Мораном.
И потом есть этот галерейщик - Деларж, "хозяйчик", как и другие, но который, в отличие от остальных, не преминул выразить "заинтересованность". Надо быть действительно тронутым, или большим любителем скандалов, или большим любителем объективистов, чтобы стерпеть их наглость. Вот в этом направлении мне и надо копать, потому что, что бы там ни было, их выходка двадцать седьмого марта принесла свои плоды, пусть даже лишь на уровне закупочной комиссии. И почему бы им было вторично не поступиться своей безупречностью? Деларж, конечно, все помнит, он мог бы рассказать о своем столкновении с ними, может, даже описать их, возможно, он видел их мастерскую или следил за их последующим творчеством. В любом случае, он мог бы сказать мне, что ему так приглянулось в этих молодых террористах. И еще мне хотелось бы, чтобы кто-то более знающий, более увлеченный объяснил мне простыми доходчивыми словами, что такое я чувствую, когда в тысячный раз смотрю на "Опыт № 30". Это мог бы быть Шемен, но его взгляд давно уже потонул в цветной фотографии национального парка Эверглейдс. А мне надо знать всё, потому что за этим холстом скрывается сумасшедший, псих, который уничтожает воспоминания, отрезая людям руки и проламывая черепа. Джентльмен с каттером. Душевнобольной, говорящий во тьме. И я найду его раньше Дельмаса.
* * *
Я опять взялся за пишущую машинку - просто чтобы доказать самому себе, что еще способен на какие-то чувства по отношению к живым существам, а главное - чтобы восстановить мои, и только мои связи с моими, и только моими близкими. Я почувствовал вдохновение и начал в стиле, исполненном сладкой истомы, в пастельных тонах, но при этом не без известной доли реализма. Имя этому стилю - импрессионизм.
"Дорогие оба!
Практически я вам никогда не писал, и судьбе было угодно, чтобы сегодня я принялся за этот труд единственной рукой. Я переживаю сейчас смутный период, и, несмотря на расстояние, вы остаетесь единственными ориентирами в окружающем меня мраке. Должно пройти какое-то время, чтобы все вновь прояснилось. Я скучаю по солнцу, по морю, с которыми вы никогда не пытались расстаться".
* * *
Мужской голос.
- Галерея "Европа", здравствуйте.
- Я бы хотел поговорить с господином Деларжем.
- По какому поводу?
- Для личной беседы.
- …Вы журналист? Это по поводу Бобура?
- Нет-нет, я разыскиваю сведения о Салоне молодой живописи шестьдесят четвертого года. Насколько я знаю, он там присутствовал. Вы можете соединить меня с ним?
Легкое замешательство. Если бы его не было на месте, мне бы сразу об этом доложили. А что, если?..
- …Э-э-э-э… Он принимает только по предварительной договоренности, но сейчас у него очень много работы. Что вас интересует конкретно?..
Я почувствовал защитный рефлекс. Все ясно, зря он говорит о себе в третьем лице…
- По телефону объяснить трудно. Нельзя ли договориться о встрече у вас в галерее?
- Вы его не застанете. Что вы хотите знать о Салоне молодой живописи?
- Было бы проще, если бы я все-таки зашел.
- Не сейчас! Как ваше имя?
- Я перезвоню позже.
Я повесил трубку, прежде чем он успел отказать мне в третий раз. Мне казалось, что правильно будет предварительно позвонить, но, похоже, я ошибся. Нельзя предвидеть всех тактических ошибок. Остается только нагрянуть туда самому, чтобы взять его тепленьким, не дав времени опомниться. Галерея находится на улице Барбет, в Марэ, это рядом со мной. Живопись плотно пускает корни в моем квартале. Наплодил Бобур малюток.
Не прошло и пяти минут, как я был уже там. За это время он не мог никуда деться. На доме № 59 единственная табличка - "Галерея "Европа"", чтобы попасть в выставочный зал, надо пройти через подворотню. Во дворе, среди старых зданий, бросается в глаза голубизна двух этажей, примыкающих к подъезду "С". Великолепная дверь галереи - вся из стекла и металла, каждая створка полтонны - открывается от одного прикосновения. Внутри - почти ничего. Это модно. В пустоте весь смак, старые камни бережно сохранены и после тщательного ремонта выставлены напоказ, серый, как слоновья шкура, пол выглядит как нечто среднее между версальским плацем и катком. В глубине все же виднеются несколько изящно развешанных вещиц. Стойка администратора встроена в стену, чтобы не нарушать перспективу. Я чувствую себя совершенно одиноким на этом островке современного дизайна. Неряшливый и нелепый обломок кораблекрушения в царстве изысканного стиля. Я перелистываю книгу отзывов: некоторые подписи мне знакомы. Те же, что и в галерее Кост, - обычная выставочная фауна. Рядом - каталог конюшни Деларжа, список выставляющихся у него художников. Взглянув на имена его жеребчиков, я понимаю, почему он не заботится о рекламе. Среди тех, кто у него выставляется, четыре или пять самых высоко котирующихся художников на сегодняшний день. Ясно, что этому типу есть чем заняться, кроме как возиться с таким проходимцем, как я. Когда в твою команду входят такие фигуры, как Лазевиц, Линнель или Беранже - это только те, чьи имена мне что-то говорят, - понятно, что ты можешь задавать тон на рынке. Я как-то готовил к выставке одну вещь Лазевица - пустые рамы, наложенные одна на другую в виде лабиринта. Десять минут на развеску, но перед этим - три часа, чтобы сообразить, как это сделать… Беранже делает подсветки: он фотографирует свои ноги, свой нос, свое жирненькое брюшко, увеличивает это до огромных размеров и выставляет в ящиках, начиненных неоновыми трубками. Фотография в 15 граммов вырастает до 120 кило, и, чтобы установить ее, требуется шесть грузчиков с ремнями. Имя Линнель мне тоже что-то говорит, хотя я и не помню, чем он занимается точно. Априори мне кажется, что он принадлежит к редким типам, которые все еще пользуются красками и кистью.
- Я могу вам помочь?
Она возникла из-за трех бетонных блоков, заменяющих стену соседнего помещения. Очень красивая молодая женщина со светло-рыжими волосами и синими глазами. Неподходящая внешность для отпугивания докучливых посетителей.
- Я хотел бы видеть господина Деларжа.
Она перекладывает на столе какие-то папки - только чтобы занять руки.
- Вы договаривались о встрече?
- Нет, но можно договориться прямо сейчас.
- Сейчас это невозможно, он готовит выставку в Бобуре, сейчас как раз идет монтаж.
Ага, говори кому другому… Я смотрю за блоки, ни секунды не сомневаясь, что Деларж прячется там. Чуть стесанные по краям колонны дают возможность прекрасно контролировать все, что происходит в галерее, при этом позволяя не торчать в зале, когда там никого нет.
Деларж видел, как я пришел. Я чую его, он засел где-то тут, неподалеку. Чего ему бояться? Может, я был слишком прямолинеен? Может, не надо было сразу говорить ему про шестьдесят четвертый год? Что он, струсил? Что-то все эти церемонии начинают меня раздражать, невозможно ни о чем спросить - сразу какие-то подозрения. А у меня начинается параноический страх сболтнуть чего лишнего или не сказать чего нужного.
- Зайдите недели через две, только сначала позвоните. Возможно, он найдет для вас пару минут.
Позвонить? Нет, спасибо. Я больше никого не буду предупреждать.
- А что это за выставка в Бобуре?
- Линнель, один из наших художников. С восьмого по тридцатое апреля.
- Три недели? Это уже слава… В Бобур не всякий попадает…
Говоря это, я вспоминаю увиденную вчера в Бобуре табличку "Выставка монтируется" и двух монтажников, вертящих картину так и этак.
- Да уж, - отзывается она, и в голосе ее звучит оттенок довольства.
Это правда. Для ныне здравствующего художника это - Пантеон. После Бобура остается мечтать лишь о Лувре, но это только через несколько веков.
- Оставьте ваше имя и координаты в книге отзывов, я скажу ему, что вы приходили…
Она протягивает мне ручку, и я не могу отделаться от мысли, что в этом жесте кроется злой умысел.
- Я никогда не пишу отзывов.
С нескрываемым презрением она бросает ручку на стол.
- Что же, тем хуже для вас…
- Но я с удовольствием получил бы приглашение на вернисаж в Бобуре. Ведь без приглашения туда не попасть?
- Мне очень жаль, но все уже роздано…
- А это работы Линнеля?
- Нет, это произведения из личной коллекции г-на Деларжа. Он предпочитает не держать их взаперти, а время от времени показывать публике. Ведь они созданы для того, чтобы на них смотрели, не так ли?
Мне надо было не задавать идиотских вопросов, а сразу посмотреть на подписи… Небольшое полотно Кандинского, коллаж Брака, третьего я не знаю, но это нормально для типа, не сумевшего с первого взгляда узнать двух первых.
* * *
На самом деле у меня нет выбора. Вернисаж в Бобуре - послезавтра вечером, и до этого времени мне нечего надеяться прижать Деларжа. Да и после тоже, он - начальник, и ему ничего не стоит ускользнуть от меня. Его что-то беспокоит, и, чтобы узнать, что именно, я должен спросить его об этом напрямик, вот и всё. Ему удалось протолкнуть своего протеже в Бобур, а для маршана - это больше чем победа, это - апофеоз. Не говоря уже о деньжищах, которые ему это принесет. Он будет там с самого открытия, на этом вернисаже, поскольку он - принимающая сторона. Разговор пойдет о ценах: там будут десятки потенциальных покупателей - те, у кого в коллекции уже есть Линнель и у кого его еще нет. Деларжу не удастся выпроводить меня на глазах у всей этой компании.
- Алло, Лилиан?
- …Антуан… Но… Как ты?..
- Кост в галерее?
- Нет.
- Мне нужно приглашение на выставку Линнеля на послезавтра.
- Мы пару дней назад получили его, но это для…
- Для шефини, я знаю. Но мне нужно. Правда, очень. Тебе всего лишь надо изобразить, что почта опоздала. Она его уже видела?
- Ты меня достал, Антуан.
- Она все равно туда попадет. Великая и ужасная Кост не из тех, кого можно не пустить в Бобур.
- Ты исчезаешь, о тебе ничего не слышно, и вдруг звонишь, когда тебе что-то нужно.
- Мне очень нужно.
- Ты зайдешь?
- А ты мне его не пришлешь?
- Ну, ты и правда нахал.
- Я тебя целую… А я уже давно никого не целовал…