– Если все это произошло, то совершено преступление, и не одно: второе состоит в том, что о первом не сообщили в полицию. Если же всего этого не произошло, то персона, которая рассказала мне это, обвиняется в злостной клевете.
– Это вам сестра Клара наговорила?
– Не имеет значения. Важно, что в этом обвинении может отражаться ни на чем не основанное убеждение, существующее среди членов вашего ордена. – Помолчал и добавил: – Если ничего не было.
– Ничего не было, – молвила она.
– Тогда почему ходит такой слух?
Первый раз она улыбнулась – не слишком привлекательное зрелище.
– Вы же знаете женщин: сплетничают, особенно друг о дружке.
Брунетти – всегда был в этом уверен, только касательно мужчин, – слушал, но не реагировал. Она продолжала:
– Сестра Иммаколата вовсе не бывший, как вы полагаете, член нашего ордена. Совсем наоборот – она все еще связана своими обетами.
Затем, поскольку он мог не знать, каковы они, перечислила, отгибая пальцы правой руки:
– Бедность. Целомудрие. Смирение.
– Если она решила уйти, то по какому закону остается членом вашего ордена?
– По Божьему закону!
Резкость ее ответа свидетельствовала: она больше него знает о таких вещах.
– Имеет ли этот специфический закон легальную силу?
– Если нет, то с обществом, которое это дозволяет, что-то не так.
– Охотно допускаю, что с нашим обществом много всего не так, мать-настоятельница, но не допускаю, что в это "много" входит закон, не позволяющий двадцатисемилетней женщине изменить свое решение, сделанное в подростковом возрасте.
– И как же это вы узнали ее возраст?
Игнорируя вопрос, Брунетти спросил сам:
– Есть ли какая-то причина, по которой вы утверждаете, что Мария по-прежнему член вашего ордена?
– Я ничего не "утверждаю", – с тяжелым сарказмом произнесла она. – Лишь говорю правду Господню. Это Он будет отпускать ей грех; я же буду только приветствовать ее возвращение в орден.
– Если Мария не делала того, в чем ее обвиняют, почему она решила покинуть орден?
– Я не знаю Марии, о которой вы говорите. Я знаю только сестру Иммаколату.
– Как угодно, – согласился Брунетти. – Почему она решила покинуть ваш орден?
– Она всегда была своевольной бунтаркой. Всегда с трудом подчинялась воле Бога и большей мудрости ее начальства.
– Это, я так понимаю, синонимы? – спросил Брунетти.
– Шутите, ежели угодно, но на свой страх и риск.
– Я тут не для шуток, мать-настоятельница. Я тут затем, чтобы выяснить, почему она оставила место, где работала.
Монахиня обдумывала эту его декларацию довольно долго. Брунетти смотрел, как одна ее рука поднялась к распятию на груди – совершенно неосознаваемым, невольным жестом.
– Поговаривали… – начала она, но не закончила: опустила глаза, увидела, чем занимается ее рука, и убрала ее с креста; опять взглянула на него. – Она отказалась подчиниться приказу, данному ее начальством, и, когда я назначила ей духовное наказание за этот грех, она ушла.
– Вы говорили с ее исповедником?
– Да. Когда она ушла.
– А он вам говорил что-нибудь, что она ему могла сказать?
Она ясно дала понять, что это вопрос вопиюще неуместный.
– Если она говорила с ним на исповеди, конечно, он не мог сказать мне. Тайна исповеди священна.
– Только жизнь священна, – парировал Брунетти, – и тут же пожалел о сказанном.
Заметил, как она проглотила ответ, встал и поблагодарил.
Если она и удивилась внезапности, с какой он прекратил беседу, то виду не подала. Он прошел к двери и открыл ее. Оглянулся попрощаться: она неподвижно сидит в кресле, а пальцы трогают распятие.
Глава 12
Он проделал свой путь до дома, остановился, купил минеральной воды и был у себя в семь тридцать. Стоило открыть дверь, как тут же понял – все семейство в сборе: Кьяра и Раффи в гостиной, смотрят телевизор – и смеются над чем-то там, а Паола в своем кабинете увлеченно подтягивает певице, исполняющей арию из Россини.
Отнес бутылки на кухню, поздоровался с детьми и прошел по коридору к Паоле. На книжной полке – маленький CD-плеер. Паола, с квадратиком либретто в руке, сидит и поет.
– Чечилия Бартоли? – блеснул он эрудицией, входя.
Она подняла глаза, изумленная – узнал голос певицы. Не подозревает, что он видел ее имя на новом диске Барбери, купленном ею неделю назад.
– Откуда ты знаешь? – На миг она забыла об "Unavoce росо fа" .
– Мы всё видим, – пояснил он, потом внес поправку: – В данном случае всё слышим.
– Ой, Гвидо, не дури! – засмеялась. Закрыла либретто и положила его на стол возле себя; дотянулась, выключила музыку.
– Как ты думаешь, дети захотят пойти куда-нибудь поужинать? – спросил он.
– Нет, смотрят какое-то дурацкое кино – не кончится раньше восьми, – а у меня уже есть что приготовить.
– А что? – Он вдруг почувствовал зверский голод.
– У Джанни сегодня была прекрасная свинина.
– Отлично! Как будешь готовить?
– С белыми грибами.
– А полента?
Она улыбнулась ему:
– Конечно. Неудивительно, что ты отрастил такой животик.
– Какой еще животик? – И он незаметно его втянул.
Она не ответила, и он напомнил:
– Сейчас ведь конец зимы.
Чтобы отвлечь ее, а может, самому отвлечься от обсуждения живота, он рассказал о событиях дня, начиная с того, как утром ему позвонил Витторио Сасси.
– Ты ему перезвонил потом? – спросила Паола.
– Нет, был слишком занят.
– Так почему бы сейчас не позвонить? – И, оставив его у телефона в своем кабинете, ушла на кухню ставить воду для поленты.
Он появился спустя десять минут.
– Ну и как? – спросила она, вручая ему стакан дольчетто.
– Спасибо, – пробормотал он и отпил. – Я сказал ему, как она и где она.
– Что он за человек на слух?
– Достаточно приличный, чтобы помочь ей найти работу и место для житья. И побеспокоился позвонить мне, когда это случилось.
– Что это было, по-твоему?
– Мог быть несчастный случай, а могло и что-то похуже. – Он прихлебывал вино.
– Ты имеешь в виду, что кто-то пытался ее убить?
Он кивнул.
– Зачем?
– Это зависит от того, кого она видела с тех пор, как поговорила со мной. И что им сказала.
– Неужели она могла быть такой безрассудной?
Паола знала о Марии Тесте только то, что говорил все эти годы о сестре Иммаколате Брунетти, а он хвалил ее терпение и милосердие монахини. Вряд ли по такого рода информации можно судить, как поведет себя эта молодая женщина в ситуации, описанной Брунетти.
– Сомневаюсь, что она представляла это себе как безрассудство. Ведь большую часть жизни провела в монахинях, Паола, – сказал он так, будто это все объясняло.
– Ну и что это означает?
– Что у нее не очень верные представления о том, как люди ведут себя. Вероятно, она никогда не сталкивалась с человеческим злом или лживостью.
– Ты ведь говорил, что она сицилийка?
– Это не повод для шуток.
– Я и не думала шутить, Гвидо, – возразила Паола оскорбленно, – я серьезно. Если она выросла в этом обществе… – И отвернулась от плиты. – Сколько ей было, говоришь, когда вступила в орден?
– Пятнадцать, кажется.
– Так вот, если она выросла на Сицилии, то вдоволь повидала всякого – ну как ведут себя люди, – чтобы принимать возможность злого умысла. Не романтизируй ее, она не святая с фрески, которая упадет в обморок при первом взгляде на что-то неприличное или узнав про дурной поступок.
Брунетти горячо возразил:
– Убийство пятерых стариков вряд ли можно назвать просто дурным поступком.
Паола лишь посмотрела на него – и отвернулась, посолить кипящую воду.
– Ну ладно, ладно, знаю, особых доказательств нет, – пошел он на компромисс.
Паола все не оборачивалась, и он уступил:
– Ну ладно, доказательств нет. Но тогда откуда взялся слух, что она крала деньги и толкнула старика? И почему ее сбили и оставили у дороги?
Паола открыла пачку кукурузной муки, стоявшую тут же, у кастрюли, взяла горсть и заговорила, а сама тонким ручейком сыпала муку в кипяток из одной руки и помешивала в кастрюле другой:
– Могли просто сбить и уехать. А одиноким женщинам больше делать нечего, как сплетничать.
Брунетти был поражен, даже рот открыл:
– И это говоришь ты, считающая себя феминисткой? Не дай мне бог услышать, что феминистки говорят о тех, которые живут одни.
– Вот это я и имею в виду, Гвидо. Все равно – женщины или мужчины. – И ничуть не опасаясь возражений, продолжала сыпать кукурузную муку в кипящую воду, тихонько помешивая. – Оставь людей надолго одних, и все, что они смогут – сплетничать друг о друге. А еще хуже, когда не на что отвлечься.
– На что-то вроде секса? – Это он попробовал ее шокировать или хотя бы насмешить.
– Особенно – если нет секса.
Она наконец перестала добавлять кукурузную муку, а Брунетти стал обдумывать то, что они сейчас тут наговорили.
– Помешай, а, пока я соберу на стол? – Отошла, освободив ему место у плиты и протянув деревянную ложку.
– Я лучше накрою на стол. – И открывая буфет стал не торопясь доставать оттуда тарелки, стаканы, ложки и вилки. – А салат будет?
Когда Паола кивнула, он вытащил четыре салатные чашки и поставил на стойку.
– Что на десерт?
– Фрукты.
Он достал еще четыре тарелки, сел на свое место и взял стакан; отпил.
– Ладно, может, это был несчастный случай и не исключено – совершенно случайно о ней дурно говорят в доме престарелых. – Поставил стакан и налил еще вина. – Ты так думаешь?
Она еще разок помешала поленту и положила деревянную ложку поперек кастрюли.
– Нет, я думаю, кто-то пытался ее убить. И кто-то запустил эту историю про деньги. Все, что ты когда-либо рассказывал мне о ней, свидетельствует: невозможно, чтобы она крала или лгала. И сомневаюсь, что те, кто знают ее, поверят в это. Только если эта история исходит от кого-то облеченного властью. – Она взяла его стакан, отпила и поставила на место. – Забавно, Гвидо, что я сейчас слушала то же самое.
– Что "то же самое"?
– В "Цирюльнике", замечательная ария – только не перебивай меня и не говори, что там полно таких. Я о той, где этот, как его… Дон Базилио, учитель музыки, говорит о клевете, о том, как она разрастается и как в конце концов тот, кого оболгали… – и Паола ошеломила Брунетти, пропев последние слова басовой арии богатым сопрано: – "Avvilito, calpestrato, sotto il pubblico flagello per gran sorte va а сrераr"
Она еще не допела, а дети уже торчали в кухонных дверях, глядя в изумлении на мать. Когда Паола замолкла, Кьяра выпалила:
– Мама, а я и не знала, что ты так поешь!
Паола посмотрела не на дочь, а на мужа и ответила:
– Всегда есть что открыть для себя в людях, которых вроде бы хорошо знаешь.
К концу трапезы всплыла тема школы, и с неизбежностью перехода дня в ночь Паола спросила Кьяру про уроки религии.
– Я бы не стала на них ходить. – И Кьяра взяла яблоко из вазы с фруктами в середине стола.
– И почему вы не разрешаете ей не ходить туда?! – вмешался Раффи. – Все равно пустая трата времени.
Паола оставила его высказывание без внимания.
– Почему ты так говоришь, Кьяра?
Та лишь пожала плечами.
– Уверена, что у тебя есть дар речи, Кьяра.
– Ой, хватит, мам! Когда ты начинаешь говорить со мной таким тоном, я уже знаю – ты не станешь слушать ничего, что я скажу.
– И что же это за тон, позвольте узнать? – осведомилась Паола.
– Вот этот самый! – отбрила Кьяра.
Паола безмолвно обратила взор на мужскую часть семьи в поисках поддержки – недозволенная атака со стороны младшего чада, – но встретила столь же молчаливое суровое осуждение. Кьяра, пригнувшись, чистила яблоко, кожуру снимала единой полоской, ее уже хватило бы, чтобы протянуть через стол.
– Извини, Кьяра, – проговорила Паола.
Та метнула на нее взгляд, удалила остаток кожуры, отрезала кусок яблока и положила на ее тарелку.
Брунетти решил – время возобновить переговоры:
– Почему ты не хочешь ходить на занятия, Кьяра?
– Раффи правильно говорит: трата времени. Я запомнила весь катехизис в первую неделю, и все, что мы делаем, – рассказываем его наизусть, когда он нас спрашивает. Скучно – лучше почитала бы или сделала другие уроки. Но хуже всего – он не любит, когда мы задаем вопросы.
– Какого рода вопросы? – Он как раз получил последний кусок яблока, а Кьяра взяла чистить другое.
– Ну, сегодня, – она сосредоточила внимание на ноже, – он говорил, что Бог – наш отец, и все повторял: "Он", "Его" и так далее. И я подняла руку и спросила: Бог – дух или нет. Он сказал – да, дух. Тогда я спросила, правильно ли, что дух отличается от человека потому, что у него нет тела, он нематериален. Он согласился; а я задала вопрос: как Бог может быть мужчиной, если он – дух и у него нет ни тела, ничего.
Брунетти над опущенной головой Кьяры бросил взгляд на Паолу – опоздал: на лице ее нет и следа торжествующей улыбки.
– И что сказал падре Лючано?
– Ой, он прямо набросился на меня. Сказал – я что-то из себя изображаю. – Посмотрела на него, забыв о яблоке. – Но я ничего не изображаю, – правда, хотела узнать. Не понимаю этого: в смысле – Бог не может быть сразу и тем и тем, разве… – Поймала себя на том, что чуть не использовала обсуждаемое местоимение. – Разве это возможно?
– Не знаю, ангел мой, с тех пор как я это все учил, прошло много лет. Думаю, Бог может быть всем, чем захочет. Он, видимо, настолько велик, что наши мелочные правила насчет реальности вещества и нашей крохотной вселенной ничего для него не значат. Ты об этом не думала?
– Нет, не думала. – Она отодвинула свою тарелку, поразмыслила. – Наверно, такое возможно. – Опять пауза на раздумья. – Можно я пойду делать уроки?
– Конечно. – Он протянул руку и взъерошил ей волосы. – Если будут затруднения с математикой, серьезные, – приноси мне.
– А что ты сделаешь, папа, – расскажешь мне, что не можешь помочь, потому что с тех пор, как ты учился в школе, математика стала совсем другой? – со смехом спросила Кьяра.
– Разве не так я всегда поступаю с твоей домашней работой по математике, дорогая?
– Да. Наверно, ты и не можешь иначе?
– Боюсь, что так. – И он откинулся на спинку стула.
Глава 13
Вечером Брунетти посвятил себя чтению ранних отцов церкви – форме досуга, которой обычно не слишком увлекался. Однако вторжение религиозной темы в личную и в профессиональную жизнь не в его силах предотвратить. Начал с Тертуллиана, но немедленно возникшая неприязнь к этому напыщенному пустословию заставила его перейти к писаниям Святого Бенедикта. Тут он набрел на такой пассаж: "Муж, коего ведет неумеренная любовь, столь страстно соединяющийся со своей женой, что даже если бы она не была женой ему, а он все равно хотел бы ее иметь, творит грех".
– "Иметь"? – произнес он вслух, поднимая глаза от страницы и надеясь воздействовать на Паолу – сидит подле него, почти засыпает над заметками к уроку, который ей предстоит завтра провести.
– А-а-а?… – вопросительно протянула она.
– И мы позволяем этим людям обучать наших детей?!
Он прочел ей этот текст и скорее почувствовал, чем увидел ее реакцию.
– Что это значит? – решил уточнить он.
– Это значит, что, если людей посадить на диету, они будут думать о еде. Заставлять бросить курить – все мысли о сигаретах. Мне кажется, логично так: скажите человеку, что не должен заниматься сексом, – станет одержим этим предметом. А тогда – давайте ему возможность учить других, как жить половой жизнью… и не оберетесь неприятностей. Вроде как слепой учит истории искусств.
– Почему ты никогда мне ничего такого не говорила? – спросил он.
– Мы же условились, и я обещала: никогда не вмешиваюсь в религиозное обучение детей.
– Но это же сумасшествие! – Он хлопнул рукой по страницам раскрытой книги.
– Конечно, сумасшествие, – ответила она совершенно спокойно. – Но разве большее, чем основная часть того, что они видят и читают?
– Не знаю, о чем ты.
– Мадонна, секс-клубы, секс по телефону… перечислять можно без конца. Это всего лишь обратная сторона той же медали, явления, породившего того маньяка, который это написал. – Показала на книгу в его руках. – И там и там секс превратился в навязчивую идею. – И Паола вернулась к своему.
Через несколько секунд Брунетти сказал: – Но…
И молчал, пока она на него не взглянула. А когда на него обратили внимание, повторил:
– Но неужели они действительно рассказывают детям подобное?
– Я тебе напомнила, Гвидо – это все на твое усмотрение. Ведь не кто иной как ты настаивал, чтобы они изучали… сейчас – твоя точная формулировка – "западную культуру". Ну так Святой Бенедикт – это из него тот злосчастный пассаж? – и есть часть западной культуры.
– Но не могут же их такому учить!
– Спроси Кьяру. – Она опять склонилась над заметками.
Оставленный во взрывоопасном состоянии Брунетти решил: на следующий день так и сделает. Закрыл книгу, отложил и вытащил из стопки на полу возле дивана другую. Устроился поудобнее и углубился в "Историю Иудейской войны" Иосифа Флавия; как раз добрался до описания осады императором Веспасианом Иерусалима, когда зазвонил телефон. Он протянул руку к небольшому столику рядом и взял трубку.
– Брунетти слушает.
– Синьор, это Мьотти.
– Да, Мьотти, что случилось?
– Подумал, что надо вам позвонить, синьор.
– Зачем, Мьотти?
– Один из тех людей, к которым ходили вы с Вьянелло, мертв. Я сейчас там.
– Кто это?
– Синьор да Пре.
– Что случилось?
– Мы… не уверены.
– Что значит – не уверены?
– Может, лучше вам прийти и взглянуть, синьор.
– Где вы?
– Мы у него в доме, синьор. Это…
Брунетти прервал его:
– Я знаю, где это. Что произошло?
– В квартиру под ним с потолка потекла вода, и сосед поднялся посмотреть, что случилось. У него был ключ, так что он вошел и обнаружил да Пре на полу в ванной.
– И что?
– Похоже, упал и сломал шею, синьор.
Он подождал дальнейших разъяснений, но ничего не последовало.
– Позвоните доктору Риццарди.
– Уже сделано, синьор.
– Хорошо. Буду минут через двадцать.
Он положил трубку и повернулся к Паоле: перестала читать – заинтересовалась, чем кончится разговор.
– Да Пре. Упал и сломал шею.
– Маленький горбун?
– Да.
– Бедняга, вот не повезло! – отреагировала она импульсивно.
Брунетти воспринимал такое по-другому, конечно, – в соответствии со своими положением и профессией.
– Может быть.
Паола посмотрела на часы.
– Почти одиннадцать.
Брунетти уронил Флавия на Святого Бенедикта и поднялся.
– Стало быть, до утра.