Ему и думать не пришлось над ответом – закон об эксгумации не оставляет неясностей.
– Без ордера судьи или запроса семьи – нет.
– О, я понятия не имела. Была… даже не знаю, как сказать… была так долго удалена от мира, что ничего не смыслю в практических делах. – Она мгновение помолчала. – А может, никогда не смыслила.
– Как долго вы состояли в ордене?
– Двенадцать лет – с пятнадцати. – Если от девушки и не укрылось его удивление, то виду она не подала. – Длительное время, конечно.
– Но вы ведь не были изолированы от мира? Вы же учились на сиделку.
– Нет, – ответила девушка поспешно. – Я не сиделка. Ну, то есть… не обученная, не профессиональная. В ордене заметили, что у меня… – Она прикусила язык.
Брунетти понял: ей нужно признать за собой талант или похвалить себя, и единственный выход из непривычного положения – замолчать. Пауза позволила ей перестроить фразу так, что в ней не осталось и намека на похвальбу. – Они решили, что мне полезно попробовать помогать старым людям, и меня послали на работу в дома престарелых.
– Сколько вы там пробыли?
– Семь лет. Шесть – в Доло и потом год – в Сан-Леонардо.
Значит, сестре Иммаколате, когда она приехала в дом престарелых, где жила его мать, было двадцать. В этом возрасте большинство женщин получают профессию, ищут работу, встречают возлюбленных, заводят детей. Он подумал о том, чего достигли бы другие женщины за эти годы и что за жизнь вела сестра Иммаколата: вокруг завывают умалишенные, пахнет мочой… Будь комиссар человеком религиозным, верящим в высшую справедливость, возможно, он нашел бы удовлетворение в мысли, что конечная духовная награда сторицей вознаградит ее за отданные годы. Но его думы были неутешительны, и он спросил, поместив листок перед собой и разглаживая его ребром ладони:
– Что необычного в смертях этих людей?
Она ответила не сразу, а когда ответила, совершенно сбила его с толку.
– Ничего. Обычно у нас случалось по нескольку смертей в год, чаще всего после праздников.
Только многолетний опыт допросов позволил Брунетти поинтересоваться без тени раздражения:
– Тогда зачем вы составили этот список?
– Две женщины – вдовы, третья никогда не была замужем. К одному из мужчин никогда никто не приходил.
Она смотрела на него, ожидая, что он ей как-то поможет, но он хранил молчание.
Голос ее стал мягче, и Брунетти вдруг увидел перед собой сестру Иммаколату в черно-белом облачении, ведущую жестокую борьбу с запретом клеветать, говорить дурно даже о грешнике.
– Я слышала, как две из них, – вымолвила она наконец, – время от времени говорили, что хотят упомянуть casa di cura в завещании. – Девушка уставилась на свои руки, которые оторвались от сумки и мертвой хваткой вцепились одна в другую.
– И они так и поступили?
Она только медленно покрутила головой, но ничего не сказала.
– Мария, – он намеренно понизил голос, – значит ли это, что они не сделали этого или что вы не знаете?
Она не подняла взгляда, отвечая:
– Не знаю. Но две из них, синьорина да Пре и синьора Кристанти… обе выражали такое желание.
– Что именно они говорили?
– Синьорина да Пре сказала как-то после мессы – у нас падре Пио не собирает во время мессы пожертвований… не собирал… – Девушка остановилась, внезапно осознав путаницу во времени, вызванную тем, что она покинула орден.
Брунетти увидел, как ее дрожащие пальцы, потянувшиеся к виску, соскользнули назад, ища защиты под платом, но нащупали лишь открытые волосы и отдернулись, как от горячего.
– После мессы, – повторила она, – когда я провожала ее в комнату, синьорина сказала, что отсутствие пожертвований – не беда, что после ее ухода они поймут, как она щедра.
– Вы ее спросили, что она имеет в виду?
– Нет, подумала, и так понятно: оставит им деньги или часть денег.
– И что?
Снова отрицательное движение головой:
– Не знаю.
– Сколько она прожила после этого?
– Три месяца.
– Она кому-нибудь, кроме вас, говорила о деньгах?
– Не знаю. Она мало с кем разговаривала.
– А вторая женщина?
– Синьора Кристанти, – пояснила Мария. – Она выражалась гораздо определеннее. Твердила, что хочет оставить деньги людям, которые были добры к ней. Повторяла это всем и все время. Но она… думаю, она не способна была сама принять такое решение, по крайней мере, в пору моего там пребывания.
– Что дает вам основание так думать?
– Она не очень ясно соображала, – ответила Мария. – По крайней мере, не всегда. В какие-то дни вроде приходила в себя, но в основном бредила: считала себя маленькой девочкой, просила куда-нибудь ее сводить. – Девушка секунду помолчала и добавила с выражением диагноста: – Это очень распространенное явление.
– Возвращение в прошлое?
– Да. Бедняжки. Полагаю, прошлое для них лучше настоящего. Любое прошлое.
Брунетти вспомнил свой последний визит к матери, но отринул это воспоминание. Взамен он спросил:
– Что с ней сталось?
– С синьорой Кристанти?
– Да.
– Умерла от сердечного приступа месяца четыре назад.
– Где умерла?
– Там, в casa di cura.
– Где с ней произошел приступ? В ее комнате или в каком-то месте, где находились и другие люди? – Брунетти не назвал их "свидетелями" даже про себя.
– Она умерла во сне, спокойно.
– Понятно. – Ничего ему не стало понятно, и он потянул время, прежде чем спросить:
– Означает ли этот список, что, по вашему мнению, эти люди умерли от чего-то еще? Не от тех болезней, которые официально считаются причиной их смерти?
Она подняла на него глаза, и его озадачило ее удивление. Если уж зашла так далеко, что сидит здесь, у него, несомненно должна понимать, что сказанное ею будет иметь последствия. Очевидно, пытаясь выиграть время, повторила:
– От чего-то еще?
Брунетти промолчал, и она ответила:
– Синьора Кристанти никогда до того не имела проблем с сердцем.
– А другие люди из этого списка, которые якобы умерли от сердечных приступов или инсультов?
– У синьора Лерини бывали проблемы с сердцем. Больше ни у кого.
Он снова посмотрел на список.
– Еще одна женщина, синьора Га лассо. У нее были проблемы со здоровьем?
Вместо того чтобы ответить, она стала водить пальцем по верху сумки – туда-сюда, туда-сюда.
– Мария, – проговорил Брунетти и продолжил только тогда, когда она подняла на него глаза, – я знаю: "Не произноси ложного свидетельства на ближнего твоего" .
Это так поразило ее, будто сам дьявол взялся цитировать Библию.
– Но ведь важно защитить слабых и тех, кто не может защитить себя сам. – Брунетти не помнил, есть ли это в Библии, но полагал, что обязательно должно быть.
Она упорствовала в молчании, и потому он спросил:
– Вы поняли, Мария? – Не услышав ответа, изменил вопрос: – Вы согласны?
– Конечно, согласна, – раздраженно отозвалась она. – Но вдруг я ошиблась? Что если все это – мое воображение и с этими людьми ничего не произошло?
– Если бы вы в это верили, сомневаюсь, что оказались бы здесь. И конечно, не были бы одеты так, как сейчас.
Договорив, Брунетти понял, что это можно истолковать как неодобрение ее манеры одеваться, хотя слова его относились только к решению покинуть орден и снять облачение.
Брунетти сдвинул список к краю стола, как бы обозначив этим жестом, что меняет тему.
– Когда вы решили уйти оттуда?
Если бы она и ждала вопроса, не ответила бы быстрее.
– После того, как поговорила с матерью-настоятельницей. – В голосе прорвался горький отзвук чего-то пережитого, вспомнившегося в эту минуту. – Но сначала говорила с падре Пио, моим духовником.
– Можете передать мне содержание вашей беседы?
Давно далекий от церкви и всех ее заморочек, комиссар уже не помнил, что там можно повторять об исповеди, чего нельзя, и какая кара грозит тому, кто разгласит ее тайну. Но помнил достаточно, чтобы знать: исповедь – нечто, о чем не каждый расположен говорить.
– Да, наверное.
– Он тот самый священник, который служит мессу?
– Да. Он член нашего ордена, но живет не там. Приходит дважды в неделю.
– Откуда?
– Из нашего капитула, здесь, в Венеции. Он и в другом доме престарелых тоже был моим исповедником.
Брунетти уже понял, что она охотно отвлекается на детали, и поэтому задал вопрос:
– Что вы ему рассказали?
Наступила пауза: Мария, видимо, воскрешала в памяти беседу со своим духовником.
– О людях, которые умерли. – Она остановилась, глядя в пространство.
Так, явно не собирается продолжать.
– Что-нибудь еще? Про их деньги или про то, что они о них говорили?
Она покачала головой.
– Я тогда об этом не знала. Вернее, не вспомнила – очень была обеспокоена их смертями, вот и сообщила лишь, что они умерли.
– А он что на это?
Она снова на него посмотрела.
– Он сказал, что не понимает. И я ему объяснила. Назвала имена людей, которые умерли; не скрыла того, что знаю из их медицинских карт: почти все были в добром здравии и умерли ни с того ни с сего. Он выслушал все и спросил, уверена ли я. – Она добавила, как бы между прочим: – Из-за того, что я сицилийка, люди здесь часто считают, что я глупа. Или лгу.
Брунетти пригляделся: не упрек ли, не скрыт ли в этом замечании некий комментарий к его собственному поведению?
– Думаю, он просто не мог поверить, что такое возможно. Потом я стала настаивать, что так много смертей – это ненормально. И тогда он спросил, сознаю ли я, как опасно повторять такие вещи, – это могут счесть злостной клеветой. Я сказала, что да, сознаю, и он предложил мне молиться. – Она замолчала.
– А потом?
– Сказала ему, что уже молилась – молилась целыми днями. Тогда он спросил, знаю ли я, как ужасно то, что я предположила. – Дальше она словно бы размышляла вслух: – Он был поражен, наверно, и представить себе такого не мог. Он очень хороший человек, этот падре Пио, и совсем не от мира сего.
Брунетти сдержал улыбку, – и это он слышит от особы, которая провела последние двенадцать лет в монастыре.
– И что было потом?
– Я попросила о встрече с матерью-настоятельницей.
– И вы встретились?
– Ожидание длилось два дня, но она наконец приняла меня – поздно вечером, после вечерни. Я повторила ей все про то, что умирают старики. Она не могла скрыть удивления. Я обрадовалась: значит, падре Пио ей ничего не передал. Я знала, что не должен передать, но то, что я рассказала, было так ужасно, что я сомневалась… – Ее голос угас.
– И что?
– Мать-настоятельница заявила, что не желает слушать ложь, что я говорю вещи, которые могут повредить ордену.
– И посему…
– Велела мне, приказала мне – по обету послушания – хранить полное молчание в течение месяца.
– Значит ли это, как я понимаю, что вы не должны были говорить ни с кем в течение месяца?
– Да.
– А как же ваша работа? Разве с пациентами не надо говорить?
– Я к ним не ходила.
– Как?
– Мать-настоятельница велела мне провести это время в моей комнате и в молельне.
– Целый месяц?
– Два.
– Что?
– Два, – повторила она. – В конце первого месяца она пришла повидать меня и спросила, указали мне молитвы и размышления истинный путь или нет. Я ответила ей, что молилась и размышляла, – и так и было, – но все же меня по-прежнему тревожат эти смерти. Она не пожелала слушать и велела мне молчать дальше.
– И вы подчинились?
Она кивнула.
– А потом?
– Я провела еще неделю в молитвах и вот тогда стала пытаться припомнить все беседы с этими людьми, и мне вспомнилось, что говорили синьорина да Пре и синьора Кристанти о своих деньгах. До этого я не позволяла себе думать об этом, но раз начавши, не могла прекратить.
Брунетти представил себе охват и разнообразие того, что можно "припомнить" за месяц с лишним одиночества и молчания.
– И что случилось в конце второго месяца?
– Мать-настоятельница снова пришла ко мне и спросила, образумилась ли я. Я сказала "да", и, вероятно, это была правда. – Она замолчала и опять улыбнулась ему грустной, нервной улыбкой.
– А потом?
– А потом я ушла.
– Вот просто так?
Он немедленно подумал о практической стороне дела: одежде, деньгах, транспорте. Странно, а ведь о том же самом приходилось заботиться, когда человек освобождался из тюрьмы.
– В тот же день я вышла наружу вместе с посетителями. Вроде бы никто не подумал, что это странно; никто и не заметил. Я спросила одну из выходивших женщин, где можно купить какую-нибудь одежду. У меня было всего семнадцать тысяч лир.
Брунетти спросил:
– И она подсказала вам?
– Ее отец был одним из моих пациентов, так что она меня знала. Они с мужем пригласили меня поехать к ним домой – на ужин. Мне было некуда деваться, и я поехала. Это на Лидо.
– И?…
– На катере я рассказала им о своем решении, но умолчала о причине. По-моему, я ее представляла довольно смутно, да и теперь она мне не яснее. Я не возводила хулу ни на орден, ни на дом престарелых. И теперь этого не делаю, правда?
Он понятия не имел и лишь покачал головой. Она продолжала:
– Все, что я сделала, – рассказала матери-настоятельнице о смертях – что они мне кажутся странными, и их так много.
Вполне будничным тоном Брунетти сообщил:
– Я читал, что старики иногда умирают один за другим, без всякой причины.
– Это я вам сказала. Обычно – сразу после праздников.
– Не может ли объяснение крыться в этом?
Глаза ее сверкнули, – как показалось Брунетти, гневом.
– Конечно, может. Но тогда зачем они старались заставить меня молчать?
– Думаю, вы рассказали мне и об этом, Мария.
– О чем?
– О вашем обете. Послушания. Не знаю, насколько для них это важно, но возможно, их это озаботило больше, чем все остальное.
Она не ответила, и он продолжил:
– Вы не думаете, что это так?
Она снова явно не собиралась отвечать, и он спросил:
– А что потом случилось? С этими людьми с Лидо?
– Они были очень добры ко мне. После того как мы поужинали, она дала мне кое-что из своих вещей. – Девушка развела руки, показывая юбку, которая была на ней надета. – Я пробыла у них первую неделю, а потом они помогли мне поступить на работу в клинику.
– Вам не понадобился для этого документ, подтверждающий вашу личность?
Она покачала головой.
– Нет. Там были так рады, что нашелся хоть кто-то на эту работу, что не задавали никаких вопросов. Но я написала в муниципалитет своего родного города и попросила выслать мне копии свидетельства о рождении и carta d'identita. Если я намерена вернуться к мирской жизни, полагаю, они мне понадобятся.
– На какой адрес вы их заказали – в клинику?
– Нет, на домашний этих людей. – Услышав озабоченность в его голосе, она поинтересовалась: – Почему вы спрашиваете?
Он ответил на ее вопрос отрицательным, решительным движением головы.
– Просто любопытство. Никогда не знаешь, сколько времени это займет. – Это была очевидная ложь, но Брунетти надеялся, что Мария так долго пробыла в монахинях, что ее проглотит. – Вы поддерживаете связь с кем-нибудь из casa di cura или вашего ордена?
– Нет, ни с кем.
– Они знают, куда вы делись?
– Не думаю, – помотала она головой. – Им неоткуда было узнать.
– Те люди с Лидо не могли им сообщить?
– Нет, я просила их никому обо мне не говорить и думаю, не скажут. – Вспомнив, что он уже выказал какую-то обеспокоенность, поинтересовалась: – А почему вы спрашиваете?
Что ж, почему бы не открыть ей хотя бы что-то.
– Если есть хоть доля правды в вашем… – начал Брунетти, но тут же понял, что не знает, как это назвать: обвинение не обвинение, скорее комментарий к некоему совпадению. Он переиначил фразу: – Исходя из того, что вы мне рассказали, вам, скорее всего, лучше не сталкиваться с руководством casa di cura. – И тут комиссар сообразил, что понятия не имеет, кто там всем заправляет. – Когда вы слушали этих старых женщин, у вас не сложилось впечатления, кому – я имею в виду кому лично – они хотели оставить свои деньги?
– Я думала об этом, – девушка понизила голос, – и не хотела бы говорить.
– Ну будет вам, Мария, мне кажется, вам нельзя уже выбирать, о чем вы хотите говорить и о чем нет.
Она кивнула, но как тот, кого вынуждают признать справедливость слов, которые от этого не становятся приятнее.
– Они могли бы оставить деньги всему casa di cura или директору. Или ордену.
– А директор кто?
– Доктор Мессини, Фабио Мессини.
– Еще кому?
Подумав с полминуты, она ответила:
– Может быть, падре Пио. Он так добр к пациентам, многие его очень любят. Но не думаю, чтобы он принял хоть что-нибудь.
– А мать-настоятельница?
– Нет. Орден запрещает нам чем-либо владеть. Точнее, женщинам.
Брунетти потянул к себе листок бумаги.
– Вы знаете фамилию падре Пио?
Тревога появилась у нее в глазах.
– Вы не собираетесь его допрашивать, правда?
– Нет, думаю, что нет. Но хотел бы ее знать. На случай необходимости.
– Кавалетти.
– Вы что-нибудь еще о нем знаете?
– Нет. Он просто приходил дважды в неделю выслушивать исповеди. Если кто-нибудь очень плохо себя чувствовал, приходил соборовать. У меня редко было время с ним поговорить. В смысле, вне исповедальни. – Она примолкла, потом добавила: – В последний раз я видела его примерно с месяц назад, на именинах матери-настоятельницы – двадцатого февраля.
Внезапно рот ее сжался, глаза сузились, – так бывает, когда неожиданно настигает боль. Брунетти наклонился вперед в кресле, испугавшись – уж не упадет ли в обморок. Но глаза ее вновь распахнулись, и она, глядя через стол, подняла руку, отстраняя его.
– Вот ведь как странно: помню день ее именин, – девушка отвернулась, потом опять посмотрела на него, – а вот своего дня рожденья не могу вспомнить. Только именины Иммаколаты – восьмого декабря. – Она покачала головой – то ли сокрушенно, то ли удивляясь. – Как будто часть моего "я" была от меня отторгнута на все эти годы. Не могу вспомнить, когда он, мой день рождения.
– Можно считать днем рождения дату вашего ухода из монастыря. – Он смягчил свое предложение улыбкой, не желая ее обидеть.
Она встретилась с ним взглядом на секунду, потом поднесла два пальца правой руки ко лбу и потерла его, опустив глаза.
– La Vita Nuova, – промолвила она скорее себе, чем ему, и без предупреждения поднялась на ноги.
– Я, пожалуй, пойду, комиссар.
Глаза ее были не так спокойны, как голос, и комиссар не сделал попытки ее задержать.
– Не могли бы вы назвать мне пансион, где остановились?
– "Пергола".
– На Лидо?
– Да.
– А людей, которые помогли вам?