Лоточник перегнулся через груды овощей, разложенные перед ним, и подцепил щедрую жменю острых, едких зеленых листьев. Жестом фокусника он извлек из ниоткуда лист оберточной бумаги, шлепнул на весы, обрушил на него листья и быстро свернул все вместе в аккуратный кулек. Положил его на коробку с ровными рядами мелких кабачков и протянул ладонь. Брунетти отдал ему три тысячелировые банкноты, не спросил полиэтиленового пакета и двинулся домой.
Под часами повернул налево и направился к Сан-Апонал и к дому. Бездумно нырнул в первый переулок справа и вошел в закусочную, где заказал прошутто , обернутый вокруг тонкой хлебной палочки, и стакан шардоне, чтобы смыть соленый вкус мяса.
Через несколько минут, снова запыхавшись – ступенек больше девяноста, – он открыл дверь своей квартиры. Желанное приветствие – поток знакомых запахов согрел душу и пропел о доме, очаге, о семье и радости.
– Паола, ты здесь? – воззвал он, хотя неистовый аромат чеснока и лука сообщил ему, что она дома.
Крик "да" донесся из кухни и повел его по коридору. Он положил бумажный кулек на стол и прошел через кухню поцеловать жену и глянуть, что жарится на сковородке.
В густом томатном соусе булькали желтые и красные полоски перца, и в воздух поднимался аппетитный запах колбасы.
– Тальятелле? – назвал он свою любимую домашнюю пасту.
Она улыбнулась и нагнулась помешать соус.
– Оно самое. – Повернулась к столу, увидела кулек. – Это что?
– Пунтарелле. Подумал – сделаем салат с анчоусовым соусом.
– Хорошая мысль, – одобрила она. – Где ты его нашел?
– У того типа, который бьет жену.
– Что-что? – в замешательстве переспросила она.
– Последний справа по пути к рыбному рынку, с прожилками на носу.
– Бьет жену?
– Ну, мы его в квестуру три раза таскали. Но жена, как придет в себя, всегда отзывает заявления.
Паола восстанавливает в памяти лица торговцев по правой стороне рынка, понял Брунетти.
– Это та, которая в норковом жакете? – наконец спросила она.
– Да.
– Я и не подозревала. Он пожал плечами.
– А ты не мог тут вмешаться? – спросила она.
Он голоден, а из-за дискуссии откладывается обед; ответил кратко:
– Нет. Не наше дело.
Брунетти перекинул пальто и пиджак через спинку кухонного стула и пошел к холодильнику налить себе вина. Обходя жену, чтобы взять стакан, шепнул:
– Пахнет вкусно.
– Это правда не ваше дело? – не отставала она. Оседлала своего конька, подсказал ему ее тон и собственный долгий опыт.
– Нет, не наше, пока женщина не подаст жалобу официально, а на это она никогда не пойдет.
– Может, боится его.
Пришлось ей ответить:
– Паола, она в два раза больше него – сотню килограммов весит. Уверен – она могла бы выкинуть его в окно, если б захотела.
– Но?… – Фраза показалась ей неоконченной.
– Но не хочет, как видно. Дерутся, процесс выходит из-под контроля, и она вызывает нас. – Брунетти наполнил стакан и сделал глоток, надеясь, что на этом все.
– А потом? – не унималась Паола.
– А потом приезжаем мы, забираем его и увозим в квестуру. Держим его там, пока она утром не придет за ним. Это происходит примерно каждые полгода, но ни разу на ней не было обнаружено никаких признаков серьезного насилия, и она довольно радостно получает его обратно.
Паола некоторое время обдумывала это, но в конце концов жестом показала, что оставляет обсуждение темы, заметив лишь:
– Странно, правда?
– Чрезвычайно, – согласился Брунетти, зная опять-таки по долгому опыту: конек уже расседлан.
Нагнувшись, чтобы забрать пальто и пиджак и отнести в прихожую, он увидел на столе коричневый конверт и спросил, протягивая за ним руку:
– Это Кьярин табель?
– Ум-гу. – Паола добавила соль в кастрюльку с кипящей водой на задней горелке.
– Ну и как? – спросил он. – Хорошо?
– "Отлично" по всем предметам, кроме одного.
– Физкультура? – предположил он неуверенно.
С первого класса начальной школы Кьяра среди первых, уже шесть лет. Как и для него, для дочери лучшее упражнение – поваляться на диване, вот он и не может вообразить, что она не справляется с каким-то другим предметом.
Комиссар открыл конверт, вытащил листок, пробежал его глазами.
– Религиозное воспитание? – промолвил он. И еще раз: – Религиозное воспитание?
Паола не откликнулась, и он стал смотреть дальше: ага, вот пометки учителя в объяснение оценки "удовлетворительно".
– "Задает слишком много вопросов", – прочел он. И далее: – "Подрывное поведение". Это что же такое? – вопросил он, протягивая листок Паоле.
– А ты бы ее и спросил, когда вернется.
– А ее еще нет?
Что если Кьяра, зная о плохом табеле, где-нибудь прячется, не желая идти домой… Брунетти взглянул на часы: да нет, рано еще; должна прийти не раньше чем через пятнадцать минут. Паола, расставлявшая на столе четыре тарелки, слегка оттолкнула его в сторону бедром.
– Она что-нибудь тебе говорила об этом? – Он послушно отодвинулся.
– Ничего особенного. Говорила, что ей не нравится священник, но никогда не говорила почему. Или я не спрашивала.
– А что за священник? – Он взял стул и сел на свое место.
– В смысле?
– Ну, он, как это назвать… из черного духовенства, то есть член какого-нибудь ордена?
– Думаю, обычный приходский священник, из церкви около школы.
– Сан-Поло?
– Да.
Пока говорили, Брунетти прочитал все отзывы других преподавателей – все в один голос признавали и хвалили Кьярин интеллект и старательность. Учитель математики: "Исключительно талантливая ученица, одаренная математически"; итальянского: зашел так далеко, что употребил слово "утонченность", определяя, как она пишет. Ни в одном отзыве ни следа естественного страха любого учителя перехвалить.
– Не понимаю я что-то. – Брунетти засунул листок обратно в конверт и перекинул его осторожно на стол. Он поразмыслил с минуту – как лучше спросить об этом Паолу.
– Ты ей ничего такого не говорила, а?
Паола была известна широкому кругу своих друзей во многих качествах, и весьма разнообразных, но все, кто ее знали, считали, что она "unamangiapreti", – "пожирательница священников". Антиклерикальный раж, временами находивший на нее, до сих пор удивлял Брунетти, а ведь далеко не часто она могла его теперь хоть чем-то удивить. Но это та самая красная тряпка, которая вгоняет ее, без предупреждения, без промаха, в моментальную ярость.
– Ты же знаешь – я не возражала. – Она произнесла это отвернувшись от плиты и глядя прямо на него.
Брунетти всегда удивляло, что Паола с такой готовностью, так спокойно согласилась на общее семейное предложение – крестить детей и разрешить им посещать уроки религиозного воспитания в школе. "Это часть западной культуры", – часто говорила Паола с леденящей вежливостью. Дети не дураки – скоро освоили: Паола не тот человек, к которому надо обращаться по вопросам веры; впрочем, столь же быстро они сообразили, что их мать – настоящий знаток истории церкви и религиозных разногласий. Теологические основы арианской ереси она разъясняла с объективностью и вниманием к мелочам, свойственными ученому, проводящему исследование. А ее суждения о веках кровопролитий как следствии церковных споров, мягко говоря, мягкостью не отличались.
Но все эти годы она держала свое слово и никогда открыто не высказывалась, по крайней мере в присутствии детей, против христианства или вообще любой религии. Значит, неприязнь к религии или каким-то идеям, – что могло привести Кьяру к "подрывному поведению" – не от каких-то неосторожных слов Паолы.
Оба повернулись на звук открывающейся двери, но под родную кровлю явился Раффи, а не Кьяра.
– Чао, мам! – крикнул он, удаляясь в свою комнату положить книги. – Чао, пап!
И тут же выскочил в коридор и на кухню. Наклонился, чмокнул Паолу в щеку – да он выше, что ли, стал, подумал Брунетти, который сидел.
Раффи поднял крышку сковороды и, увидев, что там шипит, снова поцеловал мать.
– Умираю с голоду, мам! Когда есть будем?
– Как только твоя сестра материализуется. – И Паола повернулась прикрутить пламя под закипевшей водой.
Раффи отвернул рукав и взглянул на часы.
– Ты же знаешь – она всегда вовремя. Еще семь минут – и войдет в дверь. Так почему бы тебе не загрузить макароны?
Он потянулся через стол, вскрыл целлофановый пакет хлебных палочек и вытащил три тонких гриссини; захватил их кончики зубами и, как кролик, жующий три длинные травинки, зажевывал, пока они не исчезли. Извлек еще три и повторил процедуру.
– Ну, давай же, мам! Прямо как зверь голоден, а мне днем к Массимо надо, физику готовить.
Паола поставила на стол блюдо жареных баклажанов, кивнула, соглашаясь, и принялась кидать мягкие полоски пасты в кипяток. Брунетти вынул листок из конверта и вручил Раффи с вопросом:
– Ты что-нибудь об этом знаешь?
Только в последнее время, когда закончился его "марксистский", по определению родителей, период, табели Раффи стали образцово-показательными, какими были у Кьяры с первых школьных дней. Но даже в самые "пофигистские" моменты он чувствовал только гордость за успехи сестры.
Парень повертел листок так и сяк, посмотрел и отдал отцу без единого слова.
– Так как же? – настаивал Брунетти.
– Подрывное, значит? – только и ответил Раффи.
Паола, мешая пасту, несколько раз тяжело звякнула по стенкам кастрюльки.
– Знаешь или нет? – повторил ему отец.
– Вообще-то, нет, – буркнул Раффи, не желая ничего объяснять.
Родители хранили молчание, и Раффи опечалился, его выдал голос:
– Мама сейчас рассердится.
– На что? – с ненатуральной беззаботностью поинтересовалась Паола.
– На… – начал Раффи и смолк: в двери повернулся ключ – это Кьяра.
– А вот и виновная явилась! – провозгласил он и налил себе стакан минеральной воды.
Все трое смотрели, как Кьяра вешает куртку на крючок в коридоре, роняет книги, подбирает, кладет в кресло. Вот прошла по коридору к ним и встала в дверях.
– Кто-нибудь умер? – осведомилась она без тени иронии в голосе.
Паола взяла из шкафчика дуршлаг, поставила в раковину, слила в него пасту. Кьяра, все еще стоя в дверях, опять вопросила:
– Что случилось?
Паола была занята смешиванием пасты и соуса в большой миске; пришлось Брунетти объяснить:
– Получили твой табель.
У Кьяры вытянулось лицо.
– О! – И ничего больше не добавив, она просочилась за отцовской спиной к столу и села на свое место.
Паола положила, начиная с тарелки Раффи, четыре высоких горки пасты, подала тертый пармезан, щедро посыпала все порции и стала есть; остальные – за ней.
Кьяра первая опустошила свою тарелку и протянула ее матери за добавкой, проговорив:
– Религия, ага?
– Да, у тебя очень низкая оценка.
– Какая?
– Тройка.
Кьяра удержалась, чтобы не поморщиться, – с заметным усилием.
– Ты знаешь, почему такая плохая отметка? – Брунетти держал руки над пустой тарелкой – это для Паолы означает "больше не хочу".
Кьяра приступила ко второй порции, а тем временем Паола еще раз наполнила тарелку Раффи – как раз все, что осталось.
– Да нет, кажется, не знаю.
– Ты что, не учила? – решила уточнить Паола.
– Там нечего учить, – пробурчала Кьяра, – только этот тупой катехизис. Его можно запомнить за полдня.
– И что же? – подхватил Брунетти.
Раффи выбрал булочку из корзинки в центре стола, разломил пополам и принялся подчищать соус.
– Это падре Лючано? – пришел он на помощь сестре.
Кьяра кивнула, опустила вилку и кинула взор на плиту – что еще на обед?
– Ты знаешь этого падре Лючано? – спросил Брунетти у Раффи.
Мальчик выразительно округлил глаза:
– Господи, да кто ж его не знает? – И повернулся к сестре: – Ты когда-нибудь ходила к нему на исповедь, Кьяра?
Та повертела головой, но не проронила ни слова.
Паола встала из-за стола и собрала верхние тарелки, оставив большие, на которых они стояли. Прошла к плите, открыла ее и вынула блюдо с отбивными, разложила по краю блюда несколько лимонных долек и поставила его на стол. Брунетти взял две отбивные, Паола положила себе баклажанов, никто ничего не говорил.
Видя, что Паола старается не вмешиваться, Брунетти опять обратился к Раффи:
– И что же это такое – сходить к нему на исповедь?
– О, он известный спец по детишкам. – Раффи тоже взял две отбивные.
– Чем известный?
Вместо ответа Раффи метнул взгляд в сторону Кьяры. И отец и мать обратили внимание – девочка чуть заметно качает головой и старательно нагибается, – мол, занята едой и больше ничем.
Брунетти положил вилку. Кьяра не поднимала глаз, а Раффи глядел на Паолу – та по-прежнему молчала.
– Ну ладно, – произнес Брунетти не так спокойно и легко, как самому хотелось бы. – Что здесь происходит и не пора ли нам узнать об этом падре Лючано?
Перевел взгляд с Раффи, который упорно избегал встречаться с ним глазами, на Кьяру, и его поразило, что лицо ее заливает густая краска. Спросил мягко:
– Кьяра, можно Раффи расскажет нам что знает?
Она кивнула не поднимая глаз. Раффи тоже, как отец, с серьезным видом положил вилку, но потом улыбнулся:
– Да ничего там особо страшного, папа.
Брунетти промолчал, Паола с тем же успехом могла быть немой.
– Дело в том, как он реагирует, когда дети исповедуются в сексуальных грешках.
– Сексуальных грешках? – повторил Брунетти.
– Ну, понимаешь, папа… они всякое делают.
Брунетти понимал.
– И как же он реагирует, этот падре Лючано?
– Он их заставляет описывать это. Понимаешь, в подробностях. – Раффи издал звук, средний между усмешкой и стоном, и умолк.
Брунетти глянул на Кьяру: сидит вся красная.
– Ясно, – сказал он.
– На самом деле довольно грустно, – возразил Раффи.
– Он когда-нибудь проделывал то же самое с тобой?
– Да нет, я перестал ходить на исповедь давным-давно. Но с маленькими мальчиками он так и поступает.
– И с девочками, – очень тихо добавила Кьяра – так тихо, что Брунетти ничего у нее не стал спрашивать.
– Это все, Раффи?
– Это все, что я знаю, папа. Он у меня вел религиозное воспитание года четыре назад. Единственное, чего он от нас требовал, – это выучить книгу и рассказывать ему наизусть. Но девочкам обычно говорил гадости. – Он повернулся к сестре. – Продолжает?
Она кивнула.
– Кто-нибудь хочет еще отбивную? – прозвучал совершенно обыденно голос Паолы.
Ей ответили два мотания головами и одно бурчание – вполне достаточная реакция, чтобы убрать блюдо. В этот день салата не было, и она хотела подать на десерт только фрукты. Но передумала: открыла на разделочном столе бумажную упаковку и вынула здоровенный пирог с начинкой из взбитых сливок, украшенный свежими фруктами. Собиралась вечером взять с собой в университет – предложить коллегам после ежемесячной встречи факультета.
– Кьяра, дорогая, не поставишь ли тарелки? – И вынула из ящика широкий серебряный нож.
Огромные куски, которые она отрезала, по мнению Брунетти, способны были отправить их всех в инсулиновую кому. Зато сладость пирога, и кофе, и потом беседа о том, что первый весенний день не хуже этого пирога, восстановили в семье некоторое спокойствие. Паола собралась вымыть посуду, а Брунетти – почитать газету. Кьяра исчезла в свою комнату, а Раффи отправился к приятелю готовить физику. Ни Брунетти, ни Паола не развивали больше неприятную тему, но оба понимали, что не в последний раз слышат о падре Лючано.
Глава 3
После обеда Брунетти прихватил с собой пальто и направился обратно в квестуру, накинув его на плечи. Наслаждаясь ласковым днем, он заставил себя выкинуть из головы мысли о том, что костюм ему тесен. Провел сам с собой переговоры и настоял: просто из-за необычно теплого дня ему неуютно в толстой шерсти. И потом, за зиму все набирают килограмм-другой; возможно, это даже полезно: повышает сопротивляемость болезням и всякому такому.
Спускаясь с моста Риальто, Брунетти увидел номер 82, причаливающий к набережной справа, и не раздумывая побежал за ним. Вскочил на него, когда тот уже отходил от пристани, развернув нос к середине Большого канала. Перешел на правый борт, но остался на палубе, радуясь ветерку и свету, танцующему на воде. Вот приближается Калле-Тьеполо: он вгляделся в узкую улочку, надеясь увидеть решетку своего балкона. Ничего не увидел и вернулся к созерцанию канала.
Брунетти не раз задавался вопросом, каково тут жилось во времена Счастливой Республики, когда те же самые расстояния преодолевали на одних веслах, без моторов и клаксонов, в тишине, нарушаемой лишь криками лодочников – "Оше" – и шлепаньем весел. Многое, очень многое изменилось: современные купцы осуществляют связь с помощью ненавистных сотовых телефонов, а не посредством галеонов. Сам воздух пропитан миазмами истощения и загрязнения, приплывающими с Большой земли. Морской бриз уже не способен продувать город начисто. Единственное, что осталось неизменным в веках, как наследие, – это городская тысячелетняя продажность. Его всегда смущала собственная неспособность решить, хорошо это или плохо.
Первым побуждением было выйти у Сан-Самуэле и совершить долгую прогулку в сторону Сан-Марко, но мысль о толпах, которые выманила на улицы эта соблазнительная погода, удержала его на катере, и он доплыл до Сан-Дзаккариа. Вернулся к квестуре и оказался там в самом начале четвертого – явно раньше большинства полицейских.
За то время, что он обедал, на столе в его кабинете прибыло бумаг, – может, они размножаются? Синьорина Элеттра, как и обещала, выдала ему по всем правилам напечатанный список имен – основных наследников тех, кого назвала ему сестра Иммаколата (да нет, Мария Теста, поправил он себя), – с адресами и телефонами. Комиссар просмотрел список: трое живут в Венеции, четвертый – в Турине, в последнем завещании перечислены шестеро, среди них ни одного жителя Венеции. В завершение допечатано сообщение от синьорины Элеттры: копии завещаний будут у нее завтра после обеда.
В первый момент комиссар подумал, что надо сначала позвонить, но потом рассудил, что, если прибыть без предупреждения, без объявления и по возможности неожиданно, всегда получаешь некоторое преимущество, по крайней мере для первого разговора. Поэтому он ничего не стал делать, только выстроил адреса на своей мысленной карте города в удобном порядке и опустил список в карман пиджака. Преимущество неожиданности он никак не связывал с виной или невиновностью тех, с кем надо говорить, но большой опыт научил его, что внезапность часто раскручивает людей и они говорят правду.