– Мы с Орацио приглашены на обед, Гвидо, так что, если у тебя нет других вопросов, думаю, мне пора переодеваться.
Брунетти встал и пересек комнату. Перед ним стоит она, за ней – вид на канал, где туда-сюда плывут лодки, из окон зданий по другую сторону водного пространства струится свет… Только он собрался ей что-нибудь сказать, как она его опередила:
– Пожалуйста, передай Паоле и детям, что мы их любим. – Потрепала его по руке и ускользнула.
Он так и не успел ничего придумать, а она уже растаяла где-то, оставив его любоваться видом из этого палаццо, которое когда-нибудь перейдет к нему.
Глава 7
Брунетти вошел в квартиру незадолго до восьми, повесил пальто и сразу же устремился через холл к кабинету Паолы. Такой и ожидал ее найти: расположилась в своем видавшем виды кресле, нога подвернута под себя, в руке перо, на коленях открытая книга. Подняла глаза, когда он вошел, послала ему преувеличенно страстный воздушный поцелуй и опять погрузилась в книгу. Он сел напротив нее на диван, потом повернулся и вытянулся на нем. Ухватил две бархатные подушки и взбил как ему удобно у себя под головой. Сначала созерцал потолок, а потом закрыл глаза, зная, что она закончит интересующий ее пассаж и посвятит себя ему.
Страница перевернулась… идут минуты. Книга, он услышал, упала на пол.
– Я не знал, что твоя мать читает.
– Ну… она просит Лючану помогать ей с длинными словами.
– Нет, я имел в виду – читает книги.
– В отличие от чего? Чтения по руке?
– Нет, правда, Паола. Не знал, что она читает серьезные книги.
– Все еще Святого Августина? Шутит она, что ли?
– Нет, Дарвина – "Путешествие на "Бигле".
– Ой, правда?
Паола как будто заинтересовалась.
– Ты знала, что она читает такие вещи?
– Ты произносишь это так, будто она читает детскую порнушку, Гвидо.
– Нет, мне просто любопытно, знаешь ли ты, что она читает книги вроде этой, то есть как серьезный читатель?
– В конце концов, она моя мать. Знаю, конечно.
– Но ты мне никогда не говорила.
– Она тебе от этого больше понравилась?
– Мне нравится твоя мать, Паола, – сказал он немного слишком настойчиво. – Я говорю о том, что совершенно не знаю, кто она. Или, – поправил он себя, – что она из себя представляет.
– А познакомившись с ее кругом чтения, ты узнаешь, кто она?
– У тебя есть способ получше?
Паола довольно долго размышляла, а потом дала ему тот ответ, какого он ждал:
– Нет, наверное, нет.
Он слышал, как она шевелится в кресле, но не открывал глаз.
– Что ты делал – разговаривал с моей матерью? И как узнал про книгу? Уж конечно, не позвонил ей спросить – что бы почитать.
– Нет, пошел ее повидать.
– Мою мать? Ты ходил повидать мою мать?
Брунетти что-то пробурчал.
– Да зачем же?
– Спросить о людях, которых она знает.
– О ком?
– О Бенедетте Лерини.
– О-ля-ля! – пропела Паола. – Что она натворила? Призналась наконец, что пробила старому ублюдку башку молотком?
– Я считал, что ее отец умер от сердечного приступа.
– К вселенскому облегчению.
– Почему к вселенскому?
Паола не отвечала… времени прошло довольно много… Брунетти открыл глаза и взглянул на нее: сидит теперь на другой ноге, подперев подбородок рукой.
– Ну, так как? – спросил он.
– Да сама не знаю, Гвидо. Вот ты спросил, и я затрудняюсь ответить почему. Может, просто из-за того, что всегда слышала – он был ужасным человеком.
– В каком смысле ужасным?
И снова она ответила не скоро.
– Не знаю. Не могу вспомнить ничего, ни единой особенной какой-то вещи, только вот это общее впечатление – он был плохим человеком. Странно, правда?
Он снова закрыл глаза:
– Я бы тоже так сказал, особенно в этом городе.
– В смысле – где все всех знают?
– Ну да… в большой степени.
– И я так думаю.
Оба замолчали; он представлял: сейчас она мысленно проходит по длинным коридорам памяти, пытаясь уяснить, какое замечание, суждение, комментарий, относящийся к покойному синьору Лерини, приняла, отнесясь к нему как к собственному.
Голос Паолы вернул Брунетти почти из сна:
– Это была Патриция.
– Патриция Беллоти?
– Да.
– Что она сказала?
– Она у него работала, лет за пять до того, как он умер. Вот как я узнала о нем и его дочери. Патриция сказала, что никогда не видела такого ужасного типа и что вся контора его ненавидит.
– Он ведь занимался недвижимостью?
– Да, среди прочего.
– Она сказала почему?
– Что "почему"?
– Почему его ненавидели?
– Дай подумать минутку…
После паузы Паола ответила:
– Думаю, тут что-то связанное с религией.
Он почти ждал этого. Судя по дочери, синьор Лерини был одним из тех фанатичных ханжей, которые запрещают брань в офисе и дарят четки на Рождество.
– Так что она сказала?
– Ну, ты же знаешь Патрицию?
Подруга Паолы с детства, она никогда не казалась ему интересной, хотя, признаться, и видел-то ее за все эти годы он раз десять, не больше.
– Угу… знаю.
– Она очень религиозна.
Брунетти вспомнил: это одна из причин, почему она ему не нравилась.
– Кажется, она сказала, что однажды он устроил скандал из-за того, что кто-то, новая секретарша или кто-то еще, повесил на стену в своем кабинете какую-то религиозную картинку… Или крест… Я правда не помню, о чем она говорила, – давно это было. Но он устроил сцену и заставил снять. И жутко ругался. Вроде я вспоминаю… ну да, как она мне тогда рассказывала. Поганый у него был язык – "мать твою то, мать твою сё". Такие вещи Патриция ни за что бы не повторила. Даже ты покраснел бы, Гвидо.
Он проигнорировал это случайное откровение – Паола, кажется, считает его неким арбитром непристойностей – и направил свои мысли на разоблачение синьора Лерини. Из этого сложного мира догадок и предположений его вернуло к действительности ощущение мягкого тела Паолы – она уселась на диван возле его бедра. Он подвинулся к спинке дивана, чтобы дать ей побольше места, так и не открыв глаза; потом почувствовал ее локоть, руку, грудь…
– Зачем ходил повидать мою мать? – раздался ее голос у него из-под подбородка.
– Думал, может, знает эту Лерини… и другую тоже.
– Кого?
– Клаудию Кривони.
– И она знает Клаудию?
– Угу.
– Что она сказала?
– Что-то про священника.
– Про священника? – Паола произнесла это точно так же, как он сам, когда это услышал.
– Да, но это только слух.
– Это значит, что, наверное, это правда.
– Что правда?
– Ой, не придуривайся, Гвидо! Что, по-твоему, правда??
– Почему бы нет?
– Разве они не дают обет?
Она легонько оттолкнула его:
– Прямо не верится. Ты что, правда считаешь, что это что-то значит?
– Предполагается, что должно.
– Ага, а дети должны быть послушными и исполнительными.
– Только не наши. – Он улыбнулся и почувствовал – Паола трясется от смеха.
– Тоже верно. Но правда, Гвидо, ты не всерьез про священников?
– Не думаю, что она с кем-то спуталась.
– Почему ты так уверен?
– Я ее видел. – Брунетти внезапно сцапал Паолу, обхватил ее вокруг талии и подтянул к себе.
Она взвизгнула от неожиданности, но в этом взвизге было столько же восторженного ужаса, сколько в криках Кьяры, когда брат или отец ее щекотали. Паола попыталась извиваться, но муж прихватил ее покрепче и заставил лежать тихо.
Немного погодя проговорил:
– Я совершенно не знаю твою мать.
– Ты ее знаешь двадцать лет.
– Нет, я имею в виду – как личность. Все эти годы понятия не имел, кто она такая.
– Звучит печально. – Паола подняла лицо от его груди, чтобы лучше видеть его лицо.
Он ослабил хватку.
– Печально знать кого-то двадцать лет и понятия не иметь, что он собой представляет. Столько времени упущено.
Она улеглась обратно и устроилась поудобнее на его теле. Один раз он испустил внезапное "ух", когда ее локоть попал ему в живот, но потом она распласталась неподвижно, и он снова обхватил ее руками.
Кьяра – она пришла через полчаса, голодная, мечтая об ужине, – так и обнаружила их, спящими.
Глава 8
На следующий день Брунетти пробудился со странным ощущением – так бывает, когда за ночь избавляешься от лихорадки, приходишь в себя и голова кажется легкой и особенно ясной. Долго лежал в постели, перебирая в уме всю информацию, которую собрал за последние два дня. Вместо того чтобы прийти к заключению, что неплохо провел время, квестура и ее дела в надежных руках, а он сам успешно преследует преступников, – вдруг почувствовал раздражение: бегает в поисках каких-то химер. Мало того, что поверил рассказу Марии Тесты, еще призвал Вьянелло и пошел расспрашивать людей, которые, очевидно, не представляли, о чем он говорит и почему комиссар полиции появляется у их порога без предупреждения.
Патта должен вернуться через десять дней, и нечего сомневаться в том, как он отреагирует, когда узнает, чем занималась полиция. Даже в тепле и безопасности своей постели Брунетти ощутил озноб, предугадав замечание Патты: "Ты хочешь сказать, что поверил этой монашкиной истории – рассказу женщины, которая всю свою жизнь скрывалась в монастыре?! И ты пошел травить этих людей, втемяшил им мысль, что их родственников убили? Да ты с ума сошел, Брунетти! Знаешь ты, какие это люди?"
Комиссар решил все же, прежде чем бросить начатое, поговорить с последним из названных – с тем, кто может подтвердить доказательствами если не историю, рассказанную Марией, то по крайней мере надежность ее самой как свидетеля. А кто знает ее лучше, чем тот, кому она исповедовалась в грехах последние шесть лет?
Адрес, который искал Брунетти, располагался около церкви Сан-Франческо-делла-Винья. Первые двое, кого он спросил, не имели понятия, где дом с нужным ему номером; но когда он задал вопрос, где можно найти братьев из Святого Креста, ему немедленно объяснили: у подножия следующего моста, вторая дверь налево. Так и оказалось, о чем сообщала маленькая медная табличка с названием ордена и маленьким мальтийским крестом.
Дверь после первого же звонка открыл беловолосый человек: этакий распространенный персонаж средневековой литературы – добрый монах. Глаза его излучали доброту, как солнце излучает тепло, лицо светилось широкой улыбкой, словно он и вправду рад, что к дверям его прибыл сей странник.
– Могу ли я вам чем-нибудь помочь? – осведомился он так, будто ничто не доставит ему большей радости.
– Я хотел бы поговорить с падре Пио Кавалетти.
– Да-да, входите, сын мой! – Монах открыл дверь пошире и придержал ее для пришедшего. – Осторожнее там будьте! – И указал вниз, непроизвольно протягивая руку к его плечу – поддержать, – когда он перешагнул через крестовину в основании рамы тяжелой деревянной двери.
Монах был одет в длинную белую сутану ордена, из которого вышла сестра Иммаколата, а поверх нее – бурый фартук, запятнанный годами работы в траве и грязи.
Брунетти шагнул – и окунулся в сладко знакомый чудесный запах; остановился, оглядываясь: что это, что?…
– Сирень, – объяснил монах, явно черпая радость в удовольствии, которое читалось на лице того, кого он сюда привел. – Падре Пио без ума от нее, ему со всего мира ее присылают.
И впрямь – увиденное служило тому подтверждением: кущи, кусты, даже высокие деревья заполняли весь внутренний дворик, волны аромата плескались, кружили голову… А ведь лишь несколько кустов согнулись под пышными гроздьями, большинство еще не зацвели.
– Но их так мало, и столь сильный аромат… – проговорил Брунетти, изумленный особым, непобедимым очарованием этого запаха.
– Да, истинно! – подтвердил монах с гордой улыбкой. – Эти зацветают первыми – те, что темные: "Дилатата", "Клод Бернар" и "Рум фон Хорстенштайн". А вон те белые – там, у дальней стены, – монах ухватил его за локоть и указывал влево, на дюжину зеленых кустов, скучившихся возле высокой кирпичной стены, – это "Уайт Саммерс", "Мари Финьон" и "Айвори Силк". Они не зацветут до июня, а возможно, какие-то еще будут цвести и в июле, если только жара не наступит слишком рано.
Монах обозрел все вокруг с радостью, с удовольствием, сквозившими и в лице его, и в голосе, и продолжал:
– Здесь, в этом дворике, семьдесят семь разных сортов. А в головной квартире в Тренто у нас еще тридцать четыре.
Брунетти, пораженный, не успел на это что-нибудь сказать, и монах заключил:
– Они приехали аж из Миннесоты и из Висконсина.
– А вы – садовник? – спросил Брунетти, хотя в том вряд ли была необходимость.
– По Божьей милости, я и есть садовник. Работал в этом саду, – он пристально посмотрел на собеседника, – с тех времен, как вы были маленьким.
– Это прекрасно. Вы, должно быть, гордитесь садом.
Старик вдруг глянул на Брунетти исподлобья, из-под густых бровей. Ах да, гордыня ведь один из семи смертных грехов.
– Гордитесь, что такая красота воистину славит Господа, – вовремя поправил себя Брунетти.
Благостная улыбка вновь осветила лицо монаха.
– Господь никогда не сотворит ничего некрасивого. – Старик пустился по кирпичной дорожке, ведущей через сад. – А если вы сомневаетесь в этом, все, что нужно, – поглядеть на Его цветы. – Кивнул в подтверждение простой истины и спросил: – А у вас есть сад?
– Увы, нету.
– Ах, беда! Такое благо – смотреть, как все растет. Придает смысл жизни.
Старик подошел к двери и открыл ее, став в сторонке, чтобы дать Брунетти пройти в длинный коридор монастыря.
– А дети берутся в расчет? – Брунетти улыбался. – Их у меня двое.
– О, дети берутся в самый большой расчет! – Монах тоже ему улыбался. – Ничего нет прекраснее, и ничто так не славит Бога.
Комиссар, все еще с улыбкой, кивнул в полном согласии – по крайней мере, с первой частью утверждения. Монах остановился перед какой-то дверью и постучал.
– Прямо заходите, – предложил он, не ожидая ответа. – Падре Пио говорит нам: "Никогда не задерживайте тех, кто хочет меня повидать".
С улыбкой, похлопав его по руке, монах удалился к своему саду и своей сирени – Брунетти всегда считал, что это и есть райский запах.
За столом сидел высокий человек и писал. Когда появился незнакомец, он поднял глаза, отложил перо и встал; вышел из-за стола и направился к посетителю с протянутой рукой, с загорающейся в глазах улыбкой, которая затем двинулась ко рту.
Губы у священника такие красные и полные, что всякий увидевший его впервые немедленно сконцентрирует на них свое внимание, подумал Брунетти. Но душу его отображают глаза: серо-зеленые, в них живое любопытство и интерес к окружающему миру. Высокий, очень сухопарый, что подчеркивается длинными складками облачения ордена Святого Креста. Ему, должно быть, хорошо за сорок, но волосы все еще черные, а единственный признак возраста – проступающая на макушке природная тонзура.
– Виоп giorno, – произнес он теплым голосом. – Чем могу помочь вам? – Голос, хотя и с волнообразной венецианской каденцией, лишен городского акцента. Возможно, из Падуи, решил Брунетти.
Прежде чем он успел ответить, священник заговорил вновь:
– Но простите меня – разрешите предложить вам сесть. Сюда, пожалуйста! – И вытащил один из двух небольших мягких стульев, слева от стола.
Подождал, пока посетитель сел, после чего опустился и сам напротив.
Внезапно Брунетти исполнился жгучим желанием как можно быстрее провести необходимую процедуру и покончить со всем этим – с Марией Тестой и ее историей.
– Я хотел бы поговорить с вами о члене вашего ордена, отец.
В комнату ворвался порыв ветра, зашуршал бумагами на столе – вот она, многообещающая весна. Окна открыты во дворик, запах сирени льется внутрь.
Священник заметил его взгляд:
– Мне кажется, я весь день придерживаю бумаги на столе одной рукой, – смущенно улыбнулся, – но сезон цветения сирени так короток и я хочу оценить его в полной мере. – Он на миг опустил глаза, потом поднял их на сидящего напротив. – Полагаю, это такая разновидность обжорства.
– Вряд ли это серьезный порок, отец, – отозвался Брунетти с легкой улыбкой.
Священник благодарно кивнул в ответ:
– Надеюсь, это не прозвучит грубо, синьор, но думаю, должен спросить вас, кто вы, прежде чем обсуждать с вами члена нашего ордена. – С той же смущенной улыбкой он протянул руку на половину расстояния, разделявшего их, – ладонь развернута в просьбе о понимании.
– Комиссар Брунетти, – назвался он, обходясь без дальнейших комментариев.
– Из полиции? – Священник не скрыл удивления.
– Да.
– Господи Боже! Никто не пострадал?
– Нет, вовсе нет. Я пришел узнать у вас о молодой женщине, которая состояла в вашем ордене.
– Состояла, комиссар? – переспросил он. – Женщина?
– Да.
– Тогда боюсь, что немногим смогу вам помочь. Мать-настоятельница больше сообщит вам, чем я. Она духовная мать сестер.
– Я уверен, что вы знаете эту женщину, отец.
– Да, и кто это?
– Мария Теста.
Он только улыбнулся – обезоруживающая попытка извиниться за свою некомпетентность.
– Боюсь, это имя ничего не значит для меня, комиссар. Можете ли вы назвать ее имя в монашестве?
– Сестра Иммаколата.
Лицо священника просветлело – он вспомнил.
– Ах да, она работала в доме престарелых Сан-Леонардо. Большой подмогой была пациентам. Многие так любили ее; думаю, она их тоже. Я был опечален, узнав о ее решении покинуть орден. Молился за нее.
Брунетти кивнул, и священник продолжал, уже встревоженным голосом:
– Но что от нее надо полиции?
На этот раз руку, сокращающую расстояние между ними, протянул Брунетти:
– Мы только задаем вопросы касательно нее, отец. Она ничего не сделала, поверьте мне.
Священник заметно успокоился.
– Насколько хорошо вы знали ее, отец?
Падре Пио несколько секунд обдумывал ответ:
– Трудно сказать, комиссар.
– Я думал, вы ее исповедник.
Глаза священника расширились при этих словах, но он быстро опустил их, чтобы скрыть замешательство. Сложил руки – что сказать? – потом взглянул на Брунетти.
– Боюсь, это вам покажется излишним усложнением, комиссар, но тут важен вот какой момент: я различаю, что знаю о ней как глава ордена и что – как ее исповедник.
– Отчего так? – спросил Брунетти, хотя знал отчего.
– Потому что не могу, под страхом тяжкой кары, поведать вам ничего из того, что она мне говорила на исповеди.
– Но о том, что знаете как настоятель, – об этом вы можете мне рассказать?
– Да, конечно, особенно если это чем-нибудь ей поможет. – Он разнял руки.
Брунетти заметил, что одна из них потянулась к бусинам четок, свисавших у него с пояса.
– Что вы хотели узнать?
– Она честная женщина?
На сей раз священник не делал попытки скрыть удивление.
– Честная ли? Вы имеете в виду – не крадет ли?
– И не лжет ли.