- Многие сейчас идут и едут сюда, как эти Бременские музыканты, говорит Сергей. - За счастьем.
- Это ты о нас с Виктором? - смеется Эмка.
- А что? Виктор, пожалуй, собака, а ты - кошка.
- А ты - петух?
Он замирает. Что это - намек, напоминание? И вздыхает:
- Я, наверное, осел…
И опять Эмка смеется, и ямочки на ее щеках становятся такими, что хочется тут же, прямо сейчас, поцеловать их…
Он очнулся оттого, что услышал знакомое имя.
- Горбачев - вот это человек, хоть и русский. Всех спас…
- Горбачев? Спас? Кого?
- Теперь мы не боимся атомных бомб. Теперь мы, немцы, объединились.
- Вас-то он спас, а мы который год не отчихаемся.
Фраза эта очень заинтересовала Ганса. Глаза его заблестели, он открыл рот с явным намерением начать политическую дискуссию. Но тут в коридоре послышались тяжелые шаги, громкие голоса. Стеклянная дверь с треском распахнулась и в купе втиснулся здоровенный немец с красным ремнем через плечо - контролер. Другой остался в коридоре, вел он себя так, будто стоял на стреме, - то и дело крутил головой направо-налево. И началась молчаливая, холодная, даже обидная своей механистичностью процедура проверки билетов. Вел себя контролер настолько строго, что Сергей на всякий случай достал паспорт, положил на стол.
К его удивлению, документом заинтересовался не контролер, а пьяненький сосед, быстро протянувший к нему руку. Сергей успел раньше и сунул паспорт обратно в бумажник. Это почему-то обидело соседа. Он демонстративно налил только себе, выпил, убрал бутылку, отер стол ладонью и уставился в окно. А за окном было уже совсем светло, вдоль ровного пустынного шоссе тянулись ряды домиков с занавесочками, с калиточками и чистенькими палисадниками. И ни души возле домов. Прямо-таки сонное царство, а не пригород громадного города.
Сергей постоял на опустевшем перроне, пооглядывался. Немногие пассажиры, сошедшие с поезда, быстро втянулись в раскрытые двери вокзала. Ганс вышел одним из первых и будто провалился. Исчез как-то не по-русски. Там, если уж выпили да поговорили, не убегают не попрощавшись.
Было неуютно от непривычного безлюдья. Не то что поговорить, спросить не у кого. Хотя спрашивать вовсе не требовалось. Сергей знал: по ту сторону вокзала, на площади, такси искать не придется, они всегда там, в любое время дня и ночи, и всегда свободны. Дороговато на такси? Ну да за счет богатенького Костика можно и пошиковать.
Уже входя в вокзал, краем глаза он заметил какого-то подозрительного типа, направившегося следом. У него была примечательная черная борода, закрывавшая лицо чуть не до глаз.
Вокзал был почти пуст, и если бы не тот бородач, уставившийся на него, Сергей сразу бы пошел к такси. А тут решил переждать. И он нашел скамью, уселся, намереваясь пересидеть тут ранние часы. И вдруг услышал над самым ухом:
- Русский господин никак забурел?
Сергей вздрогнул, сразу вспомнив наказ Мурзина: "Ни с кем не знакомиться, не ввязываться ни в какие истории". Оглянулся, увидел бородача и заорал:
- Виктор, черт тебя дери! Откуда ты взялся?
- Тебя встречаю.
- Я же не сообщал.
- Жена сообщила. А рассчитать, когда ты здесь будешь, проще простого.
- А я тебя не узнал. Бородища…
- Да и я не сразу. Какой-то ты не такой. Пуганый.
- Чего это?
- Откуда мне знать? Раньше ходил - нос кверху, никого, кроме себя, не видел, а тут все оглядываешься.
Сергей подумал, что надо бы последить за собой. Если уж Виктор заметил, то заинтересованные наблюдатели, о которых предупреждал Мурзин, тем более усекут. Подумал и тут же опять оглянулся. И нашелся, чем оправдаться.
- А Эмка сейчас спит?
- Наверное, спит.
Спит так спит. Обидно, конечно, могла бы и прервать сон девичий по такому случаю, приехать вместе с братом на вокзал. Хотя, если подумать, с чего бы? Его прихватило, но это вовсе не значит, что и ее тоже.
Пока ехали в стареньком "Фольксвагене" Виктора по пустынным улицам, он все пытался погасить свою обиду, прикидывал, как войдет в дом и холодно поздоровается с Эмкой. Пускай позлится.
Было уже совсем светло, фонари не горели, но сплошные ряды магазинных витрин все были ярко освещены изнутри. На улицах ни души, и эти живые витрины, горящие неизвестно для кого, оставляли впечатление ирреальности.
Виктор жил далеко, на окраине города, в новых кварталах района Остерхольц, похожих на московские новостройки. Но подъезд, куда они вошли, не напоминал московские подъезды. Чистеньким лифтом поднялись на четвертый этаж, шумно ввалились в такую знакомую Сергею просторную прихожую. Все тут было, как в прошлый раз: белые двери на кухню и в комнаты, встроенный шкаф для верхней одежды, фибровое ведерко для зонтов, всегда пустовавшее, поскольку ни Виктор, ни Эмка никак не могли привыкнуть пользоваться этой принадлежностью немецкого быта. И тот же большой стол, на котором уже было что-то, накрытое белой скатертью. Новой была только полочка на стене, и на ней в аккуратной картонной рамочке чей-то портрет. "Эмка!" - сразу решил Сергей и шагнул к полочке. И ахнул: Горбачев!
- Этого паразита чего выставил?!
- Почему паразита? - удивленно воскликнул Виктор, да так громко, что Сергей испуганно оглянулся на дверь Эмкиной комнаты.
- Тише, сестру разбудишь.
- А ее нет.
- Как нет? А где она?
Заскребло на сердце: неужели загуляла?
- Она далеко, в Тюбингене.
- Где?! - Теперь в груди похолодело. Тюбинген - это же у черта на куличках, на другом конце Германии. - Чего она там? Замуж, что ли, выскочила?
- Учится в университете. Я писал.
- Не знаю, не получал. А она чего?.. В Бремене разве нет университета?
- Есть, конечно. Но ее не переспоришь. Упрямая, ты же знаешь.
Нет, упрямой он ее не знал. Красивой, умной, доброй, заботливой, даже нежной знал, но не упрямой.
- На кого же она там учится? - спросил с сарказмом, который, как ни старался, не мог скрыть.
- На пастора.
- Пастор? Женщина?!
Вдруг подумалось: не из-за него ли? Хочет грех замолить? Хотя разве это грех по нынешним временам?
- Что такого? - в свою очередь удивился Виктор. - Это у нас, в России, женщине не полагается быть попом. А у протестантов считается: если перед Богом все равны, то и звать к Богу могут все. Лютер говорил, что человек вправе обращаться к Богу непосредственно, без посредников. И значит, пастор, получается, вроде как воспитатель, наставник. А воспитателем женщина может быть даже лучшим, чем мужчина…
Разговаривая, они уселись за стол, на котором под скатертью лежали готовые завтраки в пластиковых упаковках, стояли коробочки простокваши, несколько металлических цветастых банок пива, бутылка вина.
- Ну, рассказывай, - нетерпеливо потребовал Виктор. - Чайник сейчас вскипит, а пока дуй пиво.
- О чем рассказывать?
- Как там у нас?
- Хреново. Все разваливается.
- Ну, ты уж… Я ведь тоже радио слушаю. Трудно, конечно, но не так уж…
- Так уж! - зло сказал Сергей. И вскочил, перевернул картонку с портретом Горбачева. - Не могу видеть этого меченого. С него, заразы, все началось.
- А говорят, он начал исправлять…
- Начал, да вот уже сколько лет никто не знает, как кончить.
Засвистел чайник, и Виктор встал, прошел на кухню, крикнул оттуда:
- Здесь, в Бремене, был случай: бургомистру голову отрубили за то, что запустил городские дела.
- У нас бы так!.. И ведь не просто некомпетентность да бесхозяйственность - прямое предательство. Всю Россию запродали американцам или кому там еще? Разодрали страну на части, чтобы легче было обирать.
- А что же президент?
- Президент одним из первых подал пример публичного отступничества. Если бы он тогда, прямо на трибуне, застрелился, когда отрекался от того, чему сам был цепным псом, его бы поняли и простили. А он по существу провозгласил предательство добродетелью. И пошло. Предал Верховный Совет, поднявший его из дерьма, предал своего вице-президента, предал Конституцию, на которой клялся в верности. Что Горбачев, что Ельцин - два сапога пара. И понеслось. Иуды засучили ногами: всегда, мол, были против. Врут ведь, сволочи, и не заикаются. Когда были на самом верху партийной власти, первыми душил свободомыслие. Всю жизнь звали верно служить идеям марксизма-ленинизма и вдруг завопили о его преступности. Ну и шагали бы прямиком в тюрьму, так нет же… Мигом выскочили из своих красных штанов. А ну их всех!..
Он стукнул кулаком по столу и грубо выругался. Вино выплеснулось на скатерть.
- М-да! - только и сказал Виктор. И повторил: - М-да! Изведешься ведь так-то.
- Все мы там извелись, готовы глотки рвать друг другу.
- Друг другу?!
- Да нет, похоже, уже разобрались, кому надо рвать.
- Знаешь что, давай-ка поспим немного, охолонем, как говорят там, у нас, - предложил Виктор. - Я тоже невыспатый. Вчера проубирался допоздна. Не принимать же ваше превосходительство в холостяцкой квартире.
- На работу не надо?
- Сегодня у меня выходной, так что гуляем…
Через пять минут Сергей лежал в той самой кровати, которую помнил все это время. Уже засыпая, подумал, что вся его злость, все раздражение, выплеснутое на терпеливого Виктора, оттого, что нет Эмки. А если нет Эмки, то что ему делать в Бремене? Не по магазинам же шляться. Это прошлый раз он ходил по магазинам, как по музеям. А теперь этих экспонатов, которые нельзя купить из-за дороговизны, и в Москве предостаточно.
И сразу, без раздумий, решил: не болтаться впустую, а упросить Виктора сегодня же съездить в Ольденбург. Полста километров по немецким-то дорогам - прогулка на час. Поболтать с Виктором вечера хватит. А завтра можно и в Росток. Виктор обидится? Ну, денек, самое большее, можно повременить, а потом - за дело.
Вот если бы Эмка!.. И он уснул с мыслью о ней, улыбался, чувствуя, как растекается в груди неведомое томление, грустное и в то же время очень-очень радостное.
15
Над Центральной Россией висел почти неподвижный обширный антициклон. Мурзин изнывал от жары и всю дорогу думал о том, как, добравшись до дома, залезет под прохладный душ. Но, подойдя к обитой коричневым дерматином двери своей квартиры, понял, что с душем придется повременить. Кондратьев, всего скорей, прав, говоря, что неизвестные люди по неизвестным пока причинам оставили его в покое и покушений больше не предвидится. Но береженого Бог бережет.
Войдя в прихожую, замер на пороге, осмотрелся. Все оставленные им контрольные метки были на месте. Это, однако, не успокоило, и он решил осмотреться по-настоящему.
Никак не ожидал Мурзин, что в его собственной квартире, которую он знал, казалось, до последней пылинки, обнаружится столько ему неведомого. Из-за батареи, когда он пошуровал там палкой, выскользнул старый журнал "Советский воин", о котором он совершенно ничего не помнил. Под ванной нашлись два куска туалетного мыла с выцветшими картинками на обертке. За шкафом, каким-то образом зацепившись за гладкую фанеру, висел пыльный носок, совершенно новый. Как он туда попал и где второй носок - это была загадка с двумя неизвестными. Появилась даже мистическая боязнь, что обнаружится что-нибудь неподобающее, вроде женских трусов или бюстгальтера.
Он сел на кровать и стал думать о том, ворошить ли еще забитые до упора антресоли, копаться ли в барахле на балконе? Решил, что при такой жаре делать это не стоит, и полез под душ.
Потом он сообразил обед, для которого нашлись в холодильнике бутылка пива и приличный кусок сыра. Потом лег поспать, предварительно еще раз заглянув под подушку, но тут же вскочил, решив, что для здоровья будет полезнее, если он возьмет дерюжку да отправится под яблоньки в огородик соседки Валентины Ивановны.
Огородиков таких на окрестных лугах было много: жители пятиэтажек, как могли, осваивали бесхозные земли. Мурзин своего участка не имел - не до того было, но иногда помогал соседке копать землю, за что получал право в свободные часы поваляться там на травке. Подозревал, что овдовевшая в позапрошлом году Валентина Ивановна пускала его в свой огород отнюдь не бескорыстно, но никаких намеков на эту тему пока что, слава богу, не делала.
Проспал он под яблонями до вечера. Проснулся, когда солнце уже скатывалось к горизонту. Но жара все не спадала. Чувствовался острый запах земли, травы, листьев. Неподалеку громко, в голос, спорили муж и жена из соседнего подъезда на злободневную тему - как полоть морковь. Возле дома визжали ребятишки. Зудели комары, отшибаемые одеколоном "Гвоздика", которым Мурзин предусмотрительно намазал лицо и руки. Все было как всегда, и ничто не мешало так же благостно дремать и дальше. Но хуже комаров на него, отдохнувшего, накинулись мысли. О странно тянувшемся следствии, о сбежавшем Маковецком, обо всем том, что приключилось с ним, Мурзиным, о Федоре Кондратьеве с его таинственными связями, на которые теперь только и была надежда.
Видно, он все-таки задремал, потому что вдруг увидел перед собой сухощавую фигуру Кондратьева. На нем была помятая синяя куртка, выцветшая до голубизны, а загар четче очерчивал белый шрам на щеке.
- Не ожидал?
Удивило не внезапное появление Кондратьева, а это вот прежде не слышанное обращение на "ты".
- Вы? Откуда?
- Давай-ка, брат, на "ты". Разница в годах у нас не- велика, а в должностях и вовсе теперь без разницы.
- Что-то случилось?
- Я за тобой. Собирайся.
- Прямо сейчас? Поужинаем, отдохнем. Утром бы…
Кондратьев покачал головой.
- Я подожду в машине. Вон там, за березами, на дороге. По-военному не разучился?
По-военному Мурзин не разучился, но все равно на сборы ушло добрых полчаса. Думал, что Кондратьев выговорит ему за задержку, но тот сам, похоже, не больно-то спешил, сидел в стороне от машины, под березой и дремал.
- Ведь умаялись, Федор Петрович, видно же.
- Отдохну в машине. Садись за руль.
Через час, попрыгав по районным дорогам, они выехали на шоссе. Солнце зашло, но было еще светло, и Мурзин выжимал больше ста километров. Кондратьев спал, как казалось, довольно крепко, но стоило Мурзину снизить скорость, как он открыл глаза.
- Ничего, успеем, - сказал вполне бодрым тоном. - Еще и постоим ночью, поспим.
- Куда успеем?
- В Москву. До начала рабочего дня. Ты ведь бывал дома у Маковецкого?
- Бывал.
- Кто там сейчас может быть? Телефон отозвался. Женский голос.
- Жена, наверное, Маша. Она что-нибудь про него говорит?
- Говорит, что не знает где он. Однако в Москве его нет, в Одессе тоже. Проверено. Дело получается загадочное.
- Будем следствию сообщать? - спросил Мурзин.
- Со следствием тоже непонятно. Почему-то забуксовало. Дело передано другому следователю. Тебя пока что больше не требуют.
- А хотели в СИЗО…
То, что не надо тотчас ехать к следователю, было для него как гора с плеч. Но всерьез подозревать Маковецкого? Это ли не гора на плечи? Зачем ему понадобилось убивать Миронова, хоть и бывшего, но все же друга. Если это был чей-то приказ, то почему он согласился?..
Стемнело. Дальний свет фар скользил над серым полотном шоссе и растворялся в пространстве, не высвечивая ничего. Встречные машины моргали фарами, требуя приглушить слепящее сияние, Мурзин двигал рычажком ближнего света, снова переходил на дальний и гнал, гнал машину, и с каждым километром все больше давало себя знать гнетущее напряжение в глазах, в груди, в спине: сказывалась нервная усталость от быстрой езды по дороге, которой не видно. А Кондратьев молчал, то ли спал, то ли ночные гонки были для него не в диковинку.
- Давай-ка постоим, - внезапно сказал он.
Мурзин с облегчением сбросил скорость, съехал на обочину.
- Еще правее, к самой канаве. И выключи свет. Сейчас нас обгонит машина. Попробуй разглядеть ее получше.
Только он это сказал, как дальний свет полоснул по стеклам. Мимо пронеслась легковушка, толкнувшись в левые дверцы порывом ветра.
- Что скажешь?
- Вроде бы "Москвич", цвет темный, непонятный, задний номер неразборчив.
- Заляпан грязью. Откуда грязь в такую сушь?
- В самом деле, откуда? Вы что-то знаете?
- Похоже, кто-то из нас кого-то очень интересует. Или мы оба. Давай-ка разворачивайся, не зажигая света, проезжай немного и сворачивай на первую же грунтовку, лучше ближе к лесу, к кустам. Заодно поспим часа два…
Разбудили Мурзина соловьиные трели. Птаха сидела, казалось, прямо на крыше автомобиля и заливалась так громко и самозабвенно, что захватывало дух. Кондратьев тоже не спал, он осторожно, чтобы не скрипнуло, опустил ветровое стекло. Повернул голову, приложил палец к губам и улыбнулся счастливо.
За стеклами была серая муть раннего рассвета. Ветки кустов плотно обнимали капот, и Мурзин досадливо подумал, что перестарался в темноте, заехал в самую гущу.
- Как поет, мерзавец! - шепотом сказал Кондратьев. - В струну вытягивается. А весь-то - с мизинец.
В открытое окно сразу навалились комары, и пришлось отмахиваться, шевелиться, хлопать себя по щекам. Соловью это не понравилось, недовольно тренькнув, он умолк. Подождал немного и зашуршал крыльями, улетел.
- Ну, поехали. Теперь я за руль.
Через несколько минут они снова мчались по шоссе, казавшемуся в рассветной мгле серой аэродромной полосой. С полчаса ехали в молчании. Потом Кондратьев резко потряс головой.
- Усну, чего доброго. Ты не молчи, говори что-нибудь. Расскажи об этом нашем курьере.
- О Сереге? Хороший мужик.
- Это я слышал. Расскажи, чего не знаю. Мысли его, интересы, пристрастия…
- Интересный человек. Любит пофилософствовать. Какие-то у него свои теории, разумеется, по его мнению, новые и, разумеется, глобальные.
И он начал излагать теорию Новикова о наследственности людей и обществ, о родовых и территориальных общинах, которой Сергей морочил ему голову до полуночи.
Кондратьев слушал не перебивая, то и дело поглядывая в зеркало заднего вида.
- Интересно? - спросил Мурзин. - Вы так задумались.
- Думы мои о знакомом гаишнике.
И он рассказал историю, типичную для российских дорог. Однажды его остановили на дороге, как ему показалось, без каких-либо оснований. Стареющий, полноватый гаишник долго рассматривал документы, которые Кондратьев подал, не вылезая из-за руля, как это принято на Западе, походил вокруг машины, подумал и объявил, что полагается штраф за пересечение сплошной линии на дороге.
- Во-он там, - сказал, неопределенно махнув рукой в пространство.
Бросив планшетку на капот, он начал выписывать квитанцию штрафа. Ручка его плохо писала, и он все время тряс ею.
- Почему бы вам не выйти из машины? - раздраженно сказал гаишник.
- Не привык. На Западе это не принято. Но если нужно…
- Ничего, сидите.
Кондратьев достал свой тонкий фломастер, протянул в окно.
- Возьмите, это лучше пишет.
- О! - восхитился гаишник, возвращая фломастер. - Пишет, как по маслу.
- Оставьте себе. Надо же вам чем-то писать.
- Спасибо. Но штраф все же полагается.
- Ну, раз полагается…