Княгиня Татищева вызвала в его сознании целую бурю. Если Петр не имел прав на российский престол, то не имел их и сын его, убитый Алексей. И дочь Петра, Елизавета - самозванка?… Доктор был уверен, что неравнодушная к исторической науке Мария Николаевна Муромцева потрясена его словами и теперь, глядя из-под мрачно насупленных бровей на сцену, размышляет не о горьковских босяках, а об особах императорской фамилии.
В антракте они встретились с Катенькой и следовавшим за ней стройным чиновником, естественно, разговор зашел о пьесе. Неожиданно для доктора самым пристрастным критиком оказалась Брунгильда.
- Я сочувствую беднякам, - говорила она сердито, - но не до такой степени, чтобы лить слезы над сценическими персонажами, не очень убедительными. Кажется, и Дмитрий Андреевич со мной согласен.
- Я служу на благотворительном поприще, - поглаживая аккуратную темную бородку, чиновник с восхищением смотрел на красавицу. - Вдовствующая Императрица призревает сирых, да и я милостыней нуждающихся не оставляю. Правда, в светлые пасхальные дни несчастных побирушек полиция убрала с улиц.
- Но один-то остался, - благодушно заметил доктор, - сидит, горемыка незрячий с ребеночком на руках прямо на Невском.
Пустячное замечание доктора подействовало на чиновника неожиданным образом: темные глаза его сверкнули, несимметричные брови дрогнули, лицо вытянулось и побледнело, он напряженно смотрел на улыбающегося доктора.
- Проезжал сегодня по Невскому, видел несчастного и подающих ему, - торопливо добавил Клим Кириллович.
- А как красив Васька Пепел! - Мура, пораженная реакцией чиновника на безобидное замечание доктора, поспешила сменить тему. - В такого должны все барышни влюбляться!
- Вор он! - возмущенно откликнулась Брунгильда. - А показан как истинный герой. Да еще этого Барона, опустившегося аристократа, лаять заставляет! Ужасная мерзость!
Екатерина Борисовна во время беседы сохраняла молчание, была грустна, и доктору показалось, что веки ее чудных глаз слегка воспалены, - неужели она так сопереживает происходящему на сцене? Изредка юная фрейлина с каким-то странным выражением лица глядела то на доктора, то на барышень. Климу Кирилловичу даже показалась, что она сожалеет, что не может поговорить с ним один на один немедленно.
Мура не отпускала доктора ни на шаг, стараясь показать новым знакомым, что Клим Кириллович является собственностью муромцевских барышень, чувствовала: доктор и фрейлина подавали друг другу глазами какие-то сигналы!
И в следующем антракте поговорить с Мурой и с фрейлиной доктору Коровкину не удалось - некстати явился в фойе давнишний знакомец, Илья Михайлович Холомков. Неувядающая красота тридцатилетнего мужчины - золотистая шевелюра, томные синие глаза, чуть длинноватый, но правильной формы нос, чувственные яркие губы, великолепная фигура при хорошем росте - вновь поразила доктора, но еще большее воздействие имела, кажется, на барышень Муромцевых. Розовый румянец покрыл и прозрачную кожу Катеньки Багреевой. На время девушки забыли о горьковских босяках, поддавшись очарованию непринужденной беседы Ильи Михайловича. Он поведал о том, что недавно вернулся из-за границы, удивлялся, что нигде не встретил там Брунгильды Николаевны, рассказывал забавные истории.
Вернувшись с барышнями Муромцевыми после антракта на свои места, Клим Кириллович посмотрел на ложу, занимаемую внучкой господина Шебеко, - она была пуста. Он и не заметил, как Екатерина Борисовна вместе с господином Формозовым покинули театр.
По дороге домой Клим Кириллович и Мура молча слушали гневные суждения Брунгильды о театральном зрелище. Ее речь прервал пронзительный трубный звук, характерный непрестанный звон колокола, и экипаж, в котором ехали Клим Кириллович и барышни Муромцевы, резко свернув к тротуару, остановился. Мимо промчался на верховой вороной лошади пожарный с поднесенной ко рту трубой, за ним неслась квадрига - четверка горячих могучих лошадей, запряженная в линейку. На продольных скамьях длинной повозки спиной к спине сидели пожарные в сияющих касках, над скамьями, на особом стеллаже, лежали багры и лестницы. Вслед за линейкой с такой же бешеной скоростью следовала пароконная повозка с пожарным инвентарем: катушками, шлангами, а за ней, тоже на пароконной подводе - блестящая даже в темноте паровая машина, предназначенная качать воду. Замыкал длинный обоз медицинский фургон. Несмотря на поздний час, за обозом бежали любопытствующие зеваки.
Пока ярко-красные экипажи следовали мимо, Клим Кириллович привстал в коляске и осмотрелся: на пожарной каланче он увидел три зажженных фонаря - пожар был серьезный. Он вышел из коляски и проследовал вперед. Свернув за угол, он увидел горящее здание. Пожарные уже приступили к работе: выломав двери и разбив в двух окнах стекла, они стали пускать струи воды внутрь помещения. Оттуда повалили удушливые клубы густого черного дыма. Пожарная паровая помпа подавала воду сразу в несколько шлангов. Всем действом руководил богатырского роста брандмейстер в зеленом офицерском сюртуке, фигуру его освещали двое пожарных с факелами в руках.
Клим Кириллович вернулся к коляске. Его встретили две пары встревоженных глаз.
- Придется добираться в обход, там не проехать: горит здание, где открылась выставка Первого дамского художественного кружка, - сообщил он своим спутницам.
- Боже! - воскликнула Брунгильда, приподнимаясь с сиденья. - Я же должна была завтра здесь выступать! С благотворительным концертом!
- А куда должны были пойти средства, полученные от пожертвований? - спросил доктор Коровкин.
Расстроенная пианистка опустилась на сиденье и закрыла лицо руками.
- На поддержание нужд слепых в приюте Вдовствующей Императрицы.
Глава 10
Карл Иванович Вирхов сидел в своем кабинете в глубоком раздумье. Напрасно он вчера вечером надеялся, что к нему в холостяцкую квартиру заглянет король петербургских сыщиков - Карл Фрейберг, видимо, был занят. Зато Вирхов хорошо выспался и с утра сегодня чувствовал себя бодрым и деятельным.
Карл Иванович заново просмотрел бумаги, связанные с происшествиями в пасхальную ночь. Баранья кость, ставшая орудием убийства, указывала на то, что преступник - Роман Закряжный. Но художник яростно отрицал свою вину. Поступили и результаты дактилоскопической экспертизы. К разочарованию Карла Ивановича, на отполированной поверхности орудия убийства отпечатков пальцев Закряжного не обнаружилось. Да и вообще никаких отпечатков найдено не было - очевидно, злоумышленник орудовал в перчатках, а до того тщательно протер орудие убийства. Уничтожить следы мог, конечно, и сам художник.
Погорячился Карл Иванович Вирхов и когда оказывал на подозреваемого психологическое давление, обвиняя Закряжного в организации поджога в Воспитательном доме. Версия с сообщниками выглядела малоубедительной, хотя и красивой - Закряжный в кутузке, а сообщники, сговорившиеся заранее, поджигают здание, чтобы обеспечить главарю алиби.
Предыдущая ночь тоже не обошлась без пожара. Горело помещение, в котором расположилась выставка Дамского художественного кружка. Был там и портрет императора Петра кисти Романа Закряжного. Художник пока не знает, что еще один его "шедевр" уничтожен. Пожары в Петербурге, конечно, не редкость, но в этих двух есть какая-то странность. Каменная Адмиралтейская часть, по сравнению с другими, горит редко, оба пострадавших здания содержались в порядке, требования пожарных соблюдались. Хуже всего, что оба пожара косвенно задевают Вдовствующую Императрицу. Вирхов в совпадения не верил. Он не сомневался, что имели место поджоги. Но в кого метили?
Вирхов перебрал все донесения, поступившие на этот час в его кабинет из сыскной полиции. Страховой агент Багулин после пасхальной ночи отправился к себе домой - видимо, отсыпаться. Во второй половине дня вышел из дома и сделал несколько визитов - ездил поздравлять вышестоящих чиновников страхового товарищества "Саламандра". По пути заскочил в лавровые оранжереи Таврического дворца, где выставлена для приема заказов гнутая садовая мебель фирмы Шлоссберга, клиента "Саламандры". После выставки образцы планировали передать в собственность мастерских приюта св. Ольги, находившегося, между прочим, под покровительством Марии Федоровны. Ближе к вечеру посетил Багулин Екатерингофский дворец, после этого отправился ужинать в "Фортуну". Оттуда загулявшего клиента, находившегося в полубессознательном состоянии, доставил домой извозчик, в пролетку Багулина усаживал швейцар ресторана.
Дмитрий Андреевич Формозов, доставив вместе с двумя полицейскими из квартиры художника портрет Петра в Аничков дворец, вернулся ближе к утру на свою казенную квартиру. Отоспавшись, явился вновь во дворец, приглядеть за установкой портрета, затем подался в Исаакиевский собор, где около часа беседовал с настоятелем, затем поехал на Мойку, к дому, где проживали господа Шебеко.
Полдня валялся в постели и долговязый англичанин Стрейсноу. Заказал завтрак себе в номер, говорил по телефону, затем пошел в одиночестве побродить по городу и где-то у Поцелуева моста свернул в грязную подворотню. Агент не сразу понял, что та ведет в три проходных двора, и не смог определить, куда свернул англичанин. С час протоптался агент на набережной Мойки, не выпуская из виду злосчастную подворотню, и уже собирался мчаться вновь к гостинице, чтобы там поджидать объект наблюдения, но англичанин появился - шел медленно и, оказавшись на тротуаре, начал озираться. На его счастье, мимо проезжал извозчик и именно на нем мистер Стрейсноу возвратился опять в гостиницу. Более из своего номера не выходил. Ни с кем не встречался.
Гораздо лучше обстояли дела с господином по фамилии Крачковский. В Петербурге удалось найти четырех Крачковских. Под описания Лукерьи, тетки убитой мещанки Фоминой, и домовладелицы Бендерецкой подходил один. Высокого роста, лысоватый, внушительное брюшко его колыхалось над длинными кривоватыми ногами. Он не отрицал, что обращался к вышивальщице, и даже предъявил вышитый Аглаей халат, разумеется, не холщовый, а бархатный, и разукрашенный шелковыми драконами. Опять же - ничего о Дмитрии Донском на халате не было написано. Да и халат этот, по утверждению господина Крачковского, забрал он у Аглаи за три дня до Пасхи. Было у него и твердое алиби - хозяин ресторана "Семирамида", метрдотель и все опрошенные служащие подтвердили, что в предполагаемое время убийства вышивальщицы господин Крачковский вместе с господином Холомковым разговлялись в отдельном кабинете ресторана.
Помощники Карла Ивановича собрали сведения и о происхождении основных фигурантов дела.
Роман Закряжный, сын мелкопоместного дворянина из Херсонской губернии, приехал в Петербург совсем юным, сразу был принят в Академию художеств, учился у Чистякова, стажировался в Риме, но курс неоднократно бросал, потом возвращался снова. Слабости к крепким напиткам не имеет, на бегах не играет. Неуживчивый характер и самомнение развели его с передвижниками, пробовал выставляться вместе с художниками "Мира искусства", но повздорил с ними по поводу трактовки образа Петра. Долго бедствовал. По протекции члена попечительного Совета Ведомства учреждений Императрицы Марии - Липатко, имеющего поместья в Херсоне, - получил заказ на портрет Петра для Воспитательного дома. После этого материальное положение Закряжного выправилось, последовали хорошо оплачиваемые заказы от казенных учреждений на портреты великого императора, но образ жизни и мастерскую Закряжный не переменил…
Матильда Ваньковская, по мужу Бендерецкая, - обрусевшая полька из Томашовского уезда Люблинской губернии, дом в К-ком переулке достался по наследству от мужа Адама Бендерецкого, вдовствует десять лет, детей, родни не имеет. Поведения благонамеренного, дом содержит в порядке.
Модест Багулин - сын разорившегося купца из Гатчины, живет в небольшой квартирке, охвачен стремлением собрать хоть какой-то капитал, без устали работает на страховом поприще. Человек приятный, общительный, балагур. Страховое товарищество "Саламандра" подтвердило, что Модест Багулин - один из лучших страховых агентов: тогда как основная масса едва зарабатывает рублей сорок-пятьдесят в месяц, улов Модеста Багулина доходит в иные месяцы аж до двухсот рублей!
Дмитрий Формозов - единственный сын инспектора уездных училищ Архангельской губернии Андрея Венедиктовича Формозова и его супруги Ксении Карповны закончил гимназию, затем университет, после чего пошел по линии Министерства просвещения… По рекомендации казначея Человеколюбивого общества Михайловского, дальнего родственника матери, был принял на службу в Ведомство учреждений Императрицы Марии Федоровны. Скромен, опрятен, услужлив, добросовестен, нареканий по служебной линии не имеет.
Что же касается мистера Стрейсноу, то относительно него еще вчера был отправлен запрос в Англию, но сведения придут не ранее, чем через несколько дней. Одно можно утверждать с уверенностью, отпечатки пальцев мистера Стрейсноу не значатся ни в одной дактилоскопической картотеке России.
Впрочем, то же самое относится и к господам Багулину и Формозову.
Вот и получается, что, как ни крути, основной подозреваемый в убийстве - Роман Закряжный, привравший насчет холста с вышивкой. Карл Иванович встал с кресла, прошелся по комнате, поглядел в окно. Даже сквозь стекла было слышно звонкое щебетание птиц - и это в начале апреля! Наверное, весна будет ранней, а лето - жарким.
Вирхов три раза присел, вытянув руки вперед, затем сделал несколько наклонов туловища в сторону - с удовольствием почувствовал, как напряглись мышцы на плечах и спине. Для своего возраста он был еще в очень неплохой форме.
Взбодрившийся таким образом следователь решил прекратить бесплодные размышления и начать действовать.
Он подошел к столу и нажал кнопку электрического звонка. Когда появился дежурный курьер по коридору, велел ему привести в кабинет задержанного Романа Закряжного. Потом заглянул в смежную комнату и пригласил притихших там письмоводителя и кандидата занять свои места в кабинете.
Художник явился в дверях кабинета и быстро устремился к вирховскому столу, на ходу выпаливая вопрос за вопросом:
- Ну что, Карл Иваныч, что? Удалось ли вам найти злодея? Пойман ли святотатец, покусившийся на произведение искусства?
- Сядьте, господин Закряжный, сядьте, - осадил его Вирхов. - И отвечайте лучше на мои вопросы.
Художник, всклокоченный еще более прежнего и, кажется, не спавший ни минуты с того момента, как был арестован, механически опустился на стул и костистое лицо его залил румянец гнева.
- Чем вы занимаетесь?! - взревел он. - Гибнет шедевр русского искусства - лучший портрет императора! - а вы меня здесь держите по каким-то глупым обвинениям!
- Спокойно, господин Закряжный, - Вирхов хлопнул ладонью по столу, - прошу без истерики. Обвинения не глупые, а самые что ни на есть серьезные - убита Аглая Фомина. Причем бараньей костью, которая является вашей собственностью. Или признавайтесь, или начинайте думать. Попытайтесь сообразить, как эта кость могла исчезнуть из вашей мастерской.
- Может быть, я, уходя на службу в храм, забыл запереть дверь? - страдальчески сморщился Закряжный. - Если это так, то любой мог зайти ко мне и взять ее.
- А вы что, всегда забываете запирать двери?
- Иногда забываю, - смущенно признался художник, беспомощно оглянувшись на строчившего протокол допроса письмоводителя. - Но я живу на самой верхотуре, туда никто и не заглядывает…
- Значит, заглядывает.
- А что, если это госпожа Бендерецкая? - побледнел художник.
- А в каких вы с ней отношениях? - спросил Вирхов.
- Э… ну… в общем, хороших, приятельских, - замялся арестованный.
- То есть в интимных, - подвел черту под мычанием портретиста Вирхов.
- Не так чтобы уж совсем интимных, но раз или два пригрел… да она алчная, завистливая, себе на уме… Думала, видно, что сможет меня окрутить да всю мою славу и деньги заграбастать. Но я был начеку… Может, поэтому и решила убить Аглаю, а на меня свалить? Тогда все картины ей достанутся.
Карл Иванович ясно представил себе могучие формы домовладелицы, в ее ручках баранья кость может стать грозным оружием.
- И вы думаете, что госпожа Бендерецкая могла украсть холст, которым вы интересовались в квартире Фоминой?
- Могла! Могла! И очень подозрительно, что именно она обнаружила труп бедняжки Аглаи.
- А зачем Бендерецкой пелена к образу Дмитрия Донского? - спросил холодно Вирхов. - И куда она ее девала?
- Откуда я знаю! - Роман Закряжный вскочил. - Вы меня измучили! Я Аглаю не убивал! И почему я сижу здесь, когда там, в моей мансарде, моим картинам грозит опасность!
- Не волнуйтесь, господин Закряжный, - успокоил его Вирхов, все более укрепляясь в мысли, что холст - выдумка, - ваша квартира заперта, а за домом установлено наблюдение. Я окружил его бдительным надзором.
- Но вы ее не знаете! - не унимался художник. - Эта бесноватая эротоманка способна на все, чтобы мне отомстить.
- Не слишком ли вы переоцениваете свою неотразимость для дамских сердец? - ирония Карла Ивановича призвана была охладить пыл портретиста.
- Нет, не слишком! - с вызовом ответил тот. - Женщины от меня без ума!
- А с покойной Аглаей Фоминой вы тоже состояли в приятельских отношениях?
Закряжный прикрыл глаза и помолчал.
- Аглаша - святая душа, - проникновенно ответил он. - Она мне по хозяйству помогала.
- А подарки вы ей только в благодарность за хозяйственные хлопоты делали?
Художник густо покраснел.
- Как относилась Бендерецкая к вашей "дружбе" с Аглаей?
- Думаю, бешено ревновала.
Возникла пауза. Художник ждал следующего вопроса. Для пущего эффекта Карл Иванович не спешил продолжать.
- А на ваш портрет императора Петра, украшающий выставку на Большой Морской, тоже госпожа Бендерецкая покушалась? - Светлые глаза под белесыми бровями вперились в лицо допрашиваемого.
- Что? - возопил в отчаянии художник. - Что вы сказали?
- Я сказал, что сегодня ночью еще один написанный вами портрет погиб в огне пожара. - Вирхов выговаривал слова размеренно и четко.
- Не может быть! - на глазах художника появились слезы.
- Может! Сгорел. И госпожа Бендерецкая в этот момент грелась на своих пуховиках. А как вы, милостивый государь, объясните мне такую закономерность, - продолжал следователь. - Пожары произошли там, где висят портреты Петра Великого вашей кисти. А вот, например, в Екатерингофском дворце, где есть прижизненные изображения императора, никаких возгораний не наблюдается… Может быть, в ваших работах есть какой-то изъян, вызывающий в неустойчивых душах импульс разрушения?
- Я не понимаю, о чем вы… - Безумный вид художника подтверждал: он не лжет. - Какой я дурак! Боже! Зачем я не застраховал свои работы? Теперь все пропало.
Художник закрыл лицо руками, но через мгновение с новой страстью стал взывать к следователю.
- Карл Иваныч, господин следователь, я начинаю думать, что поджигатель - навязчивый Модест…
- Хватит, господин Закряжный, довольно. - Вирхов встал. - Вы меня уводите от существа дела. О Модесте позже… Вернемся к Аглае Фоминой. Вы говорили, что видели, как она вышивала на каком-то холсте.
- Да, говорил. - Художник сник.
- А почему же тогда никто другой этого холста не видел? Ни госпожа Бендерецкая, ни тетка покойной?