Всё было как в первый раз, когда они с Надеждой пытались осмотреть дом и наткнулись на призрак старухи. Такими же ровными полосами падал из окон солнечный свет. Так же плавно покачивалось кресло-качалка, словно с него только что встали. Старухи не было, и Николай облегчённо вздохнул. Кресло качалось, как маятник, и под это гипнотическое убаюкивание Бобров словно задремал, но продолжал видеть и слышать все, что происходило вокруг. А дом постепенно наполнялся звуками, шорохами, шагами, словно оживая на глазах. Где-то неразборчиво забормотал репродуктор. Внимательно прислушиваясь, Бобров мог разобрать лишь отдельные фразы: "Я себя советским чувствую заводом…".
"Маяковский!", – радостно вспомнил помощник детектива.
А дом продолжал оживать, рисуя перед ошарашенным Бобровым причудливые картины далёкого прошлого. Непроизвольно Николай становился участником исторических событий, оставаясь при этом незамеченным, наблюдая за происходящим со стороны. Всё было настолько реальным, что Николай мог различить даже запахи и звуки давно ушедшего времени, далеких 20-х годов…
Тогда страна, казалось, существовала в разных измерениях. Партия знала Цель, но ее вожди вели ожесточенную междоусобную войну за право вести к этой Цели единственно верным – и каждый своим – путем. Страна похоронила Ленина, на втором съезде Советов Сталин представлен как верный последователь вождя. Принят окончательный вариант Конституции, успешно прошла денежная реформа.
Неистовая борьба с религией и нараставшая антирелигиозная истерика порождали в обществе тревогу и беспокойство. По всей стране устраивались "красные Пасхи", крещения, молебны, в моду вошли новые имена для новорожденных: в загсах вывешивались инструктивно-рекомендательные списки с именами. Предложений было много, и каких! Девочку предлагали называть Атлантидой, Брунгильдой, Индустрией, Октябриной или Февралиной, встречались и такие имена, как Идея, Коммуна… Мальчик мог получить имя Червонец, Спартак, Текстиль, Стяг, Пламенный, Владилен (Владимир Ленин)… Но как бы там ни было, в деревнях три четверти браков по-прежнему заключались в церкви, а имена дети получали по христианскому календарю.
Тогда же, в бурные двадцатые, партия объявила войну с неграмотностью. Но большевики организовали народное образование таким образом, чтобы никто не мог выйти за пределы официально разрешенного уровня знаний и образования: знающий больше, чем было разрешено, мог стать опасным для пролетарского государства, то есть превратиться в "подрывной элемент"…
Советская литература переживает время расцвета, удивляя мир особым, неизвестным ранее типом писателя. "Не расстреливал несчастных по темницам", – писал Сергей Есенин, ставя себе в заслугу то, что всего десяток лет назад было естественным для любого психически нормального человека.
Советская юстиция рождается как юстиция революционная и классовая. Она не стыдится террора, ибо "он очищает землю для лучшего будущего". Число заключенных в тюрьмах (не менее 40 % из них – по официальным данным – рабочие и крестьяне) не перестает расти.
Но рано или поздно террор как единственный способ самозащиты молодой республики должен был изжить себя: республика выстояла против внутренних и внешних врагов, она крепнет и развивается. И 6 февраля 1922 года декретом ВЦИК ВЧК была упразднена. Для выполнения задач по подавлению контрреволюционных выступлений, бандитизма, борьбы со шпионажем и других жизненно важных для страны задач, включая "выполнение специальных поручений президиума ВЦИК или СНК по охране "революционного порядка"" при НКВД РСФСР было создано Государственное политическое управление – ГПУ.
Вот в такое интересное время жил Михаил Юрьевич Фролов. И был он отнюдь не рядовым обывателем, а вчерашним чекистом и ответственным работником Главного политического управления, который в силу своих полномочий беззаветно отдавался борьбе с религией, а также шпионами, кулачеством и прочим антисоветским элементом.
Казалось бы, ГПУ должно было бы начать работать мягче и интеллигентней, чем ВЧК, а его сотрудники – стать более дружелюбными и, разумеется, более беспристрастными, чтобы стереть из памяти людей воспоминания о зверствах чекистов. Но ГПУ получило в наследство от ВЧК не только здание на Лубянке, но и своего председателя – Феликса Дзержинского и, разумеется, кадровый состав. В сущности, ничего не изменилось: методы работы остались старыми. Так и проработавший три года в ВЧК Фролов перенёс приобретенные навыки в работу ГПУ. И считал их абсолютно верными.
Нерешительные попытки закрепить право назначать наказание исключительно за судебными органами с треском провалилось, и уже в октябре 1922 года ГПУ получило право применять внесудебные репрессии (включая расстрел) по отношению к бандитам. А бандитом можно было объявить кого угодно.
Михаил Юрьевич лично принимает участие в таких внесудебных репрессиях, не только выявляя злодеев, но и приводя приговор в исполнение.
Вот и сейчас он и трое его помощников выехали на задержание "меньшевистской контры, пригревшейся на груди революции". В многочисленных циркулярах ставилась задача "полного изгнания меньшевиков из общественных организаций, научных и учебных заведений, различных предприятий и ведомств с категорическим воспрещением последующего восстановления на работе". Расстреливать их прямыми указаниями не предписывалось, но если это случалось "при попытке к бегству" или "оказании сопротивления", никто особо не интересовался подробностями расправы с "социально-опасными элементами".
В доме по улице Щедринской, двенадцать проживал некто Инокешин, бывший профессор института гражданских инженеров, член совета института гражданских инженеров с 1905 по 1910 г. Эти тайные сведения провинциальный чекист Фролов получил от самого товарища Менжинского, и поэтому обезвредить и задержать "затаившуюся контру" для Михаила Юрьевича было делом чести. Да и выслужиться перед центром никогда не помешает…
Очевидно, мысль поставить громкий судебный спектакль первоначально зародилась в недрах ГПУ, и как нельзя кстати им подвернулась под руку небольшая группка крикливых политических авантюристов – таких при любом строе всегда хватает. У них обычно нет ни ясной цели, ни средств, ни организации, но пламенные речи кукольных "заговорщиков", многозначительные намеки и умолчания вовлекают в их тенета немало простодушных обывателей. В их числе оказался и Инокешин. А уж правдоподобную легенду о разветвленном вооруженном заговоре, угрожающем устоям Советской власти, Госполитуправление придумать сумело…
Невольным участником этого спектакля и должен был стать хозяин дома номер двенадцать по улице Щедринской.
Впрочем, сам он об этом еще не знал.
В 1924 году приказом ОГПУ № 18 обмундирование было отменено, а сотрудникам особых органов предписывалось в целях маскировки носить форму штабов тех соединений, при которых они состояли, либо ходить в штатском. Поэтому распознать во Фролове и его товарищах чекистов было непросто. Кто в кожанке, кто в кавалерийской форме, а кто и в костюме и фетровой шляпе разъезжали они по улицам города в поисках "классового врага".
Ухоженный и добротный дом № 12 по ул. Щедринской сразу бросался в глаза. Дом утопал в густом фруктовом саду. Какие славные вечера когда-то проводили в нем обитатели дома! Но времена изменились.
Когда переодетые гэпэушники на реквизированном автомобиле лихо подкатили к самому входу, дверь была открыта. Услышав шум мотора, на порог вышел мужчина лет шестидесяти с аккуратной бородкой и в пенсне.
– Ты, что ли, хозяин будешь? – без церемоний спросил Фролов, поигрывая револьвером.
От такого хамства мужчина невольно поморщился, но новая власть требовала к себе уважения, и он вынужден был ответить чужакам:
– Я, Инокешин Константин Сергеевич. Чем могу служить?
– Можешь, можешь, контра недобитая! – сострил второй гэпэушник.
– Позвольте, в чём, собственно говоря, дело? – не унимался старичок. Кажется, он просто не понимал, что ему грозит.
– Ты – классовый враг, и, следуя принципам советской власти, должен быть уничтожен, – безапелляционно заявил Фролов.
"Чистка" советских учреждений, будучи неотъемлемой составной частью похода большевиков против инакомыслящих, имела своей целью тотальное очищение государственных структур от лиц, "чуждых советскому строю". Поэтому означенная процедура практиковалась постоянно, производилась повсеместно и принимала разнообразные формы. Но вдаваться в такие тонкости Фролов не стал. Осмотрев дом хозяйским глазом, он бесцеремонно отодвинул Инокешина плечом и вошел внутрь.
– Живут же буржуи! – с восторгом произнёс говорливый помощник.
– И не говори, Петро, – поддержал его другой.
– А для чего же мы революцию делали, кровь свою проливали? – не удержался Фролов. – Чтобы эти профессора как при царе, так и теперь жили? Нет уж, не выйдет! А ну собирайся, живо!
Лицо Инокешина побелело, он вздрогнул.
– Ты что, контра, не понял?… – Михаил Юрьевич упер дуло револьвера в подбородок старику.
– Сию минуту, сию минуту, – залепетал Инокешин.
На шум из дальней комнаты вышла пожилая женщина.
– Потрудитесь объяснить, что здесь происходит! – строго приказала она.
– А вот и пособница врага народа! – радостно взвизгнул один из помощников.
– И ты собирайся! – приказал Фролов.
Женщины побледнела и схватилась за сердце.
– Что же это происходит, по какому праву вы так себя ведёте? – возмутился старик и попытался помочь жене. Один из чекистов силой оттолкнул Инокешина, и тот упал, ударившись виском об угол комода. Из-под его головы показалась алая струйка крови. Женщина без сил опустилась рядом с ним.
– А ну встать, кому сказано!.. – бешено вращая глазами, скомандовал Фролов. Но бесчувственная женщина так и сидела на полу, привалившись к комоду, а бывший профессор института гражданских инженеров, член совета института гражданских инженеров, член педагогического совета Высших женских строительных курсов не подавал признаков жизни.
– Помер что ли? – поинтересовался один из помощников. – А ну проверь! – приказал он товарищу, видимо, младшему по званию. – Надо же, какой хилый! От одного пинка загнулся!
Гэпэушники дружно заржали.
– Да никак помер… – присмотрелся другой и брезгливо тронул тело носком начищенного ботинка.
– Ну и хрен с ним, все равно бы расстреляли. Патроны ещё переводить на всякую мразь, – Фролов спрятал револьвер и подошёл к женщине.
– А ну, заберите эту… В машину её! В ГПУ допросим по всей строгости Советского закона! – распорядился он, и отправился обыскивать дом.
Через два дня решением ОГПУ Надежда Николаевна Инокешина была расстреляна как враг народа и шпионский пособник. Через неделю ответственный сотрудник ОГПУ Фролов Михаил Юрьевич обзавелся новым жильём. Дом номер двенадцать по улице Щедринской теперь принадлежал ему. Что подумают соседи, его мало интересовало…
Дом прекратил трансляцию чужих воспоминаний, и Бобров, очнувшись, вздрогнул.
Опешивший, он стоял в углу комнаты возле того самого кресла-качалки, которое пробудило в нём чужие воспоминания. Всё было словно наяву.
У Николая тряслись руки. Запросто, без суда и следствия расправившись с семьёй уважаемого человека, чекист получил не только продвижение по службе, но и обзавёлся собственным жильём! Что же времена были тогда, что за невозможные, безумные времена!
Бобров пулей вылетел из злополучного дома.
Чекист Фролов
– Вот, раскопала для тебя интересный материальчик, – вместо приветствия произнесла Римма Эдуардовна, войдя в офис детективного агентства Нахрапова…
От неожиданности Родион Романович вскочил со стула и в замешательстве остановился посередине кабинета.
– Ты? – растеряно выговорил он, – А я о тебе целый день думал!
– Так я тебе и поверила!.. – кокетливо бросила женщина. – Если бы думал, давно бы позвонил!
– Я… Я звонил… – нелепо стал оправдываться Нахрапов, прекрасно зная, что врёт. То есть вспоминать-то он Римму вспоминал, и в последние дни явно чаще, чем за последние годы, но позвонить ей он, честно говоря, просто не додумался.
– Да ладно, неважно, – успокоила его Римма. – Я к тебе по делу.
– Располагайся, – все еще смущенный, Родион Романович указал на кресло для посетителей.
Однокурсница удобно устроилась в кресле и протянула сыщику свёрнутую газету.
– Раритет! – с гордостью произнесла она. – Тридцать восьмой год! Разоблачён очередной заговор, враги народа понесли заслуженное наказание!
– Ого! – только и произнёс Нахрапов. – А мне это зачем?
– А ты почитай, может пригодиться для твоего расследования, – посоветовала Римма.
Сыщик развернул газеты, отложил одну в сторону, а по страницам второй пробежал глазами. Это была хорошая копия старого, потрепанного номера газеты. Заголовки пестрели отчётами о достижениях социализма и о судебных процессах, на которых слушается очередное дело "врагов народа".
– Спасибо, – поблагодарил Нахрапов. – А где взяла?
– В библиотеку ходить надо, дорогой мой! – нравоучительно произнесла Римма Эдуардовна. – А то сидишь здесь, у себя в офисе, носа на свет Божий не показываешь!
– Виноват, исправлюсь! – шутливо извинился частный детектив. В самом деле, сходить в библиотеку ему не пришло в голову. Признаться, он бывал там еще студентом, а потом как-то и не нужно было…
– Смотри мне, исправляйся, – в тон ему продолжила женщина и добавила: – Ты читай, читай, а я подожду. Интересно, что ты скажешь.
Сыщик взял газету и принялся читать. Это был отчёт органов НКВД о проделанной работе за период с июля 1934 г. по сентябрь 1938 г. о разоблачении врагов народа в собственных рядах. Для себя Нахрапов отметил, что проводимые среди чекистов аресты создавали особую атмосферу в "органах": чуя перспективу быстрого роста, заместители начальников управлений, начальники отделов УНКВД регионов могли, невзирая ни на что, яростно крушить авторитеты, с легкостью отправляя под арест не только высоких партийных руководителей, но и собственных начальников. Такая политика позволила Сталину избавиться от устойчивых чекистских "кланов" и группировок, порушить многолетние связи.
Прочтя статью, частный детектив удивленно спросил у собеседницы:
– Это что ли?
– Не только, – ответила Римма, – там есть ещё одна заметка, о большом чекистском начальнике – Фролове. Вот, смотри: "Постановили: Фролова Михаила Юрьевича – расстрелять, лично принадлежащее имущество конфисковать". Дата расстрела: 19 ноября 1936 года. А во второй газете – это, так сказать, бульварный листок – я нашла протокол допроса Фролова. Подлинник или нет, я не знаю, но фамилия, имя и отчество сходятся.
– Ну и что? – не понял Нахрапов.
– Кто из нас детектив, спрашивается? – засмеялась Римма. – А то, что до 1936 года указанный Михаил Юрьевич Фролов проживал по интересующему нас адресу!
– Не может быть! – удивился частный детектив.
– Еще как может! И вот доказательство! – Римма победоносно взирала на бывшего однокурсника, шутливо показывая своё превосходство.
– Можешь представить себе атмосферу тех лет? – поинтересовалась она у собеседника.
– С трудом, – ответил Нахрапов. – Темный кабинет, прикрученный табурет, свет в глаза. И всё в таком роде.
– Да я не о кабинете! Я об атмосфере в стране, где каждый подозревал друг друга, и без доноса и дня не проходило…
– Ты в этом смысле? Нет, не могу. Я даже не представляю, смог ли бы я работать в органах в те времена, – честно признался Родион Романович, и, боясь, что Римма снова расстроится, как тогда, в доме, сменил тему. – Давай лучше вернёмся к нашему Фролову.
– Давай, – согласилась она, – Читай вслух, мне тоже интересно!
Нахрапов раскрыл второй листок, и, к своему удивлению, наткнулся на уже знакомую фамилию – Фролов Михаил Юрьевич.
– Читай, читай! – подстегнула его Римма Эдуардовна.
"Перед следователем на прикрученном к полу табурете безвольно сидел мужчина, опустив голову на грудь. Его лицо при ярком свете казалось синеватым от усталости и из-за трехдневной щетины, под покрасневшими глазами набухли тяжелые мешки, гимнастерка была измята и кое-как заправлена в галифе без пуговиц и пояса. Судя по всему, мужчине давно было безразлично, что с ним случится завтра или уже сегодня. Допрос длился вторые сутки. Свет от настольной лампы бил в глаза, заставляя допрашиваемого постоянно жмуриться, а вопросы, не прекращаясь ни на минуту, хлестали его, как удары кнута. Он уже был готов подписать любые показания, необходимые следователю, но его все мучили и мучили, и он не мог понять, что же еще нужно сказать, чтобы допрос закончился.
А со стен невозмутимо наблюдали за происходящим портреты вождя всех народов Сталина и вновь назначенного Наркома Внутренних дел Николая Ивановича Ежова, "сталинского наркома" и "любимца народа". Даже дети знали плакат Бориса Ефимова "Ежовые рукавицы", где нарком берёт в ежовые рукавицы многоголовую змею, символизирующую троцкистов и бухаринцев, а в центральных газетах напечатали "Балладу о наркоме Ежове", подписанную именем казахского акына Джамбула Джабаева.
На этом посту Ежов в деятельном сотрудничестве со Сталиным и обычно по его прямым указаниям занимался координацией и осуществлением репрессий против лиц, подозревавшихся в антисоветской деятельности, шпионаже (пресловутая ст. 58 УК), "чистками" в партии, массовыми арестами и высылками по социальному, организационному, а затем и национальному признаку.
Это был триумф внесудебных репрессивных органов: так называемых "особых совещаний" и "троек НКВД".
Систематический характер репрессивные кампании приняли с лета 1937 года, но им предшествовали подготовительные репрессии в самих органах госбезопасности, которые "чистили" от сотрудников Ягоды. Человек перед следователем – скорее, уже тень человека – как раз и был выдвиженцем Ягоды, за что теперь расплачивался сполна. А совсем недавно в новенькой, с иголочки форме он сам наводил ужас на посетителей своего кабинета. Глядя сейчас на этого человека, трудно было представить его в роли всевластного следователя НКВД.
За столом сидел следователь НКВД Косицын. Он докуривал очередную папиросу и никуда не спешил. Модный шерстяной костюм облегал его мускулистое тело, аккуратная причёска не скрывала рано появившуюся на макушке лысину. Уже несколько минут он молчал. Нет, не для того, чтобы дать передышку сидящему напротив. Так змея гипнотизирует застывшего от ужаса кролика.
Следователь знал своё дело.
– Так что, Фролов, продолжим? – прервал он тишину.