Он выходит из Института истории искусства и лениво движется к Главной улице. Сегодня нарядный город его не раздражает. Справа тюрьма, и ему это нравится - забавное вкрапление в нервирующий уют. И повсюду храмы Знания, вот сейчас он идет мимо Семинара англистики, а романисты уже остались позади. Сколько народу толчется вокруг Знания и ничего не познает.
Итак, сегодня вечером он все же встречается с турчанкой. Возможно, из этого что-нибудь получится. Возможно, он что-нибудь узнает, возможно, трахнет ее. Он фланирует по Главной улице, не замечая толп туристов, и представляет себе, как он это сделает. Прежде чем выплеснуться, он все больше заводится и удерживает свое добро. Если дамы после этого смотрят на него большими глазами, между ним и ими возникает стальная плита. Когда тянет в чреслах, он настолько один, насколько это вообще возможно. Если все идет именно так, то хорошо, а если что-то не получается, то женщина, едва она промокнет под ним, становится ему настолько противна, что он готов ее ударить. Но чаще сдерживается. Ему все лучше удается владеть собой.
Умер ли мальчишка? Он не проверил, поскольку не было в том нужды. В конце концов, свиненыш его не видел, а бессмысленное убийство противно ему, как всякому цивилизованному человеку. Вероятно, на него подействовали запах и острое желание расколоть этот череп как кокосовый орех. На улице не было никого. В маленьких отелях не бывает ночного портье. Его никто не заметил, это точно. Вокруг все выглядит так, словно ничего не произошло. Это произошло только для него. Он смеется. Мысль о том, что он трахнет эту турчанку, представляется ему интересной.
Ганс Батист Бендт, профессор теологии и специалист по Новому Завету, был, казалось, припорошен тонкой меловой пылью. Тойер огляделся в его унылом кабинете, отыскивая учебную доску, но ее не оказалось. Единственным настенным украшением был зловещий африканский платок, на котором неумелыми было изображено копье, пронзающее мертвое тело Христа.
- Так-так, значит, студент Ратцер оказался замешан в неприятной истории. - Ученый сцепил длинные пальцы и сунул их под нос.
Тойер сообщил ему лишь самое необходимое. Долго говорить ему не пришлось, вероятно, Ратцер был хорошо известен.
- Но я просто не могу себе представить, чтобы он способен был совершить что-то действительно нехорошее, - продолжал Бендт. - Не могу себе представить как человек и как теолог тоже.
- В чем же разница? - искренне заинтересовался Тойер, но тут же пожалел о своем вопросе, так как профессор впал в долгое молчание и его испещренный морщинами лоб стал похож на линию самописца ЭКГ. Комиссар заметил, что впечатление пропыленности, по крайней мере частично, возникало оттого, что из всклокоченной шевелюры ученого сыпалась обильная перхоть.
- Разницы нет, - наконец, проговорил Бендт. - Вы совершенно правы. Во всяком случае, ее не Должно быть.
Тойер покорно кивнул.
- Да, Вольфрам Ратцер… Пожалуй, на факультете не найдется человека, который бы не знал его. Кажется, сейчас он записался уже на двадцать пятый семестр, а может, на двадцать шестой. И до экзамена ему еще далеко. Знаете, он ведь из состоятельной семьи, живущей под Вюртембергом, его отец профессор математики в Тюбингене. Блестящий ум, вот только подпортил себе репутацию - и чем? Да как раз тем, что считает дельфинов умней, чем люди, и непременно всем об этом рассказывает.
- Почему вы сказали "как раз"? - перебил его Тойер.
Бендт озадаченно посмотрел на него:
- Ну, потому что это так и есть. Дельфины умней, чем люди.
Комиссар решил впредь не задавать таких вопросов.
- Итак, продолжаю. Я всегда предполагал, что изучение теологии служило для господина Ратцера возможностью дистанцироваться от рационалистически мыслящего отца, и, соответственно, он выбрал себе темой побочные философские и религиозные школы, то есть иррациональное в иррациональном. Он хотел быть этаким святым, всегда одевался несовременно, и все в таком роде.
Тойер вспомнил описание, сделанное Ильдирим, и кивнул.
- Впрочем, он так и не нашел себе места в нашей зачастую туманной науке, - продолжал Бендт, как показалось комиссару, со слезой в голосе. - Он стремился к свету, но только тот, кто знаком с мраком, способен распознать свет.
К своему удивлению, комиссар был целиком согласен с этими словами.
- Итак, что оставалось несчастному? Одаренному математически, но росшему в атмосфере некоторой эксцентрики, видевшему цель своих усилий в профессии, для которой он не годился, поскольку у него отсутствовали необходимые для этого данные? Его просто невозможно представить себе попечителем душ, даже его собственной души! Что было ему делать?
- Не знаю, - вздохнул Тойер. - Я бы поменял профиль обучения.
Такая мысль Бендту, очевидно, никогда еще не приходила в голову; он тут же прогнал ее из своих возвышенных духовных сфер и вместо этого прошептал заговорщицким тоном:
- Мистика. Ратцер увлекся мистикой.
Тойер не совсем понял, о чем речь, но догадался, что это может иметь какое-то отношение к точке Омеги. Последовавший вопрос повлек за собой пространный доклад профессора; перегруженный информацией гость не смог запомнить его целиком, однако профессорские лекции редко претендуют на это.
Во всяком случае, он узнал, что в конце XIX века был такой французский теолог по имени Пьер Тейяр де Шарден. В своих выдающихся работах, вызвавших огромные споры, он создал модель, включавшую в себя эволюцию жизни, развитие расширяющейся Вселенной, человеческую историю и Божий промысел; в центре же этой модели находилось слияние всех этих факторов. Следовательно, спасение рассматривалось не только с религиозной точки зрения, но и с естественнонаучной, "или, точней, так, что словами это не выразить".
К немалому удивлению комиссара, Бендт достал сигарету из ящика письменного стола с пластиковой фурнитурой и жадно закурил, не спрашивая, как это теперь полагается, возражает или нет его собеседник.
- Католики в конце концов его вышвырнули, - добавил он с безудержной радостью. - Но кардинальной ошибки Шардена они так и не распознали. Ее определил я.
Тойер с трудом удержался от вопроса - что, может, француз забыл про дельфинов?
- Он помещает Бога в луч времени, понимаете? Я как теолог не могу этого допустить! - Бендт почти кричал.
Тойер смущенно кивнул.
- Так не годится! Этого не может быть! - горячился профессор. - Это означало бы, что божественной реальности поставлен предел, некое "Стоп! Это все!" Это - извините, господин вахмистр, - кастрация Сына Человеческого, превращение его в евнуха Дарвина. Гегель невозможен без Христа, Христос же совершенно легко представим и без Гегеля. - Бендт замолчал, взволнованный собственными словами.
Выдержав паузу, гость отважился вежливо возразить, что он комиссар, а не вахмистр, и ученый принял это к сведению.
- Итак, я попытаюсь сейчас обобщить все, что услышал от вас, в моих скромных целях, - снова заговорил Тойер уже деловым тоном. - Ратцер не справляется с учебой, а его специализация не подходит ему, словно костюм не того размера. Он отыскивает себе периферическую область, где может стать заметной фигурой, но и там дело у него не ладится. Он делается странноватым, погруженным в свои идеи. Я вот что подумал - не мог ли он, хотя и невиновен, инсценировать такой вот финал своих усилий, в духе фильма ужасов. Некую приватную точку Омеги.
Бендт кивнул, удивленный. Мыслящий полицейский, надо же!
- А его намеки на Сигму и Тау? Надеюсь, вы поможете мне тут разобраться?
- Греческие буквы, примерно в середине алфавита. Возможно, он имел в виду, что в том особом случае он находится в месте, где совпадают различные влияния. Достаточно самонадеянно с его стороны, ведь таким образом он вообще-то ставит себя на место Бога. - Бендт потушил сигарету в цветочной вазочке. - Из такого человека никогда не получится пастор.
- И в той точке он находится либо логически, - размышлял Тойер, - либо пространственно. Либо то и другое. - Он невольно усмехнулся. Внезапно его озарило, где искать Ратцера. Впрочем, он отлично помнил, что уже не раз ошибался.
- А Фаунс? - продолжил он, наконец, прорабатывать свой список. - Тоже какой-нибудь мистик?
Бендт напряженно задумался.
- Имя ничего мне не говорит, - пробурчал он наконец. Казалось, пробелы в знаниях были ему невыносимы, с секунду он мрачно взирал на полицейского, так, что Назареянину это бы не понравилось. Но после консультации с несколькими справочниками его настроение улучшилось. - Кем бы ни был этот господин Фаунс в прошлом или настоящем - я, как теолог, заявляю: это не теолог.
Тойер вздохнул: он на это и не надеялся, иначе все было бы слишком просто.
- Имелась ли на совести Ратцера попытка обмана? Сдавал ли он когда-нибудь чужую работу, выдав ее за свою? Это действительно будет мой последний вопрос.
Бендт снова погрузился в себя, но с меньшей охотой. Ведь теперь речь шла об очень земных вещах.
- Ну, про весь факультет я, конечно, не могу знать; есть еще достаточно коллег, у которых такое могло случиться. Ах да! Это было в начале года. Поистине глупая история…
Через пару минут Тойер покинул здание факультета в глубокой задумчивости. За все годы учебы Ратцер так и не смог сдать латынь. И вот в январе неожиданно предъявил аттестат частного института, в котором констатировалось, что в последние семестровые каникулы успешно сдан начальный курс. Глупо было то, что в указанное время тот институт уже обанкротился и прекратил существование. Но поскольку перепуганный студент немедленно забрал документ и всячески себя казнил, руководство факультета, согласно духу заведения, выбрало милость, а не справедливость.
Итак, причина для недовольства в самом деле имелась - Вилли схалтурил. Повод для того, чтобы потребовать назад свои деньги, - но ведь не повод для убийства?
Комиссар не глядел на дорогу и столкнулся с женщиной.
- Я же знала, что ты влюблен и не даешь мне проходу.
Ошеломленный Тойер увидел перед собой воинственное лицо своей подружки Ренаты Хорнунг.
8
- Что это, один из тех идиотских случаев, которые раздражают меня до бешенства в американских фильмах? - Тойер счел более уместной наступательную тактику, а не оборонительную.
- Могу тебя успокоить, - фыркнула Хорнунг. - Отчаявшись, я позвонила тебе на работу. Любезный господин Штерн сообщил мне, что ты сегодня утром собирался к теологам. Впрочем, он был явно обеспокоен тем, что ты все еще не дал о себе знать. Вероятно, что-то произошло.
Тойер решил пока что выбросить это известие из головы.
- Разумеется, не мое дело, зачем ты сюда приходил, однако, насколько мне известно, лютеранские священники не исповедуют - тебе нужно пойти к иезуитам. Я принесу тебе ужин, если исповедь затянется.
- Это служебные дела, - проскрипел Тойер, - служебные, и я не имею права их разглашать.
- Судя по всему, вся твоя жизнь - служебное дело. - Губы Хорнунг сжались так, что напоминали трещину на обоях.
- Может, посидим где-нибудь? - неловко предложил Тойер. - Что-нибудь выпьем?
Ильдирим мыла посуду после завтрака. Она еще не привыкла к множеству дополнительных мелочей, присущих семейной жизни. В данный момент это была утренняя тарелка из-под окаменевшей нутеллы, о которую она сломала если не голову, то уже ногти точно.
Сегодня Бабетта до четырех часов будет в школе. Она храбро заявила, что посидит вечером одна, ей это не впервой. Ильдирим не знала, что она будет чувствовать через две недели, когда вернется фрау Шёнтелер, но не исключала, что к тоске будет примешиваться и некоторое облегчение.
Был уже почти полдень. Вернц позвонил ей и масленым голосом напомнил, что уже пора, пожалуй, прийти на работу. Ведь будет странно выглядеть, если она, хотя и сказалась больной, проведет вечер в городе с доктором Дунканом. Как будто ее идея - встретиться с этим Киви.
Она отскребла последние следы нутеллы и поставила тарелку, не споласкивая, на сушилку. Затем написала записку своей подопечной, чтобы она поискала еду в холодильнике. Сама она вернется не очень поздно, но девочка должна почистить зубы и не смотреть плохие фильмы. Достаточно ли по-матерински у нее получилось? Терзаясь сомнениями, Ильдирим внизу записки нарисовала губной помадой маленькое сердечко.
Возле мойки стояла большая красная коробка для завтраков. Ильдирим ничего не дала с собой девочке в школу. Забыла. Это огорчило ее так, что она, выйдя из дома, даже не огляделась по сторонам.
В конце концов Хорнунг и Тойер сели за столик возле "Круассана", прямо напротив студенческого общежития, в котором жила Бухвальд. Заказали кофе с молоком и минеральную воду. Комиссар подбадривал себя мыслью, что "предательница", возможно, увидит его и испугается, но ему это не очень помогало. Предстоял разговор начистоту. Постоянно отодвигался и вот теперь назрел. Тойер не имел ни малейшего представления; что должен сказать своей подружке. Хорнунг выглядела столь же неуверенно, а ее злость была, вероятно лишь прикрытием полной растерянности, так часто бывает, когда злишься.
Она прижалась коленкой к его ноге. Тойер на секунду испугался - решил, что под столом собака.
- Ну, что там такое, зачем я могла тебе понадобиться? - спросила она, наконец. - Выкладывай, не стесняйся. Даже если твоя проблема чисто профессиональная.
С одной стороны, Тойер испытал облегчение - ведь они и на этот раз, как обычно, уходили от разговора начистоту, с другой стороны, он не мог уже вспомнить, что там бормотал среди ночи.
- Ах, я не должен был вообще этого говорить… Ладно, забудем…
Хорнунг отодвинула коленку. Расхристанный парень в желтых деревянных сабо протарахтел мимо на мотороллере и свернул на Малую Мантельгассе. Комиссару нестерпимо захотелось взять его под арест, а желтую дрянь швырнуть в Неккар.
Его подружка отвела в сторону взгляд; ее улыбка стала еще более вымученной.
- Жаль. - Уголки ее рта дрогнули. - Я уже давно уговариваю себя, - с трудом продолжала она, - что не так и плохо, если ты для чего-то нужна. И если я когда-нибудь сделаю для тебя что-то полезное, ты, возможно, не станешь постоянно забывать о моем существовании. - Она растерянно помешала кофе и уставилась на созданный ею маленький водоворот, словно увидела в нем что-то необычайно интересное.
- Я не забываю тебя, - возразил Тойер. - Скорей я забываю себя самого.
Он поднялся из-за столика, зашел в маленькую франкофильскую пивную, с презрением, как и полагается полицейскому, взглянул на сидевшие у стойки кожаные фигуры, которые уже с утра вливали себе в глотки пиво, хотя, честно говоря, охотно занялся бы тем же самым. Бросил пять марок в сигаретный автомат. Просто так, машинально. Автомат не сработал. Почти с облегчением надавил на кнопку возврата денег и снова двинулся к двери. Ему пришлось задержаться на несколько мгновений, пока официантка прямо на его пути расставляла перед клиентами двенадцать чашек кофе.
- Конечно, я ничего им не сказал. Сначала я должен узнать, что они там на него хотят повесить. Один из них выглядел, будто из группы "Виллидж Пипл", тот, что с усами как у моржа.
Тойер повернул голову к самодовольному говоруну. Среди тесной кучки он не сразу определил того, кому принадлежал голос, однако один из парней носил телекомовскую кепку. Комиссар помнил - это что-то означало, но что, никак не мог сообразить. Выход освободился.
Хорнунг наблюдала за ним сквозь большое стекло.
- Теперь они стоят шесть марок. Не позорься и больше не ходи за ними.
Тойер озадаченно взглянул на нее:
- Ты куришь, что ли?
Хорнунг горько улыбнулась:
- Да, временами. Но исключительно в твоем присутствии.
Сыщик пристыженно потупился.
- Знаешь, Тойер, я никогда и не рассчитывала, что у нас получится совместная жизнь. Для этого мы, пожалуй, уже староваты, да и вообще… Ах, от кораллов ведь никто не ожидает, что они вдруг сорвутся с места и поплывут куда-нибудь еще. Они должны быть красивыми, вот и все. Должны быть, понимаешь?
Тойер кивнул, но ничего не понял.
- Я мечтала лишь о том, что нам с тобой выпадет несколько хороших лет, - продолжала она. - Ведь все так быстро пролетает. Сколько мы уже вместе, господин комиссар?
Тойер напряженно пытался вспомнить.
- Два года?
- Почти четыре. - Глаза Хорнунг увлажнились. - И я согласна теперь на все, даже на то, чтобы просто быть тебе полезной. С какой охотой я стала бы тебя презирать! За то, как ты со мной обращаешься. Но не могу, не получается. Большую скалу невозможно презирать, просто невозможно.
- На нее можно только залезть, - невинным тоном добавил Тойер.
Эта двусмысленность оказалась самой большой глупостью, какую он мог сказать.
Хорнунг сверкнула глазами:
- Сейчас я влеплю тебе хорошенько, старый чурбан.
Тойер беспомощно поднял обе руки, он в самом деле испугался затрещины, словно ребенок.
- Тебе ничего не говорит имя Фаунс? - неловко спросил он.
Подействовало. Хорнунг задумалась. Комиссар мысленно поздравил себя.
- Нет, - сказала она, наконец. - Оно имеет отношение к твоему делу?
- Да, приблизительно. - Тойер неуверенно улыбнулся. - Но об этом я, разумеется, не имею права тебе рассказывать.
Возникла еще более неловкая пауза.
- На сегодня это все, господин Тойер? - Голос Хорнунг зазвучал по-новому, напомнив ее нескладному другу металлический визг пилы; и сейчас эта пила его распилит, без труда, ведь он-то не из металла. Вовсе не из металла.
Он набрал в грудь воздуха, тесней запахнул на теле кожаный пиджак, поправил брюки. Взглянул на небо, все ли там в порядке.
Потом рассказал про Вилли.
Ильдирим остановилась в коридоре, в конце которого находился ее кабинет, и невольно засмеялась. Проход был заставлен двумя скрещенными нестругаными брусьями, за ними лежала пленка. Четыре маляра красили стены плавными движениями певцов из группы "Вильдекер Херцбубен" .
Один из маляров подошел к ней:
- Чем могу быть полезен, прекрасное дитя?
- Ах, меня интересует чистый пустяк, - в тон ему ответила Ильдирим. - Мне, собственно, нужно только пройти в свой кабинет. И сесть за работу. - С нарастающей радостью она увидела, что перед ее дверью выстроена пирамида из банок с краской.
- Милая моя! - Маляр, казалось, был в восторге от возникшей коллизии. - Да там внутри пусто! Мы тут не управимся до конца недели. Ведь вчера вечером освободили все кабинеты. Вы уже забыли?
- Забыла, - засмеялась Ильдирим. - Какая я растяпа.
Рабочий с симпатией улыбнулся:
- Глядите-ка, да она хорошо знает немецкий. Доннерветтер.
Ильдирим радостно простучала каблучками в свой отдел и тотчас заглянула к шефу.