Я искоса внимательно наблюдаю за ним, силясь уловить что-то знакомое. Иногда улавливаю, чаще нет. Возникает нечто мучительно памятное и сразу же исчезает. А он даже не смотрит на меня, не видит и не интересуется - играет беззаботно и с удовольствием. Нет, мы с Тимчуком определенно ошиблись. Тут даже не сходство, а так, что-то вроде как на дрянных фотокарточках, какие наклеивают на сезонные пригородные билеты в железнодорожных кассах.
Воспользовавшись тем, что Тамара снова отправилась в бассейн, я подвигаюсь к Галке.
- У нас два свободных места за столиком в ресторане, - говорю я с наигранным равнодушием. - Пригласи своих знакомых. Пусть пересядут.
- Тебе же не понравилась эта пара.
- Все лучше, чем одним сидеть. Новые люди. Да и веселее.
- Тебя Тамара заинтересовала?
- Скорее, ее муж.
У Галки хитро прищурены глаза.
- Любопытно, почему?
- Красивый мужчина.
- Так это я должна интересоваться, а не ты.
- Вот ты и заинтересуйся.
- Зачем?
- Хорошо в волейбол играет.
- Тут что-то не то.
- Может быть. А ты все-таки их пригласи.
Тамара возвращается из бассейна, и Галка, лукаво взглянув на меня, берет, что называется, быка за рога.
- Тамара, у вас интересные соседи за столиком?
Тамара морщится:
- Два желторотых юнца. Вон они играют в волейбол с Мишей.
- Пересаживайтесь к нам. У нас как раз два свободных стула и столик не у прохода.
- Если ваш муж, конечно, не возражает, - вставляю я.
- Муж мне никогда не возражает, а потом с вами же интереснее.
Посмотрим. Первый крючок я забросил.
- Кстати, обед сегодня на час раньше. На подходе к Ялте, - добавляет Тамара. - Уже одеваться пора. А потом на экскурсию в Алупку. Идет?
- Я поеду, - говорит Галка.
Я молчу. Поедет ли он?
К обеду являемся в полном параде. Женщины раскручивают разговор сразу, как магнитофонную ленту. Мужчины сдержанны и церемонны.
- По сто для аппетита перед обедом? - предлагаю я.
- Давайте.
- У вас "Столичные"?
- Нет, "Филипп Моррис".
Закуриваем.
- Оригинальная специальность у вашей жены. Эксперт-криминалист.
- О криминалистике я уже забыла, - роняет Галка: по-видимому, ей не хочется раскрывать перед посторонними секреты профессии. - Сижу на экспертизе старых документов. Недавно определяла подлинность пометок Чайковского на где-то найденных нотах.
Галка невольно подыгрывает мне. Не нужно, чтобы он знал или догадывался о моей работе.
- А вы? - тут уже спрашивает он.
Галкина рука лежит на столе. Я многозначительно сжимаю ей пальцы.
- Я юрист, - говорю. - К сожалению, не Кони и не Плевако. Рядовой член коллегии защитников.
- Уголовный кодекс?
- Нет. Разводы, наследства, дележ имущества.
Галка не проявляет ни малейшего удивления: поняла, что я начал пока еще неизвестную ей игру.
- Ну да, - лениво бросает он. - Невесело у вас получается.
- У вас веселее?
- Пожалуй, нет. Я уже после войны Плехановский кончил. Директора универмага из меня не вышло. Главбуха тоже. Верчусь мало-помалу в комиссионке.
- Золотое дело эта комиссионка, - хвастливо провозглашает Тамара.
- Не преувеличивай, - кривится он. - Работа как работа. Не лучше твоей.
Что-то в его интонации тотчас же останавливает его рубенсовскую красавицу. Теперь она занята только ножом и вилкой. А он? Неудачник или играет в неудачника? Но ведь эти игры - дешевка. При его спортивной ухоженной внешности и умных, очень умных глазах. Я внимательно ищу в них давно знакомое. И нахожу. Неужели мы с Тимчуком не ошиблись?
А он только вежливо слушает или спрашивает, глядит на меня, как на чистый лист бумаги, на котором сам же напишет: "Сосед по столику, спутник по рейсу. Не очень интересен. Общих тем нет. Скучно". Это если мы с Тимчуком ошиблись. А если нет? Я изменился, конечно, за тридцать лет. Галка тоже, но узнать нас можно. Особенно ему, если это он. Тогда где же встревоженные искорки в глазах, растерянный жест, невольно сжатые губы, дрогнувшие пальцы, пусть чуть дрогнувшие, но я бы заметил. Глаз наметанный - профессия. А тут - ничего. Съел суп, отставил макароны - не любит. Пьет фруктовый компот. И слова бросает равнодушно.
Разговор поддерживает главным образом Галка:
- Вы почти профессионально играете в волейбол. Любите спорт?
- Больше по телевизору.
- Бросьте. Сразу виден тренинг.
- У нас дома и боксерские перчатки, и груша, - опять-таки не без хвастовства вставляет Тамара.
И опять он кривится. Откровенность жены ему явно не нравится.
- Я и стреляю неплохо, - цедит он. - В роте был снайпером.
Мне хочется спросить, где он воевал, но понимаю, что он назовет именно те места, где воевал Сахаров. А потом, это можно сделать и позже.
Разговор о военном времени не должен быть преднамеренным.
И тут я опять настораживаюсь, видя, как он закуривает. Берет сигарету двумя пальцами, отставив мизинец, чиркает зажигалкой, затягивается и тут же, вынув сигарету изо рта, глядит на тлеющий ее огонек. Тот самый жест, который и насторожил нас с Тимчуком на причале. Жест, который я помню все тридцать лет как неотплаченную пощечину.
Теплоход гудит, подъезжая к ялтинскому причалу. Официантки разносят билеты на экскурсию в Воронцовский дворец в Алупке. Там жил Черчилль в дни Ялтинской конференции, и, честно говоря, меня это мало интересует.
- Я не поеду, - говорит Сахаров.
- Я тоже, - немедленно присоединяюсь я. - Дамы поедут вдвоем, а господа по-мужски посидят чуток в баре. Не возражаете, Михаил Данилович?
Он молча кивает. Взгляд вежлив, но равнодушен. Ни любопытства, ни тревоги.
- Только я не очень разговорчивый собеседник, - лениво бросает он, - извините.
- Я тоже не из болтливых, - поддакиваю я.
А дальше происходит все как по-писаному. Мы провожаем жен до автобуса и уже готовы повернуть к трапу, как он предлагает:
- Может, пройдемся по набережной? Выпьем по стакану каберне.
Из полутемного массандровского магазина мы выходим разморенные вином и прогулкой по размягченному солнцем асфальту. Диалог невнимательно-безразличный.
- Не люблю Ялты. Одна набережная и узкие, пыльные улочки, ползущие в гору.
- А санатории?
- Лучшие санатории за Ялтой - в Ливадии и Мисхоре. А здесь один пляж. Кстати, он под нами. Выкупаемся?
- В бассейне чище.
- Бассейн - это коробочка. А я плавать люблю. Не хотите - подождите на берегу. Минут двадцать, не больше.
Он выбрал клочок пляжа почище, проковылял по камням к воде, и вдруг, нырнув, быстро уплыл вперед, почти невидный в прибое. Я тотчас же засек воспоминание. В шестнадцать лет я так же поджидал его на пляже в Лузановке, а он - если то был он - мелькал движущейся точкой вдали. Он и в детстве резвился дельфином, не обращая внимания на оградительные буйки.
Опасно поддаваться навязчивой идее и подгонять под нее все, что просится подогнать. Начнем с исходного пункта: Сахаров есть Сахаров. Преуспевающий оценщик комиссионного магазина. Муж влюбленной в него пышнотелой блондинки. Неглуп, практичен. Нравится женщинам, но не кокетничает. Так не ищите знакомого в незнакомом, полковник, не будите давно уснувших воспоминаний. Подозрительность - плохой исследователь человеческих душ.
На теплоход мы возвращаемся и сразу - в бар. Мальчишка в белой курточке переставляет на стойке бутылки с иностранными этикетками.
- Попробуем мартини, Михаил Данилович, - предлагаю я тоном знатока-дегустатора.
Сахаров улыбается:
- Это вам не загранрейс. В лучшем случае подадут фирменный или дамский. Правда, бой?
Я настораживаюсь. Реплика режет ухо. Мальчишке тоже.
- Я не бой. Если говорите по-русски, обращайтесь, пожалуйста, как полагается.
Молодец бармен, хотя тебе и не больше семнадцати лет. Срезал-таки оценщика. А может быть, тот сказал это нарочно, с целью подразнить меня: вот тебе, мол, и промах разведчика, лови, мил друг, если сумеешь. Как говорится, "покупка" вполне в духе моего давнего знакомого Павлика Волошина.
Сахаров, игнорируя реплику бармена, не очень заинтересованно спрашивает.
- А что же есть в репертуаре?
- Могу предложить "Черноморский".
Это обыкновенная смесь ликера, водки и коньяка. Гусарский "ерш".
- Как на войне, - смеется Сахаров. - Мы так же мешали трофейный ликер, чтобы отбить сладость.
- Где воевали? - мимоходом спрашиваю я как можно равнодушнее.
- Где только не воевал! И под Вязьмой, и на северо-западе.
Продолжать ему явно не хочется, и я не настаиваю. Отставляю с отвращением "ерш" и потягиваюсь:
- Ну что теперь делать будем? Шляфен или шпацирен геен?
- По-немецки вы говорите, как наш старшина из Рязани.
- А вы?
Он пожимает плечами.
- Научился немного в лагере.
- В каком?
- В плену. На Западе.
- По вашей комплекции не видно. Разве шрам только.
- Американцы, захватив лагерь, откармливали нас, как индеек. А шрам - это с детства. Нырнул неудачно, рассек о камень.
Выходит, Сахаров есть Сахаров, энный человек со случайным сходством с кем-то, тебе очень знакомым. Настолько знакомым, что у тебя даже при мысли о нем холодеет сердце. Но пусть оно не холодеет, тем более, как нам тогда сообщили - потом, позже, - нет в живых этого человека. Обычной гранатой-лимонкой разнесло его в куски на бывшей Соборной площади. А бросил гранату даже не наш парень, то есть не из нашей группы: Седой знал его, а мы нет. Я, признаться, очень огорчился, что это была не моя граната.
Ну что ж, полковник Гриднев может теперь бездумно продолжать свой круиз по Черному морю.
Но…
Сахаров, прежде чем свернуть в коридорчик, где находится его полулюкс, снова закуривает. И снова знакомый жест. Два пальца, отставленный мизинец и пристальный задумчивый взгляд на тлеющий огонек сигареты. Такие привычки неискоренимы потому, что их не замечают и о них не помнят. И они индивидуальны, как отпечатки пальцев, двух одинаковых быть не может.
Нет, бездумный круиз не продолжается.
Я И ПАУЛЬ ГЕТЦКЕ
Сидя в кресле каюты на шлюпочной палубе, я подытоживаю воспоминания и впечатления дня.
Более тридцати лет назад, когда Павлик Волошин уезжал в Берлин к отцу, он уже курил присланные отцом английские сигареты "Голдфлейк". Курил щегольски, держа сигарету большим и указательным пальцами, отставив при этом мизинец, и вынимал ее изо рта, поглядывая на тлеющий огонек. Точно так же он закурил ее и в сорок третьем году, когда появился в Одессе у своей матери на улице Энгельса, вынужденно переименованной в дореволюционную Маразлиевскую. Был он в черном мундире СС, в звании гауптштурмфюрера и в должности начальника отделения гестапо, я не знал точно, какого именно отделения, но интересовался он, как и все в гестапо, главным образом одесским подпольем. Он вежливо и церемонно поцеловал руку Марии Сергеевне, театрально обнял меня как старого школьного друга и закурил. Тогда я и узнал, что зовут его уже не Павлик Волошин, а Пауль Гетцке, по имени мачехи, оставшейся в Мюнхене. Отец его к тому времени уже умер.
Навязанную мне роль старого друга я сыграл без преувеличенной радости, но и без растерянности и смущения. Встретились два бывших школьных приятеля и поговорили по душам о прежней и новой жизни.
- Кавалер Бален де Балю. Помнишь, маркиз?
- Конечно, помню.
- Кого из ребят встречаешь?
- Мало кого. Разбрелись люди. Тимчука видел.
- Тимчука и я видел. Он у румын в полиции. Думаю взять его к себе.
- Твое дело. Я с ним не дружу.
- А из девчонок кто где?
- Кто-то эвакуировался, кто-то остался.
- Галку встречаешь?
- Нет. Из дома меня выселили. В твоей светелке живу.
- Мать правильно поступила. Комната мне не нужна. А ты почему из города не удрал?
- В армию меня не взяли - плоскостопие. А эвакуироваться трудно было.
- Ты ж комсомольцем был.
- Как и ты.
Волошин-Гетцке захохотал и потрепал меня по плечу.
- Грехи молодости. Гестапо тоже не обратит внимания на твое комсомольское прошлое. Хочешь, редактором сделаю?
- Поганая газетенка. Уж лучше наборщиком.
- Значит, душой с Советами?
- С Россией. Русский я, Павлик.
- Не Павлик, а Пауль. Я теперь немец по матери. По второй матери, баронессе фон Гетуке. Она усыновила меня и воспитала в духе новой Германии. Какой на мне мундир, видишь?
Я промолчал. Я видел и внешность и нутро гауптштурмфюрера, так радостно продавшего свою Родину и народ. Даже сдержанная Мария Сергеевна после его ухода сказала мне с нескрываемой болью:
- Это уже не мой сын, Саша. Чужой. Совсем, совсем чужой…
Я попробовал сыграть:
- Что вы, Мария Сергеевна! Павлик как Павлик. Только зазнался.
- Нет, не зазнался, Саша. Онемечился.
- Грустно, - сказал я.
- Не только. Страшно.
Мне тоже было страшно. По краю пропасти идти не хотелось. Но Седой сделал неожиданный вывод:
- Перебрасывать тебя в катакомбы пока необходимости нет. Даже наоборот. Листовки, конечно, бросишь, а из школьной дружбы с гестаповским чином можно извлечь и пользу. Рискнешь?
Я думал.
- Если боишься, не неволю.
- Не боюсь. Трудно.
- А мне не трудно?
- Так ведь играть надо. А какой из меня актер.
- Сыграть нейтрала не так уж сложно. Немножко испуга, растерянности, сомнений. А вражды нет.
- Да мне каждое слово его ненавистно. В глаза плюнуть хочется.
- А ты гляди с завистью на правах старого друга, которого жизнь прибила.
- Сорвусь.
- Не исключено. А кто из нас не рискует?
И я рискнул. Пауль пришел через несколько дней в воскресенье. Пришел не столько к матери, которой он церемонно целовал руку, сколько ко мне. Влекли, должно быть, школьные воспоминания, возрастные ассоциации, возможность пооткровенничать с человеком, который для гестаповца безопасен. А может, и пощеголять хотелось тем, как изувечили душу русского школьника гитлерюгенд и впрыскивания речей Розенберга и Геббельса.
Разговаривали мы свободно, не стесняясь, спорили и убеждали друг друг - я с позиции "прибитого жизнью" нейтрала, он с высоты счастливчика, удачливого игрока, новоиспеченного хозяина жизни.
- Удивляюсь твоей ограниченности. Неужели тебя, будущего юриста, удовлетворяет деятельность типографского наборщика?
- А где университет, чтобы юрист будущий стал настоящим?
- После войны мы откроем университеты. Не очень верь демагогии Геббельса: она для быдла. Каждый здравомыслящий немец понимает, что управлять Украиной без украинцев, а Россией без русских будет невозможно. Понадобятся специалисты во многих областях знания. Конечно, командовать будут победители, но и побежденным останется немалый кусок пирога.
- А кто жует этот кусок пирога? Жулье, подонки, прохвосты и уголовники.
- Издержки первых лет войны. Кого же выбирать из вас, если интеллигенция удирает при нашем приближении или отсиживается в наборщиках? Все вы поклонитесь после победы.
- Чьей победы?
- За такие вопросы даже школьных друзей отправляют в гестапо.
- Прости, Пауль, но я ведь не тупица и не баран, на которых рассчитана пропаганда профашистской "Одесской газеты". Я спрашиваю тебя именно как школьного друга: а сам ты веришь в победу?
Я не играл в искренность, я был искренним во всем, кроме обращения к гауптштурмфюреру Гетцке как к старому школьному другу.
Он верил.
- У нас, как тебе известно, вся Европа и большая половина Европейской России. Не так долго ждать.
- А Сталинград?
- Эпизод. Случайный просчет.
Он нажал двумя руками крышку стола, словно хотел его сдвинуть, - жест, который мне запомнился с первой встречи после его появления в Одессе и которым он словно хотел подчеркнуть свое желание переменить тему беседы, - и добавил:
- О шахматах не забыл? Может, сыграем партийку?
Партию эту - я играл белыми с открытым центром - он выиграл легко и красиво. В середине игры создалось парадоксальное положение, когда белые одним махом могли вырвать победу. И я сделал этот ход конем, обусловливающий, казалось бы, неизбежное поражение черных. Но у черных был единственный контршанс, парадоксальный, я повторяю, контршанс - его трудно было найти, и все же Пауль нашел этот опровергающий, достойный выдающегося мастера ход и выиграл позицию, а затем и партию.
- Вот тебе и ответ на твой миф о Сталинграде, - сказал он.
Я не спорил, хотя величины были несоизмеримы, а сравнение смехотворно, но партия сама по себе была очень эффектной, я хорошо запомнил ее, и, как оказалось, не зря.
Третий разговор в светелке Павлика носил уже официальный характер. Павлика не было, школьного приятеля не было, старого одессита не было. Был гауптштурмфюрер Гетцке, черномундирный эсэсовец и следователь одесского гестапо.
- В городе опять появились листовки, Гриднев.
Я неопределенно хмыкнул:
- Что значит опять? Они уже два года как появляются.
- Когда я приехал, они исчезли.
- Не считаешь ли ты, что подпольщики тебя испугались?
- Не знаю. Но после моего появления в Одессе листовок какое-то время не было.
- А чем я, собственно, обязан этой высокой консультации?
- Листовки набираются в типографии "Одесской газеты".
Я засмеялся:
- У нас на каждого линотиписта свой агент сигуранцы! Строки не наберешь без просмотра.
- Есть и ручной набор.
- Акцидентный. Несколько стариков набирают афиши, объявления управы и приказы комендатуры. Проследить за ними легче легкого.
- И все-таки листовки появляются в городе.
- Не проще ли предположить, что еще до эвакуации Одессы нужный шрифт был вывезен из типографии и где-нибудь в городе налажен набор листовок?
- Подпольную типографию разгромили два месяца назад. Я уже затребовал всю документацию из сигуранцы. Погляжу, куда она меня выведет.
Я знал, куда выведет. Федька-лимонник понятия не имел о подпольной типографии. Федька-лимонник охотился за мной как за причастным к распространению листовок. Он не знал ни моего имени, ни моей клички, а сигуранца не знала моей новой квартиры. По одному, несомненно, поверхностному описанию найти меня не могли.
Но Пауль Гетцке умел думать и сопоставлять факты. Моя работа в типографии "Одесской газеты" - это он знал. Мое жительство у дяди Васи установлено добровольными или вынужденными показаниями соседей. Мое описание Федькой-лимонником кое-что все-таки добавляло. А разгром явочной квартиры и мое появление у Марии Сергеевны были еще легче доказуемым совпадением. Седого в Одессе не было, и никто, кроме него, не мог бы переправить меня в катакомбы.