- Конечно. Впечатление не доказательство: показалось, приснилось, привиделось. Есть, правда, и другая общность портрета. Похожи лоб, высокий взлет бровей, ноздри хищника, маленькие уши. Увы, все это не "особые приметы" - найдешь у множества лиц в толпе. Но есть какие-то штрихи индивидуальности, неповторимые оттенки личности, характерные, присущие только одному человеку привычки. Один пробует языком когда-то беспокоивший его зуб, отчего лицо чуть-чуть кривится и морщится. Другой в минуту задумчивости теребит мочку уха, третий предпочитает чесать затылок, четвертый полуприкрывает рукою рот, когда удивляется. По таким привычкам часто безошибочно угадываешь сходство.
Галка напряженно молчит, думает. Глаза по-прежнему недоверчивы.
- У Павлика была своя манера входить в воду с пляжа, - вспоминает она, - нырял под волну на мелководье и плыл под водой, пока позволяло дыхание, затем выскакивал на волну, как дельфин, и уплывал далеко в море, почти невидный с берега. Впрочем, это тоже не "особая примета". Так купаются многие.
- В том числе и Сахаров.
- Где это ты видел?
- На пляже в Ялте, когда вы уезжали на экскурсию.
- Смешно.
- Скорее любопытно. Не "особая примета", согласен. Но есть и особая. У Павлика Волошина, когда он начал курить, появилась и своя манера закуривать: затянуться, вынуть сигарету изо рта двумя пальцами, отставив мизинец - этакий одесский лихаческий шик, - и посмотреть на тлеющий огонек папиросы. Точь-в-точь так же закуривает и Сахаров. Привычка настолько слилась с его личностью, что он забыл о ней как об "особой примете". Мелкий просчет, но просчет.
- А ты рискнешь утверждать, что такая же мальчишеская привычка не сохранилась с детских лет и у некоего Сахарова?
- Не рискну, конечно. Приметы не убеждают, а настораживают.
- А шрам? - вдруг вспоминает Галка. - У Павлика его не было.
- Возможна пластическая операция.
- Не подгоняешь ли ты доказательства к версии? Бывают такие следователи.
- Знаю, что бывают. Повторяю, я еще ни в чем не убежден, но причин для настороженности все больше и больше. Тут уже не только мистика интуиции и случайность совпадений "особых примет", настораживают и шероховатости в биографии Сахарова.
- Успел узнать?
- Да, из его рассказа. Кстати, говорит о важных событиях с полнейшим безразличием к теме, с какой-то подчеркнутой равнодушной интонацией. Как о нечто само собою разумеющемся. Воевал, был в плену, сидел в лагере для военнопленных, освобожден американцами, и, по-видимому, без всяких сложностей.
- Н-да… - задумывается Галка.
Искорки недоверия в ее глазах гаснут. Глаза уже не щурятся, они широко открыты, сосредоточенны и серьезны.
- Обычный в те годы способ заброски агента, - говорит она. - Придется проверять по двум каналам.
- Уже начал. Пока ты любовалась алупкинскими красотами, я переговорил с Москвой и Одессой. Завтра получу первую информацию.
Разговор обрывается, мы приходим к одной мысли, которой будут теперь отданы все наши думы, силы и чувства.
- А все-таки жаль, - говорит она, - что отпуск кончился.
Сочи
Я РАЗГОВАРИВАЮ С ОДЕССОЙ
Завтракаем на подходе к Сочи. На палубе тридцать градусов в тени, а здесь, в ресторане, кондиционеры снижают жару до восемнадцати. Свежо и прохладно. Официантки в накрахмаленных фартучках разносят кофе по-варшавски с пастеризованным молоком.
Разговор не клеится. Сахаров, как и вчера, молчалив и сумрачен. Тамара злится - должно быть, поссорилась с мужем; вышла к завтраку с покрасневшими веками и разговаривает только с Галкой о предстоящей экскурсии в Мацесту и Хосту.
Я молча дожевываю сырники и вздыхаю:
- Предпочел бы хороший бифштекс по-деревенски.
Когда-то у Волошиных их очень хорошо готовила домработница Васса.
Он спрашивает:
- Почему по-деревенски?
- С поджаренным луком, - поясняю я. - Так он когда-то именовался в ресторанных меню.
- Не знаю, - пожимает он плечами, - до войны по ресторанам не хаживал. А сейчас они без названия. Просто бифштекс с луком. Лучше всего их готовят в Берлине.
- В Берлине? - недоумеваю я.
- Я имею в виду ресторан "Берлин", - снисходительно поясняет он.
- В Одессе в "Лондонской" готовят не хуже, - заступается за Одессу Галка.
- Что это "Лондонская"? - интересуется Сахаров.
Я вмешиваюсь:
- Так называлась раньше гостиница "Одесса" на Приморском бульваре. По привычке старые одесситы ее и сейчас называют "Лондонской".
- С раскрашенным Нептуном в садике? - улыбается Сахаров. - В воскресенье с Тамарой там обедали. Неплохо. А вы, значит, тоже одессит?
Спрашивает он, как обычно, лениво, без особой заинтересованности. Именно так спросил бы Сахаров. Если же это Пауль, то не узнать меня он не мог, и вопрос, конечно, наигран. Кстати говоря, мастерски, по актерской терминологии - "в образе".
Ну а мой "образ" позволяет не лгать.
- Конечно, одессит. Вместе с Галиной в одной школе учились.
- И воевали в Одессе?
- Оба. Вместе были в оккупации. В партизанском подполье.
- Страшно было?
- На войне везде страшно.
- Верно, - соглашается он. - В плену тоже было горше горького. А что сильнее - страх перед смертью в открытом бою или ежедневный поединок с гестапо?
Если Сахаров - это Пауль, то он допускает просчет. Подлинный Сахаров не должен был бы интересоваться чужой и безразличной ему Одессой, да еще в далекие оккупационные годы. Тогда ему, Сахарову, как говорит он сейчас, самому было несладко, и обмениваться воспоминаниями такой Сахаров едва ли бы стал. Тут Пауль из "образа" вышел.
И я с готовностью подымаю перчатку.
- Страх смерти на войне дело привычное. О нем забываешь, в подполье тем более. Нет ни бомбежек, ни артобстрела. Поединок с гестапо, конечно, не игра в очко, но мы выигрывали и такие поединки. Да и не раз.
Я посмотрел на Галку - она порывалась что-то сказать, но не сказала. И Сахаров перехватил этот взгляд. Он снова "в образе", задумчивый и незаинтересованный. Понял ли он свой актерский просчет, или настолько убежден в своей неразоблачимости, что ничего и никого не боится? Это совсем в духе Пауля. Игрок всегда игрок - врожденное свойство характера не заслонишь никакой маской.
Похоже, что он играет наверняка. Узнал, но не боится, хорошо замаскирован и может поиграть со мной в кошки-мышки. Пока мои данные - воспоминания, ощущения, приметы, предположения - все это, как говорит Галка, не для прокуратуры. Акул не ловят на удочку - нужен гарпун.
Может быть, мне даст его Одесса или Москва?
Долго ждать не приходится. К столу подходит официантка и, нагнувшись ко мне, тихо спрашивает:
- Вы товарищ Гриднев Александр Романович?
- Так точно.
- Капитан вас просит подняться к нему на мостик.
- Интересно, зачем это вы ему понадобились? - неожиданно любопытствует Сахаров.
Я мгновенно импровизирую:
- Так ведь это наш старый одесский знакомый. С его помощью мы и получили эту каюту. Ведь билеты на круиз давно распроданы.
- Я знаю, - тянет Сахаров. - А как зовут вашего капитана?
- Невельский Борис Арсентьевич. Старинная родовая фамилия русских мореплавателей и землепроходцев.
Хорошо, что я предусмотрительно узнал имя и отчество капитана. Но с какой стати Сахаров спросил меня об этом? Проверить? Поймать на сымпровизированной выдумке? Пожалуй, когда я уйду, он с пристрастием допросит Галку. Ничего, она вывернется.
Я подымаюсь на капитанскую палубу, припоминая все сказанное за столом. Ничего особенного. Мелочи, нюансы. Например, демонстративное подчеркивание своего незнания Одессы, его интерес к нашим переживаниям в одесском подполье, но, может быть, мне только это показалось. Ладно, подождем.
Капитан выходит навстречу мне к верхнему трапу.
- Скорее в радиорубку, - торопит он. - Вас уже ждут.
Меня действительно ждет у радиотелефона в Одессе Евсей Руженко.
- Долго же ты добирался из ресторана. Минут десять жду, - ворчит он.
- Да, но, сам понимаешь, я не хотел показать Сахарову, что спешу к телефону. Тем более это его, кажется, заинтересовало.
- Сахаров - это воскресший Гетцке?
- Есть такая думка.
- Подтверждается думка. Донесением Тележникова секретарю подпольного райкома.
- Какого Тележникова?
- Ты же в его группе был. Седого не помнишь?
- Седого забыть нельзя. Забыл, что он Тележников. Старею. Так о чем донесение?
- О двух гранатах. Не наша граната убила Гетцке.
- Я это знаю.
- Тележников уверен, что нам вместо Гетцке подсунули другого.
- Это я тоже знаю. Меня интересует его досье.
- Досье нет. Или его вообще не было, или его изъяли заранее, еще до отступления.
- Я так и предполагал. Что же удалось узнать?
- Мало. Нет ни его фото, ни образцов почерка. Ни одной его записки, ни одного документа, им подписанного. Со свидетелями его деятельности тоже не блеск. Никто из попавших к нему в лапы не уцелел. Хозяйка квартиры, где он жил, бесследно исчезла во время отступления последних немецких частей из Одессы. Осталась в живых лишь ее дочь, находившаяся в то время у родственников в Лузановке. Ей было тогда десять лет, и многого она, естественно, не запомнила. Помнит красивого офицера, хорошо говорившего по-русски, нигде не сорившего и даже пепел от сигарет никогда не ронявшего на пол. Вот ее собственные слова: "Он курил только безмундштучные сигареты, курил медленно, любуясь столбиком пепла. Как-то подозвал меня и сказал: "Смотри, девочка, как умирает сигарета. Словно человек. Остается труп, прах, который рассыплется". Иногда он с мамой раскладывал пасьянсы и даже научил ее какому-то особенному, не помню названия. Кажется, по имени какого-то короля или Бисмарка".
- А еще? - нажимаю я.
- Еще Тимчук.
- Тимчука оставь. Я уже говорил с ним в Одессе.
- Он добавляет одну деталь, о которой тебе не рассказывал. В минуты раздражения или недовольства чем-либо Гетцке кусал ногти. Точнее, один только ноготь. На мизинце левой руки он всегда был обкусан.
- Это все?
- Скажешь, мало за одни сутки? Но мы еще кое-что выловили. Мать Гетцке, Мария Сергеевна Волошина, до сих пор живет в Одессе. Говорит следующее: "Павлик и в детстве кусал мизинец, я корила его, даже по рукам била - не отучила. Осталась эта привычка у него и когда он вернулся сюда уже в роли немецкого офицера. Я уже не делала ему замечаний: он был совсем, совсем чужой, даже не русский. Друзей у него не было, девушек его я не знаю. Хотя, правда, он рассказывал мне об одной, дочери какого-то виноторговца в Берлине. Имя ее Герта Циммер, я запомнила точно: очень уж смешная фамилия. Павлик говорил, что даже хотел жениться на ней, но немецкая мачеха его, баронесса, не дала согласия на брак, пригрозив, что лишит наследства". Пока все.
- Как ты сказал - Герта Циммер?
- Точно.
- Спасибо. Это уже улов. Продолжай в том же духе. Документацию перешли мне в Москву. А связь поддерживай с "Котляревским" с ведома и разрешения капитана.
- Хороший мужик. Знаю.
- Очень уж элегантен.
- В загранрейсах требуется. И в своем деле, и в отношениях с людьми безупречен. Можешь полагаться на него в любой ситуации.
Капитан предупредительно встречает меня у входа в свою суперкаюту:
- Заходите, Александр Романович. Очень хочется полюбопытствовать.
- Что ж, полюбопытствуйте.
- Угощу вас настоящим ямайским ромом, остался от марсельского рейса.
- В другой раз с удовольствием. А сейчас, сами понимаете, разговаривал с Одессой, надо кое-что осмыслить и взвесить.
- А как ведет себя неизвестный в заданном уравнении?
- С отменным спокойствием.
- Не сбежит?
- Не думаю. Очень в себе уверен. Кстати, он был за столом в ресторане, когда официантка передала мне ваше приглашение, и крайне заинтересовался. Ну, я и сымпровизировал, сказав, что мы с вами знакомы еще по Одессе и даже каюту на теплоходе получили с вашей помощью. Не возражаете? Тогда просьба: разрешите зайти к вам с женой, когда будете свободны. Версия закрепится, и я могу уже без подозрений навещать вас, когда это потребуется.
- Превосходно, - дружески улыбается капитан, - сегодня же вечером и приходите ужинать. Уверяю вас, что ужин будет не хуже, чем в ресторане.
- И с ямайским ромом? - спросил я.
- И с ямайским ромом.
Я РАЗГОВАРИВАЮ С МОСКВОЙ
Галка ждет меня в каюте переодетая в другое платье и в новые туфли - видимо, собралась на прогулку в город.
- На экскурсию? - интересуюсь я.
- Нет, решили на городской пляж с Тамарой и Сахаровым.
- Он тоже едет?
- А ты разве нет?
- Не могу. Жду вызова из Москвы. Скажешь, что не хочу тащиться по жаре через весь город. Обойдусь душем. Если спросит, конечно.
- Спросит. Он явно обеспокоен твоим визитом к капитану. Я поддержала версию о знакомстве, не знаю, насколько убедительно, но поддержала.
- Сегодня вечером поддержим ее оба. Мы ужинаем не в ресторане, а у капитана. По его специальному приглашению. Обязательно похвастай этим перед Сахаровым. Не специально, а к слову, без нажима. Ну а в разговоре обрати внимание на левый мизинец Сахарова.
- Ноготь обкусан? - улыбается Галка. - Тоже мне сыщик. Я это давно заметила: он кусает его, когда задумывается. Или просто проводит кончиком языка, когда кусать уже нечего. Скверная привычка, но едва ли веское доказательство.
- Даже не доказательство, а штришок. Еще один штришок к портрету Волошина-Гетцке. Ну а на пляже ты уточни еще один. Когда он заплывет подальше от берега и вы останетесь с Тамарой вдвоем, заговори о картах. Найди повод. Скажем, преферанс, покер, смотря на что клюнет. Упомяни и о пасьянсах. Обязательно о пасьянсах.
- Терпеть не могу пасьянсов. Что-то вроде козла, только без стука и в одиночку.
- Ну а по роли пасьянсы - твое любимое развлечение. Узнай, любит ли она их, если любит, обещай научить ее пасьянсу какого-то немецкого короля или Бисмарка. Старик пробавлялся ими в часы досуга.
Галка настораживается.
- Зачем тебе это?
- Проверить одесскую информацию.
- Есть что-нибудь интересное?
- Мало. Перерыли все архивы - и ничего. Ни досье, ни фото, ни приказов, ни докладов, даже подписи нет. А образец почерка, сама знаешь, одна из вернейших "особых примет". Можно изменить биографию, даже внешность, только не почерк: специалисты-графологи всегда найдут общность, как его ни меняй. И если почерк настоящего Сахарова - это почерк бывшего Пауля Гетцке, значит, на руках у меня по меньшей мере козырной туз.
- Может быть, жива его мать?
- Жива и живет в том же доме. Но он никогда не писал ей. Ни одного письма, даже поздравительной открытки.
- А если потревожите его немецкую мачеху? Возможно, она тоже жива.
- Где? В Мюнхене? Попытаться, конечно, можно, но исход сомнителен. Есть другой вариант. По словам Волошиной, у Пауля в Берлине была невеста, некая Герта Циммер. Немцам свойственна сентиментальность, и возможно, что Герта Циммер, если она жива и живет в Берлине - пусть в Западном, найдем, - все еще хранит заветное письмо или фотокарточку с трогательной надписью любимого, разлученного с нею навеки.
- Зыбко все это, - вздыхает Галка.
- Не мог он предусмотреть всего. Где-нибудь да просчитался, какой-нибудь след да оставил. Хоть кончик ниточки. А мы ее вытянем.
С этой зыбкой надеждой я и остаюсь на опустевшем теплоходе. Бассейн спущен. Без воды он неприветлив и некрасив. Снова возвращаюсь в каюту в ожидании вызова из Москвы. Но Москва молчит. Неужели Корецкий ничего не узнал? Не может быть. Что-то уже наверняка есть - накапливает, скряга, информацию. Уже час прошел - Сахаровы вот-вот вернутся. И, вспомнив к случаю о Магомете и горе, решительно подымаюсь в радиорубку. Снова связываюсь по радиотелефону с Москвой.
- Почему не выходишь на связь? - говорю я недовольно замещающему меня Корецкому.
Он сдержан и чуть-чуть суховат.
- Торопитесь, товарищ полковник.
- Меня, между прочим, зовут Александр Романович. А тороплюсь не я - время торопит. Есть что-нибудь?
- Прежде всего был у генерала. Доложил все подробно. Он заинтересован, да и знает вашу интуицию. Короче, есть "добро". И по делу кое-что есть…
- Давай кое-что.
- Сахаров живет в Москве с сорок шестого. Окончил Плехановский в пятидесятом. Работал экономистом в разных торгах, сейчас в комиссионке на Арбате, соблазнился, должно быть, приватными доходами, которые учесть трудно. Женат с пятьдесят девятого, до этого жил холостяком, обедал по ресторанам, вечеринки, гости, девушки, но сохранил, в общем, репутацию солидного, сдержанного человека. Жена - косметичка по специальности, практикует дома. Детей нет.
- Все это преамбула, мне знакомая. Дальше.
- Не судился и под следствием не был. Служебные характеристики безупречны. Образ жизни замкнутый, хотя профессия его и жены предполагает обширный круг знакомых. Но ни с кем из них Сахаровы не поддерживают близких отношений. Это точно. Даже телефон у них звонит крайне редко.
- Откуда это известно?
- От соседей. Телефон у Сахаровых в передней. Стенка тонкая. Каждый звонок слышен.
- Беллетристика. Давай факты.
- Есть одна странность. Он побывал в двух лагерях для перемещенных. Мотивировка правдоподобная. Один разукрупнялся, в другой перевели. Перебросили партию, не подбирал близких ему дружков. В результате в группе одновременно с ним проходивших проверку не оказалось ни одного, кто бы хорошо знал его: пробыли вместе не более месяца. Но гитлеровский концлагерь, где он отбывал заключение, Сахаров назвал точно, перечислил все лагерное начальство и даже часть заключенных, находившихся вместе в одном бараке. Проверили - все совпало, только товарищей по заключению не нашли. Назвал Сахаров и часть, где воевал, имена и фамилии командира и политрука, точно описал места, где попали в окружение, и даже упомянул солдат, вместе с ним отстреливавшихся до последнего патрона. И еще странность: в списках части, вернее, остатков ее, вышедших из окружения, нашли его имя, и документы нашли, и фотокарточка подтвердила сходство, а вот свидетелей, лично знавших его, не обнаружилось: кто убит, кто в плену, кто без вести пропал, не оставив следа на земле. Много таких было, как Сахаров, вот и ограничились тем, что нашли и узнали. Ну, проштемпелевали и отпустили домой в Апрелевку, в сорока километрах от Москвы.
- Ты говоришь, фотокарточка. Где она, эта карточка?