– А есть-то вы их умеете? – продолжал искренне улыбаться старикан.
– Научить? – улыбнулся и Турецкий.
– Только честно, – старикан наклонился к Турецкому, – а мне не поздно менять вкусы? Это же… – он сморщился и посучил пальцами, изображая нечто ничтожное и наверняка невкусное.
– А мне нравится… – философски изрек Турецкий, подразумевая совершенно иное.
Слышал старик этот древний тюремный анекдот и захохотал.
– Ну как скажете! Сейчас прикажу! И чтоб из Монако, да?
– Оставьте, – успокоил его Турецкий. – Мы ж не для этого пришли сюда. Так не будем терять и вашего, и моего дорогого времени.
– Как скажете, как скажете… – вздохнул старик и хитро сощурился. – А козлу одному я приказал все же дать по рогам. Знаете за что?
– Интересно.
– За непочтительность.
– Ну что ж, если на пользу… Так о чем же будет речь идти, к чему так длинно предисловье?
– Да предисловье, глубоко уважаемый мною лично Александр Борисович, необходимо для того, чтобы вы успокоились, перестали нервничать и думать, будто что-то вам здесь угрожает. Может, все-таки по рюмочке? Ах да, все позабываю, что у вас впереди служба. Разговор будет абсолютно доверительным. Я скажу, вы сделаете мне одолжение и выслушаете, после чего обменяемся, если потребуется, аргументами. Идет?
– Ну идет. Скажите, пусть кофе принесут. Черный.
Старик щелкнул пальцами, и официант, на которого взглянул Турецкий, немедленно кивнул. Что он понял? А черт их всех тут знает.
– Александр Борисович, дорогой мой. – Старик достал очки в хорошей оправе, надел их на кончик носа, но посмотрел на Турецкого поверх стекол. – Знаете ли что? Вы всем надоели.
Точно так же надел свои очки и Турецкий и тоже, глядя сверху, уставился на старика.
– Повторить?
– Зачем, у меня всегда было хорошо со слухом. Кому надоел? Можно конкретнее?
– Всем. Наверху, в середине, внизу. В вашей собственной Генпрокуратуре и в Министерстве юстиции. В МВД и ФСБ. В Кремле и на местах. Повсюду. Ну послушайте, право, это у вас таков стиль – брать любой висяк и раскручивать его. А всем ли это надо? Вы задумывались? Нет. Вы – умница. У вас определенный талант. Вы умеете работать. Но! Вы начинаете крепко мешать. – Увидев желание Турецкого возразить, старик предостерегающе, но без всякой угрозы поднял ладонь. – Я повторяю, у вас редкий по нашим временам талант. Есть тысяча… пусть даже сотня! Да хоть и десяток достойных мест, куда вас примут с распростертыми объятиями! Послушайте меня, старика, Александр Борисович! Уйдите вы с этой чертовой Дмитровки, которая у больших людей уже вот где! – Он похлопал ладонью себя по загривку. – Заживите наконец-то спокойной и счастливой жизнью! – Он наклонился еще ниже над столом, глядя снизу вверх ну просто поразительно честными и преданными глазами. – Ирина Генриховна – умнейшая женщина и глубоко вас любит, искренне переживая ваши эти сумасшедшие ситуации. О дочке я уж и не говорю. Вы любите эту Мару. Знаю, видел. Роскошная женщина. Любите, ну и любите себе на здоровье! Им-то всем зачем жизнь портить, которая у всех – одна! Одна, Александр Борисович, дорогой вы мой…
– Говорите вы хорошо…
– Честно, Александр Борисович. И доверительно. Тет-а-тет, как говорится. – Он вдруг обернулся и тихо спросил: – В чем дело? Где кофе?
И тотчас из-за спины Турецкого рука в накрахмаленной манжете протянула и аккуратно поставила чашечку черного кофе. А перед стариком официант, обойдя стол, поставил маленький графинчик с коньяком, судя по всему. Старик, отстранив руку услужливого официанта, взял графинчик сам и налил понемногу в две рюмки.
– С кофе – совсем неплохо, – сказал он, чуточку подвигая одну из рюмок навстречу Турецкому. – А я кофе, к сожалению, на ночь уже не могу. Мотор пошаливает. – Он похлопал легонько себя по груди. Поднял свою рюмку, показал Турецкому, что он с ним как бы чокается, и выпил. Отставил в сторону.
– Скажите мне по-совести, Александр Борисович, сколько бы вы хотели отступного?
– Как-то не приходилось думать на эту тему.
– А вы прикиньте! Двести тысяч "зелененьких"? Без налогов и обложений. На устройство новой жизни. Это – сумма.
Турецкий вздохнул. Поправил очки, усмехнулся.
– Ну ладно, пусть будет двести пятьдесят. На тех же условиях.
– А с вами, смотрю, не соскучишься.
– Александр Борисович, – похоже, старик обиделся немного, – ну сами-то побойтесь Бога! Триста – это уже край!
– А если я откажусь?
– Не стоит вам этого делать. – Помрачнев, старик резко мотнул головой. – Я ж говорю: край.
– Ну а все-таки? – Игра была совсем не забавной, но казалось, что старик еще не все сказал, что ему велено. И не он здесь тоже главный. Но и не пешка.
– Если вы совершите эту ошибку, понимаете? – Взгляд старика стал холодным и строгим. – Ну… для начала… на вас уже столько компромата, что мало не покажется. Особенно если вылить все разом и практически во все центральные издания. Одно дело, когда вы сами уходите, совсем другое, когда вас попросту вышвыривают. А речь пойдет об этом… Дальше – жена и дочь. Вряд ли им нужен такой позор!
– Но есть же и радикальные способы решения сложных вопросов? – Турецкий откровенно ухмыльнулся.
– Есть… – Старик внимательно посмотрел ему в глаза и тоже хмыкнул: – Конечно, есть. Но зачем? Вы – настоящий профи. У вас, повторяю, талант. А мы что, идиоты, чтоб убирать тех, на ком дело держится? Бывают, разумеется, безвыходные ситуации. Случаются и ошибки, куда без них, все – живые люди. Но вас мы уважаем. Да и скандал, честно говоря, никому не нужен. Ну уберут… Кинутся распутывать. Пока то да се, дело стоять будет! Вам ведь в вашей практике частенько подбрасывали уже ненужного киллера, верно? Ну что ж, мавр сделал свою черную работу… А вы еще молодой. Мне бы да ваши годы! Ох, дорогой мой!…
– Я так понимаю, что выбора вы мне не оставили, предложив взамен некоторые варианты, да?
– Абсолютно верно. И я очень рад, что вы это правильно поняли. Значит, не все так плохо, верно?
– А подумать я могу?
– Разумеется! Кто ж такие проблемы решает с бухты-барахты? Конечно, подумайте. Ха, помните шутку переломных лет? "Вступлю в партию. Возможны варианты!" Ох, Александр Борисович, дорогой вы мой, нет ничего нового на этом свете. Думайте, размышляйте. Недели вам вполне хватит.
– На что? – наивно спросил Турецкий.
– На то, чтобы написать достаточно убедительное заявление вашему другу и шефу Константину Дмитриевичу Меркулову и найти собственные аргументы, если мои не показались вам достаточно убедительными. Сегодня у нас с вами что? Воскресенье. А у вас работа, это ж надо? Действительно, ни сна ни отдыха… Ну вот, до следующей субботы как раз и хватит. Ежели желаете наиболее удобный для себя вариант… В субботу, скажем, на этом же месте либо где-нибудь рядом, договоримся еще, вы приносите мне в конверте копию врученного Меркулову своего заявления об уходе из Генеральной прокуратуры – не из юстиции, помилуй бог! – я беру у вас этот конверт, вручаю другой, где будут находиться триста тысяч баксов, при необходимости предоставляю вам охрану – чин по чину! И мы расстаемся. Каждый идет в свою сторону.
– Значит, вы уже все продумали? А где гарантии?
– Александр Борисович, – обиделся старик, – не надо. Вон у вас поди "макаров" под мышкой, а я разве усомнился, что у вас тоже есть слово чести?
– Скажите, я даже не знаю вашего имени, где я мог вас видеть раньше?
– А вы можете меня в дальнейшем называть Иван Иванычем, чем плохо? Истинно по-русски. Но мы не виделись. Точнее, вы меня – нет, зато я вас и видел, и многое о вас знаю. Профессия такая.
– Адвокат?
– И это. Отчасти. Но не будем забивать мозги мелочами. Значит, в следующую субботу. Примерно в середине дня. Уточним. Здесь или рядышком. Даю вам свое слово. Оно ценится.
– Не сомневаюсь. Ну а если все-таки передумаю? Сразу стрелять будете?
– Хотите знать, к чему готовиться? Право, не стоит. Однова живем, Александр Борисович, как говорили старики. К коим я принадлежу в гораздо большей степени, чем вы, молодой еще, по сути, человек… Но чтобы вы, как тот райский плод, быстрее дозревали, в течение недели разок-другой вам, вероятно, напомнят о нашем уговоре. На дорожку не желаете еще? – Старик щелкнул пальцем по графинчику.
– Нет, благодарю вас.
– Вольному – воля.
Старик чуть привстал и кивнул Турецкому, прощаясь.
Руки они друг другу не пожали. Александр Борисович, скосив глаза, увидел застывших истуканами братанов, сидевших перед банками с пивом. Тоже кивнул и поднялся.
Выйдя из "Фиалки", всей грудью вдохнул вечерний апрельский воздух и вдруг ощутил, что у него закружилась голова. Может, от напряжения.
Он задернул молнию куртки до самого подбородка и пешком пошел в сторону метро.
И подспудно проклюнулась мысль: ты будешь большой дурак, Турецкий, если не найдешь выхода. И большой негодяй, если с ними согласишься…
Глава первая
В ТЕМНОМ ПОДВАЛЕ
– Турецкий! Где ты опять шляешься? Где тебя все время черти носят?
Вопросы – один другого интересней…
– Ты, что ль, Василь Васильич? Где, не вижу!
– Ну сам подумай головой, какой еще дурак будет сидеть тут, в темноте, ночи напролет? И ждать, когда господин "важняк" соизволит прибыть?
– Извини, Василь Васильич, пришлось немного задержаться. А ты сам чего так рано явился?
– Это какое же рано? Ночь на дворе! И к тому же не тебе, мальчишке, учить меня азам оперативно-розыскной работы! А заодно запомни: является только ангел небесный, да и тот – в девичьих снах! А мы, муровцы, прибываем к месту проведения операции, усек?
– Еще как! А, черт! Да на что это я тут каждый раз натыкаюсь? У тебя же фонарь есть, так посветил бы, я все же какой-никакой, а сейчас тебе начальник!
– Ха, начальник! Пора бы и привыкнуть, который день ходишь! А светить не буду, батарейки берегу. Между прочим, недешевое нынче удовольствие. И раз начальник – свой должен иметь! Там, перед тобой, еще одна труба проложена. Не споткнись.
– А, мать твою!…
– Ну вот, а я о чем? Тебя хоть предупреждай, хоть не предупреждай, один хрен… Зажигалку не забыл?
– Да здесь, будь она!…
Турецкий, кряхтя и негромко ругаясь, поднимался с колен. И ведь снова врубился в эту проклятую трубу, едва лбом не приложился о бетонный пол, засыпанный остатками арматуры и обломками кирпича.
– Это хорошо, – непонятно что одобрил Василий Васильевич Сукромкин – майор милиции, старший оперуполномоченный, которого Вячеслав Иванович Грязнов, начальник МУРа, выделил Турецкому для проведения операции в этом проклятом подвале.
В тонкости операции Грязнов вдаваться не стал, просто спросил, достаточно ли будет одного опытного оперативника, после чего и приказал майору Сукромкину прибыть в распоряжение Александра Борисовича Турецкого для выполнения особо секретного задания.
А суть заключалась в том, что надо было приходить сюда, в этот подвал, таиться и ждать. У моря погоды.
Туго знающий свое дело, Сукромкин привык не рассуждать и потому прибывал заранее. Осторожно забирался в подвал здания еще довоенной постройки, а потому оборудованного в те, тридцатые, годы обширным захламленным, естественно, бомбоубежищем, затем, изредка посвечивая себе фонариком, пробирался длинными катакомбами, которые в конечном счете приводили его сюда, под модерновое здание коммерческого банка "Атлант-универсал". Здесь он внимательно осматривался и наконец устраивался в ожидании опаздывающего следователя. И всякий раз происходило одно и то же, четвертый день, а точнее, четвертую ночь подряд.
Более трех десятков лет работая рядом с Грязновым в "убойном", как тогда называли второй отдел МУРа, а после и под руководством Вячеслава Ивановича, Сукромкин конечно же знал Турецкого, когда тот только начинал. Да, прилично уже с тех пор годков-то пролетело! Считай, с начала восьмидесятых! Но сегодня на плечах у Грязнова красовались генеральские погоны, у этого Александра – тоже, а вот Василь Васильич, из-за каких-то непонятных капризов судьбы, все еще ходил в майорах. Ну и что, тоже ведь, как и у них, – одна звезда на погоне, разве что размером поменьше.
– Ну ты чего, Турецкий, доберешься наконец? Или тебе в самом деле посветить? – Сукромкин, направив в сторону Турецкого свой фонарик, на миг включил его и высветил полусогнутую фигуру, зачем-то обнимающую обеими руками бетонный столб. – Здесь я, – переходя на громкий шепот, позвал Сукромкин. – Ну теперь-то хоть видишь?
– Вижу, – просипел и Турецкий, приближаясь к Василию Васильевичу. – Но что-то я потерял ориентировку… Дверь где, справа? Ну-ка, включи, Василь Васильич, еще разок!
– Нечего, понимаешь, батарейки без дела сажать! – строго возразил майор. – Ты присядь-ка да помолчи, глаза-то и привыкнут. Не так и темно, как спервоначалу кажется… А эти твои… которые если пойдут, так, полагаю, вон там, подале, левее нас. Там и хлама поменьше. Табельное-то не забыл?
– Ну да, как же! Не к теще все-таки…
– Вот и давай сидеть снова… – тяжко вздохнул Василий Васильевич и замолчал.
Но Турецкий знал, что пауза будет недолгой. Помолчит Сукромкин, повздыхает да и затянет очередную из бесконечных своих муровских либо житейских историй, которых у него было бессчетно. О прошлых женщинах вдруг отчего-то стал вспоминать майор, но по-хорошему, по-доброму. Без привычного цинизма. Возраст, наверное, взял уже свое: как-никак шесть полных десятков, только Славкиным умением грамотно отбиваться от назойливых педантов-кадровиков, пожалуй, еще и держится на службе. Ну да, конечно, с опытными кадрами всегда расставаться жаль, однако все равно однажды приходится. Вот и Сукромкина на воспоминания тянет, а это первый и самый верный признак старости…
– Курить, понимаешь, охота, – снова вздохнул Василий Васильевич, – а нельзя. Запах табачного дыма может выдать нас с головой. Некурящий ведь легко его обнаруживает… А я чего спросил про зажигалку-то? С собой не беру, когда на задание… Чтоб не дразнить себя – нету, ну и нету! А вот когда потом наружу выберемся, дай бог, вот тут бы… да. А ты, смотрю, что ли, бросил?
– Да какое там! – отмахнулся Турецкий. И подумал: как же, бросишь тут! Ирка с Нинкой ушли, оставили мужа и отца в одиночестве, стало быть, не выдержали… На службе все – через пень-колоду… Подвал еще этот, глаза б его не видели!
– А чего? Слыхал, поди, как говорят? Кто не курит и не пьет, тот здоровеньким умрет, верно? Ты вот мне честно скажи, Саша… Это ничего, что я с тобой попросту, по старой памяти?
– Да о чем речь, Василь Васильич! Мы ж за столько лет почти родными стали. А в чем вопрос?
– Небось, говорю, хочешь здоровеньким помереть, Саша, а? Или как?
– Жалко здоровеньким-то, Василь Васильевич. Здоровым жить нужно. Радоваться жизни, кайф ловить, как утверждают наши молодые коллеги. Уж они знают в этом деле толк. А вот умирать – нет, я против.
– Да-а… Чего-то газом здесь пованивает. Не чуешь?
– Нет.
– А я вот чую… Старым своим носом. Потому и курить здесь нельзя. Не ровен час. Да и инструкция запрещает.
– Это какая ж инструкция, Василь Васильич?
– Здрасте вам! Да наша, муровская!… Ну и подвалы! Ох как я их ненавижу! А у вас, Саша, в Генеральной, ну, там, на Дмитровке, тоже подвалы имеются?
– А черт их знает, не интересовался. У нас же все-таки не Лубянка. И даже не Петровка, тридцать восемь.
– Это ты про пыточные, что ль? Где их нет!… – Сукромкин помолчал, словно к чему-то прислушиваясь, а потом снова заговорил, но гораздо тише и с долгими паузами: – Чего-то вспомнился вдруг Сенька-мокрушник… Был такой блатняк-отрицала, ты вряд ли помнишь… Добрый малый был. Цветы комнатные на хазе своей держал. А еще три кошечки у него жили. Мурка, конечно, Барсик и еще какой-то, забыл… К вышке его приговорили, а он сбежал. Очень у него это хорошо получалось, он и сам ловкий был такой, проворный, как кошка. И вот так три раза, не поверишь, уходил. А в последний мы его в таком же вот подвале брали… Нет, точно газом пахнет!…
– Да не чувствую я ничего, успокойся, Василь Васильич… А дальше что было?
– А чего? В Бутырке, в камере у себя, взял да и повесился. Как раз под Новый год. Уж теперь и не вспомню какой… Давно. Ему дружки вместе с гревом деньжат подкинули, так он на все гроши у того же конвойного веревку купил. И мыла хозяйственного. Здоровый кусок. А на нем только раскрытых пять мокрых дел висело. И столько же – по подозрению. Вот, Саша, а ты говоришь: фикусы там всякие, гортензии, кактусы-мактусы… Все он, говорили, беспокоился о своих цветочках и кошечках. Даже марухе своей писал в записочках названия каких-то специальных удобрений, которые тогда и достать-то можно было разве что на черном рынке.
– А повесился почему? Может, не сам? Помог кто?
– Не-е, сам. Загрустил отчего-то. Ну ты ж понимаешь, Саша, они, блатные, все психопаты. А эта маруха то ли изменила ему, то ли цветочки перестала поливать. Или, вполне возможно, кошек его разогнала. Разные тогда мнения были. Да и плевать, в общем, кому какое дело? Все равно бы не жил он…
– Не жил, это точно, – подтвердил Турецкий. – А что маруха?
– Маруха-то? О-о! Это серьезное дело, Саша. Девка красивая была. Такая вся из себя – не дай боже! Прямо высший класс! Хоть в "Огонек" на обложку! А так-то вообще она наша была, мы ее, еще когда он на воле бегал, завербовали. Майор Смагин был такой, не помнишь?
– Нет.
– Ну и правильно, это раньше тебя было. Ох чего он с ней вытворял! Любовницей у него была… Здоровый такой мужик! Умный… Известный опер. Ему потом блатные особую казнь устроили. Ему и ей, обоим, стало быть… Даже вспоминать страшно. Я тебе потом, если пожелаешь, расскажу. Только не здесь, не в темноте… Вот же инструкция проклятая!
– Чего это ты?
– Да я все про курево… Понимаешь, если рот дымком не прополощу, прямо, кажется, подохнуть могу! Чего, не веришь? Да я после того сердечного приступа только куревом и лечусь.
– У тебя что, сердечный приступ был? А почему я не знал? Когда?
– А еще прошлой весной, в апреле… Да ты, Саша, не бери в голову.
– Не понимаю, почему Грязнов ничего не сказал.
– Ну а если б сказал, так что? Ты бы меня на задание не взял? И все апрель. Хороший месяц, с одной стороны, теплый, травка из земли лезет. А мне постоянно не везет именно в апреле. В позапрошлом году на мине подорвались. Возле Атагов, в Чечне. Вот так осколочек прошел, еще б чуточку… А Борьку Малышева… Помнишь ведь Борьку-то?
– Не помню…
– Да должен был знать… Во-от, а в прошлом, значит, приступ. И так прихватило, ну, думаю, теперь-то уж точно – кранты! Даже завещание решил написать.