- Профессор потерял свой ключ и принес мне шкатулку, чтобы я ее открыл. А секрет замка был чертовски замысловатым, и я долго бился над ним и под конец вынужден был применить силу. Открыл, но секрет повредил. Тогда я сказал профессору: "Если вы хотите, ваша милость, чтобы я снова наладил эту чертовщину, то это будет стоить вам довольно дорого: надо будет купить на черном рынке кое-какие детали". - "Сколько это будет стоить?" - спросил профессор. Я ему сказал, а он покраснел и захлопал ресницами, будто перед ним гасла и вспыхивала лампа в пятьсот ватт. И представь себе, молодой мой друг, он, ни слова не говоря, указал на шкатулку своему шоферу и сделал знак взять ее обратно. Потом, когда шофер унес шкатулку, его милость кинул мне на верстак десятилевовую бумажку и испарился через дверь как дух, выскочивший из какой-нибудь заброшенной могилы. Такого скупердяя я еще не видел и вряд ли увижу скоро… Что с тобой, молодой друг, у тебя не болит ли зуб?
- У меня болит душа, старый приятель! - просипел я и так же, как это сделал профессор три дня назад, потащился к двери, но не "испарился", как он, потому что я был далеко не таким худым, а выскользнул наружу правым плечом вперед - пока я слушал занятные сказки моего слесаря, делающего ключи, дверь показалась мне узкой, как игольное ушко. Я нырнул в снежный туман, и моя голова тут же перестала кружиться.
- Куда? - спросил меня водитель служебной машины.
Я пожал плечами.
- Никуда! - сказал я.
Я дал ему деньги, чтобы он купил коробку рахат-лукума и отвез моему другу, а сам отправился домой пешком.
В кухне на столе я нашел записку. "Митечка! - подлизывалась моя жена. - Я иду к маме, потому что у меня болит горло: я, кажется, схватила грипп. На обратном пути зайду ненадолго к Кате, в кафе. Цыпленочек в холодильнике, поставь его в печь разогреть…" Она нацарапала еще строчку, но мне осточертело, я скомкал записку и бросил ее на пол.
Потом я завел будильник на четыре часа тридцать минут, снял с вешалки в коридоре форменную шинель, лег на миндер, не раздеваясь, и закрыл глаза. Кажется, я сразу заснул.
Рассказ следователя майора Ламби Канделарова
1
Со мной бывало и раньше, когда я проводил всю ночь на ногах, а утром принимался за работу, словно я только что встал, хорошо выспавшись. И на этот раз я был в форме, но меня охватило нервное возбуждение, подобное тому, какое испытывает пассажир, серьезно рискующий опоздать на свой самолет. Представьте себе этого пассажира: остаются считанные минуты до отлета, а светофоры, будь они прокляты, останавливают такси, на котором он едет в аэропорт, на каждом перекрестке! Такой пассажир сидит как на иголках, в его душе бушуют гнев, проклятия, страстное желание схватить за горло свою неудачу и безмолвное, но горячее обращение к судьбе - быть терпеливой… Подобные чувства испытывал и я.
Судьба должна была войти в мое положение, черт возьми! Это была моя большая игра, я впервые бросал кости против ставки из чистого золота!
Да я и не просил у нее так уж много, ибо САМ решил теоретическую часть следствия. Она должна была помочь мне в практических делах, в завершении обработки материалов. А это означало предоставить Манчеву время для того, чтобы он смог доказать, что доктор Беровский "попался"; это означало помочь и мне, обеспечив "зеленую улицу" на пути, который мне предстояло пройти, чтобы припереть Краси Кодова к стенке и заставить Дору Басмаджиеву заговорить со мной более уважительно.
Манчев располагал достаточным временем, и у меня (хотя я и ходатайствовал перед судьбой, чтобы она предоставила ему еще какое-то время) было обнадеживающее предчувствие, что он успешно справится с задачей. Этому человеку до сих пор везло, он каждый год передавал в руки судебных органов одного-двух грабителей. Он принадлежал к той категории инспекторов, которые родились, как говорится, под счастливой звездой. Природа не дала им много ума, но одарила счастьем! Сейчас, - думал я, - он хотел сцапать (или уже сцапал) доктора Беровского en flagrant délit, как говорят французские юристы. Счастье счастьем, но очень важно для инспектора и то, каким ориентиром он руководствуется. Я дал Манчеву такой ориентир, что, будь он слепым и хромым, все равно придет к одному из двух возможных убийц.
Да, моя гипотеза зиждется на реальных предположениях, на глубоком знании человеческих слабостей. Каким бы я был криминалистом, если бы не умел читать в сердцах и умах людей? Любителя отельной жизни и картежника Краси вилла могла ошарашить. У честолюбивого ученого доктора Беровского мог помутиться рассудок под влиянием эйфорического состояния, а известно, что в таком состоянии человек может убить даже своего самого близкого друга. Примеров сколько угодно! Разве Александр Македонский, охваченный сумасбродными амбициями о мировой славе, не поднимает руку на своего самого близкого боевого товарища и не отправляет на тот свет сына великого Аристотеля, своего недавнего учителя и наставника?
Истина была такова: я глубоко верил в свою гипотезу, но чувствовал смущение в связи с тем, что располагал слишком малым отрезком времени, чтобы доказать свою правоту. А правоту можно было доказать одним-единственным путем - приперев к стенке Краси Кодова, Беровского и Басмаджиеву разоблачениями - настолько сильно, чтобы они сами подняли руки. И если Манчев уже положил руку на плечо доктора Беровского, то я должен был одолеть и двух других участников аферы и установить, действовал ли Кодов самостоятельно или в компании с парочкой Беровский - Басмаджиева.
Сама по себе задача меня не смущала, она мне казалась не такой уж и сложной, только бы не пронизывало мои нервы как током отвратительное чувство, что я упущу "самолет"… Это чувство возникло не случайно, оно было вызвано угрожающе поднятым указательным пальцем генерала. Генерал хотел, чтобы я доложил ему окончательный результат предварительного следствия в восемь часов вечера… Подумайте сами - уже приближался второй час дня. А на пять я назначил совещание со своими сотрудниками, чтобы подвести итоги достигнутых результатов и обобщить ПОЛОЖЕНИЕ.
Мне оставались какие-то три часа!
Как не просить судьбу быть более терпеливой? Снисходительно улыбаться и обвинять меня в суеверии будут лишь те, кто и понятия не имеет о том костре, на котором жарится инспектор. В сущности, таких костров много, и не знаешь, какой из них сожжет тебя раньше: служебная ли ответственность, честолюбие ли, надежды ли самого различного характера, которые затаились в душе, или та зловещая страсть, которая гонит охотника за зверем и не дает ему покоя до тех пор, пока он его не схватит.
Я признаюсь: до этого момента мои ноги жгли самые горячие угли честолюбия и надежд самого различного характера, которые я затаил в своей душе. Сейчас у меня под ногами заискрились, если можно так выразиться, "угольки ответственности". Ах, этот поднятый указательный палец нашего старого, нашего опасного генерала! И еще другое чувство начало жечь душу - чувство, которого я до сих пор не испытывал в своей работе следователя: во мне начало расти озлобление (сохрани меня бог!) против трех негодяев, которые подстроили мерзкий номер с профессором. Я начал испытывать злобу и против Кодова, и против Беровского, да и против Басмаджиевой тоже, хотя она и была на вид такой хрупкой и беспомощной. Я злился не потому, что эта шайка лишила жизни крупного ученого. В криминалистике известно, что страсть людей к собственности и славе затащили половину рода человеческого в царство Сатаны. Просто эта моя проклятая тропка, хитря и путая следы, мешала мне на двух основных направлениях. Во-первых, они компрометировали меня перед начальством, расшатывали веру начальства в инспектора, в его "детективные" способности. Во-вторых, компрометируя меня перед шефами, они превращали надежды, которые я таил в своей душе, в мыльные пузыри. А ведь я, как и любой человек, жил какими-то надеждами, я о них не раз упоминал. Тот, кто бьет себя в грудь, уверяет мир, что работает только за "идею", не откровенный человек. Идея идеей, но я стал следователем не так просто. Идейные побуждения нацелили меня на этот путь. Но это частности более высокой категории. В обычной жизни человек, включая и следователя милиции, инспектора, живет надеждами более практического характера. Ведь и у инспектора есть семья, о которой он должен заботиться, дети, которым он обеспечивает будущее, жена с прихотями, а сверх всего этого ведь и у него есть свое честолюбие.
А эти типы, которые сводили счеты с профессором, они скрывали, хитрили, делали все, что им приходило в голову, чтобы выскользнуть у меня из рук, и это, разумеется, озлобляло меня, потому что, ускользни они действительно из моих рук, от моих маленьких житейских надежд не останется и следа. То есть след останется, но такой, какой оставляют, например, птицы в воздухе, когда порхают с одного места на другое… Не дай-то бог, как говорится.
Теоретически инспектору, разумеется, нельзя озлобляться против своего клиента. Он должен преследовать его вплоть до тюрьмы, но озлобляться - ему нельзя. Озлобление может помутить его разум, повести его по ложному следу. Я совершенно ничего не ел в обед, но мне и не хотелось есть. Позвонил по телефону Любенову, "нашему" человеку, лаборанту, который был вчера вечером в гостях у профессора, и попросил его прийти сегодня вечером без четверти пять в квартиру на улице Чехова.
2
Ко мне в кабинет ввели Красимира Кодова. Директор современного отеля выглядел теперь довольно жалко: в мятом костюме, без галстука, зарос бородой, а волосы он не считал нужным причесать. Глаза у него горели - но не злобно, а с какой-то вызывающей и, я бы сказал, высокомерной насмешливостью. Я учтиво поздоровался, пригласил его сесть на единственный в моем кабинете стул.
Кодов повернул стул спинкой вперед и сел на него, как на коня. Облокотился руками на спинку и безмолвно уставился мне в лицо. На мое учтивое приветствие ответил молчанием.
Я протянул ему сигареты.
- Закурите!
Он не соблаговолил даже взглянуть на них. Достал пачку "Лорда", выбрал, не торопясь, сигарету и щелкнул своей позолоченной зажигалкой. Может быть, зажигалка была и золотой, кто знает. Глубоко вдохнул, но затянулся неглубоко и выпустил дым над моей головой. Его глаза продолжали язвительно насмехаться надо мной.
- Как себя чувствуете, гражданин Кодов, нет ли у вас жалоб? - спросил я совершенно непринужденно, несмотря на то что сердце у меня трепетало от возбуждения.
- Так себе! - пожал плечами Кодов. - Необычно. Но после двенадцати, когда истечет срок моего задержания, я буду - вы это себе запишите! - я буду чувствовать себя по крайней мере в десять раз лучше вашей милости.
- Похвально быть таким оптимистом!
- Да!
- А откуда у вас такая уверенность, что вы будете чувствовать себя лучше меня? - спросил я. - Прежде всего вы не знаете, не попрошу ли я разрешения продлить срок вашего задержания.
- Я посмотрел свои карты, и карты показали, что вы распорядитесь выпустить меня еще до того, как наступит двенадцать часов.
- Хорошо, если б карты знали! - сказал я. - Но я не уверен, что вы будете чувствовать себя лучше меня!
- О, непременно! - улыбнулся Кодов, осклабившись. - Я буду себя чувствовать лучше вас - это дело в шляпе! А вы? Ох, после того, как вы поймете, что напрасно подозревали меня, и после того, как ваше начальство надерет вам уши, потому что вы не выполнили работу как следует, - после всего этого вы вернетесь домой с опущенным хвостом, словно побитая собака, и даже не удостоите внимания картофельную яхнию, которой ваша благоверная захочет порадовать измученную вашу душонку… Я же, э-хе! Я же, дружище… хотя какой же вы мне друг! Сказать вам, как я проведу свой вечер?
- Что ж, расскажите. Я из терпеливых.
- Прежде всего выкупаюсь, и знаете ли, в какой ванне? В какой ванной, облицованной мраморными плитками, категории суперлюкс! Потом меня завернут в нагретые простыни, в белоснежные… Потом побреюсь перед хрустальным зеркалом и ополосну лицо одеколоном "Нина Риччи". Слышали такую фирму? Париж, улица Риволи, налево от Шанз-Элизе, когда идешь к садам Тюильри. Да, да… После этого я надену вечерний костюм, рубашку с крахмальным воротничком, завяжу светлый галстук. И приглашу своих друзей на ужин, чтобы рассказать им о вас, и мы посмеемся от души… А после виски начнем ужин - раки, и форель, и белый мускат!..
- Не пригласите ли вы свою жену на этот торжественный ужин? - спросил я.
- Мою жену? Как вы догадливы! Она же ведь в трауре, товарищ, как можно?
- А доктора Беровского?
- Он не по части веселья… Кроме того, верный друг моего покойного тестя, он будет в мрачном настроении. А когда доктор в мрачном настроении, он способен сделать из вас салат, не люблю таких!
- Я вижу, вы сибарит. Как выражались в свое время простолюдины, любитель пожить… - Взглянув на справку, которую мне прислали из управления, я спросил: - Между прочим, какую зарплату вы получаете?
- Согласно штатному расписанию, товарищ.
- Скажем, ее вам хватит на раков и форель. А на виски, на "Нину Риччи" с улицы Риволи и на прочие любимые удовольствия где вы берете?
Он оглядел меня насмешливо, пожал плечами.
- Есть источники!
- Например?
- Финансовых начетов, товарищ, на меня не делали, за кражу под суд не отдавали. Остальное - мое дело.
Я вновь посмотрел в справку.
- По моим личным сведениям, товарищ Кодов, - сказал я, - вы должны заведующему отелем, где вы работаете, и его главному бармену в целом около десяти тысяч левов. По другим сведениям, у меня сложилось впечатление, что вы еще столько же должны разным лицам за проигранные партии в кошар. Всего получается до двадцати тысяч левов долгу. Я не ошибаюсь - или у вас есть возражения?
- Зачем терять время на возражения! Подсчет денежного долга - так сказать, долга чести - в целом приблизительно точен…
- Я рад, что по этому вопросу между нами нет существенных разногласий. Любопытно узнать, как вы предполагаете возвратить своим должникам эти двадцать тысяч? Немалые ведь деньги.
Он снова засмеялся - так же весело, широко растянув губы.
- Все в этом мире относительно, товарищ… как ваше имя? Канделаров. Да, товарищ Канделаров, все относительно. Двадцать тысяч - это и много, и мало. Зависит от обстоятельств. Обстоятельства, шанс или отсутствие шанса - от этого зависит, какого цвета будет жизнь: розового или черного.
- Все равно, - сказал я, - двадцать тысяч левов - довольно большие деньги. Столько стоит вилла покойного профессора Астарджиева в Бояне.
Я ожидал, что при упоминании о вилле в Бояне по лицу Краси Кодова непременно пройдет дрожь. Ничего подобного! Он рассмеялся еще более весело.
- Что вы говорите, товарищ… Канделаров! Вилла в Бояне стоит самое меньшее тридцать тысяч!
- Может быть! Я не специалист в этих делах… Но думаю, - продолжил я после короткой паузы, - думаю, что тридцать тысяч сослужили бы вам хорошую службу.
- О, разумеется! Но только в том случае, если бы я продал эту виллу.
- А почему же вам ее не продать?
- Хм! - Кодов склонил голову. - Стоит мне только заикнуться о продаже - и моя супруга вырвет мне глаза!.. Да и зачем мне продавать дачу, леший ее возьми! Пусть будет место на земле, где моя драгоценная станет отдыхать в субботу и воскресенье.
- Кодов, - сказал я, наклонясь вперед и пристально глядя ему в глаза, - вы говорите так, будто эта вилла уже у вас в кармане.
- Ну да! - воскликнул тот и развел руками. - С виллой, слава богу, дело решенное!
В голове у меня торжественно зазвонили колокола - совсем как в большой праздник.
- Я рад, - сказал я, - очень рад. Но как удалось вам положить виллу к себе в карман? Просто не верится. А ну-ка, расскажите!
- Да нечего рассказывать! Все произошло очень просто.
- Как это - просто? Я слышал, профессор намеревался перевести ее на имя своего сына Радоя.
- Намеревался. Но не перевел!
- Потому что ты ему помешал?.. - Впившись взглядом в его глаза, я повторил еще медленнее: - Потому что ты ему помешал, не так ли?
Кодов, в свою очередь пристально посмотрев мне в лицо, секунду молчал, а потом разразился хохотом.
- Прекрати смеяться! Рассказывай, что ты можешь рассказать, - сказал я строго. Наступил психологический перелом, и я бесцеремонно перешел на "ты". - Рассказывай, ну?! - и стукнул ладонью по столу.
Кодов достал новую сигарету, щелкнул золотой зажигалкой и опять пустил пышное облако дыма поверх моей головы.
- Нет проблем, - сказал он. - Я по природе кроткий. Разъяряюсь только в том случае, когда три раза подряд плохо бросаю игральные кости.
- Я надеюсь услышать, гражданин Кодов, каким образом ты обеспечил себе виллу в Бояне!
- Послушай! - сказал он, и его насмешливый взгляд с неприязнью остановился на мне. - Послушай! Если ты думаешь, что из-за какой-то паршивой виллы я способен убить человека, причем своего тестя, то тебя надо тут же уволить и отправить на лечение в психбольницу.
- Я надеюсь услышать, гражданин Кодов, КАК и КАКИМ ОБРАЗОМ ты обеспечил себе виллу в Бояне! - сказал я в третий раз. И, поскольку он продолжал молчать, предупредил: - Ты не выйдешь отсюда до тех пор, пока не ответишь мне на этот вопрос. Говори!
- Профессор заявил это вчера вечером при всех, при ВСЕЙ компании, - ответил раздраженно Кодов.
Я помолчал. Прислушался к тому, что происходит в моей душе, - там оставались лишь слабые отзвуки колокольного звона.
- Когда он это сказал?
- После первого тоста. Мы все сидели за столом, только моей жены еще не было.
- В котором часу?
- Около десяти.
- Ты говоришь, все сидели за столом. Кто?
- Я, доктор Беровский, доктор Анастасий Буков, Веселин Любенов и профессор, разумеется. В тот час он был еще жив, с ним еще ничего не случилось…
Я закурил. В душе воцарилась такая мертвая тишина, что я даже испугался. Помолчав некоторое время, я спросил:
- Значит, Веселин Любенов и доктор Анастасий Буков были за столом, когда профессор Астарджиев заявил, что виллу в Бояне он переведет на свою дочь?
- Да сколько вам раз повторять: все были за столом, кроме моей благоверной!
- Ты когда явился на ужин?
- Беровский, Буков, Любенов и я - мы вчетвером, все вместе пришли. Кажется, в начале восьмого.
- И кого вы застали в квартире?
- Только профессора. Он хлопотал, накрывал на стол.
- А его экономка Дора Басмаджиева?
- Она обычно уходит в пять.
- По какому поводу профессор завел разговор о своей вилле в Бояне?
- Он был в приподнятом, торжественном настроении, но и немного грустном - из-за болезни. У него с сердцем хуже стало в последнее время. Но вообще настроение у него в тот вечер было приподнятым.
- Могли быть личные причины для такой приподнятости?