- Хотите сказать, товарищ Любенов, что доктор вряд ли мог слышать товарища Кодова? - спросил я как можно более спокойно, хотя в ушах у меня звучали гимны в исполнении ста оркестров по сто человек в каждом. - Подумайте, - сказал я. - Ваше "почти" может бросить тень на доктора Беровского…
- Какую тень? - поднялся доктор Беровский. Лицо у него вытянулось и стало напряженным, даже злым. - Какую тень могут бросить на меня россказни этого парня?
- Давай лучше я тебе объясню! - Красимир Кодов встал между ним и мной. - Если ты пришел спустя семь или восемь секунд после того, как я сообщил страшную новость, ты, естественно, не мог слышать меня. Вопрос в следующем: если ты не слышал меня, то кто сообщил тебе об убийстве? Как ты вообще узнал, что мой тесть убит?
- Если у тебя заскок, - сказал Беровский, сев в кресло и закинув ногу на ногу, - то это меня нимало не удивляет: ты достаточно выпил вечером. Но меня поражает этот парень - Любенов! В его возрасте не иметь чувства времени… И ведь он - лаборант, который должен ощущать даже доли секунды, не говоря уже о самой секунде как единице времени. Протекание бактериологических процессов… - Он развел руками, изображая бесконечное, горчайшее недоумение.
- Я высказал свое впечатление! - перебил Любенов. - Почему, интересно, доктор Беровский принимает мои слова так близко к сердцу?
- Вот-вот, почему? - поддакнул Кодов с мрачной иронией.
- Что вы думаете по этому поводу? - обратился я к доктору Анастасию Букову. - Есть у вас мнение по поводу секунд?
- Я считаю, что вопрос этот трудноразрешим, - ответил тихо доктор Буков. - А может быть, и вообще неразрешим!
Ликующий гул ста оркестров в моей душе начал, кажется, стихать. Из ста человек в каждом оркестре остались играть, верно, только десять. "Лиха беда начало, - сказал я себе. - Но вокруг Кодова и Беровского все же закручивается нечто такое, что мне опять запахло хлебом".
- Благодарю, - сказал я доктору Букову. - Вы, конечно, имеете право на свое мнение. Но следствие решит, что трудно установимо, а что неустановимо вообще.
Надя Кодова-Астарджиева сидела, откинувшись на спинку кресла, закрыв глаза. Что думала она о своем муже? "Что бы ты ни думала о нем, - думал я, - не хотел бы я оказаться на твоем месте!"
- Пятнадцать минут отдыха! - сказал я, вставая. - Выкурите по сигарете, разомнитесь. А потом продолжим разговор, но с каждым в отдельности.
Мы с Данчевым вышли на улицу подышать свежим воздухом. На потонувших во мраке фасадах окрестных зданий не светилось ни одно окно. Улица Чехова была пуста, словно вымерла.
Шел мелкий снег.
5
- Товарищ Кодова, кто, кроме вашего отца, жил в этой квартире?
- Никого с ним не было. С тех пор как мы с мужем переехали в собственную квартиру, он остался здесь один.
- Но ведь у вас есть брат, который работает в Ливии. Может быть, приезжая в Софию, он останавливался у отца?
- Останавливался, но я бы сказала - формально. Большую часть отпуска он проводит… - И Надя передернула плечами.
- Понятно, - сказал я. - Ваш отец жил один. Но жилище его никоим образом не похоже на холостяцкое, правда?
Было заметно, что эта тема ей неприятна, однако, поскольку я ждал, вопросительно глядя на нее, Надя ответила подчеркнуто сухо:
- Отец договорился с женщиной, чтобы она была у него экономкой. В тот же день, как мы выехали.
- До этого он не был знаком с этой женщиной?
- Отец мой был вдовцом двадцать лет!
- Я имею в виду экономку, - настаивал я.
- Она - вдова его бывшего коллеги.
- Значит, это пожилая женщина?
- Я бы не сказала. Дора моих лет.
- Квартира содержится в хорошем состоянии. Но что касается следов присутствия женщины - мне кажется, я их не обнаружил…
- Мой отец дорожил своей репутацией. Он не допускал, чтобы Дора жила у него. - Вдруг ее рот искривился, и она сказала со злостью: - И не будем больше говорить на эту тему!
- Хорошо, - согласился я. - Не буду о Доре. Но я хотел бы знать, есть ли у вашего отца наследники, которые предъявят права на квартиру?
- Кроме меня и моего брата?
- Да.
- Дора. Она не упустит своего!
- На каком основании? Ведь она не была его законной женой?
- Но фактической - была. И поэтому я предполагаю… Я даже уверена, что папа перевел квартиру на ее имя.
- А виллу в Бояне? Мне известно, что у вашего отца есть двухэтажная вилла в Бояне. Может Дора предъявить права и на нее?
- Нет. На виллу - не может. Но вообще дело с этой виллой сложное. Сначала папа хотел перевести ее на мое имя - путем фиктивной продажи. А моему брату завещал свое имущество в сельской местности - дом с двумя декарами приусадебного участка… Потом ему пришло в голову другое - решил "продать" виллу моему брату, а мне и Краси завещать свою усадьбу в селе. Он ожидал приезда моего брата, и если бы дождался - не имею представления, что бы я унаследовала: виллу в Бояне или дом в селе.
Я улыбнулся.
- Если это не личная тайна, что бы вы предпочли?
- У моей дочери малокровие, я предпочла бы проводить с ней месяц-другой подальше от Софии. Но муж не дает мне и заикнуться о селе. - При упоминании о муже лицо ее вновь потемнело. - Не знаю! - Она вздохнула и снова передернула плечами.
А мне вновь послышалось нечто бравурное - марш, исполняемый сотней оркестров.
Я попросил Надю Кодову-Астарджиеву покинуть гостиную и распорядился позвать ее мужа.
- Гражданин Кодов, - сказал я, - повторите мне, что вы несли в руках, когда вышли из подвала?
- Сколько раз рассказывать одно и то же?! - возмутился Красимир, зло сверкнув глазами. - В правой руке у меня были нож и кувшин, в левой - миска с ветчиной!
- Не оставляли вы где-нибудь нож, кувшин и миску перед тем, как войти в прихожую?
- Да зачем мне их было оставлять?
- Подумайте!
- О чем думать, черт возьми!
- Кодов, - сказал я, - сейчас я прикажу дать вам в руки полный кувшин, нож и миску с ветчиной. И посмотрю, как вы откроете входную дверь, не положив на пол эти вещи хотя бы на секунду!
- Глупости, - сказал Кодов. - Дверь была открыта, и я просто толкнул ее ногой.
- Открыта, говорите вы… Неужели, отправляясь в подвал, вы оставили дверь в квартиру открытой? Не верится, Кодов! Подумайте!
Кодов, помолчав, ответил уверенно:
- О чем думать! Никто в мое отсутствие не входил и не выходил. Значит, проклятую дверь оставил открытой я!
- Допустим, - согласился я и в свою очередь помолчал. - Вы толкнули ногой открытую дверь, вошли, увидели тело профессора и от неожиданности или же от страха, все равно, выронили все из рук. Затем вы опустились на колени и, поняв, что ваш тесть заколот ножом, бросились в гостиную.
- Точно так! - сказал Кодов.
- А дверь?
Он не знал, что отвечать.
Я распорядился позвать доктора Беровского и Любенова.
- Вы первыми увидели убитого. Была ли дверь в прихожую открыта?
- Открыта! - быстро ответил доктор Беровский.
- А вы почему молчите, товарищ Любенов?
- Не уверен, была ли она открыта, - сказал лаборант. - Просто не могу вспомнить. Кажется, она была закрыта.
- Открыта, закрыта! Так ли это важно? - спросил мрачно Кодов.
Не ответив ему, я спросил всех троих:
- Вы видели нож, который был найден возле тела профессора?
- Разумеется, видели, - ответил доктор Беровский.
- Этот нож принадлежал профессору? Видели ли вы здесь этот нож когда-либо раньше?
Все трое отрицательно покачали головами.
- Гражданин Кодов, где вы взяли этот нож?
- На столе на кухне. Там я его и взял!
- Доктор Беровский, - сказал я, - в соответствии с арифметическими подсчетами, которые я произвел в минутах и секундах, в момент убийства вы были на кухне. Расстояние от кухни до прихожей не столь уж велико. Неужели вы не слышали никакого подозрительного шума в прихожей - вообще ни-че-го?
- Ничего я не слышал, - ответил Беровский. - На кухне играло радио.
Я спросил Любенова:
- Играло в это время радио?
- Играло, - подтвердил тот. - Когда мы с доктором Беровским выбежали в прихожую, оно продолжало играть.
Я попросил Кодова и Любенова выйти.
- Доктор Беровский, - сказал я, - вы ушли на кухню до того, как позвали профессора к телефону. Не вспомните ли вы точное время, когда покинули гостиную?
- Разумеется. Было ровно без трех минут одиннадцать. Через минуту после того, как я вошел в кухню, зазвонил телефон в прихожей.
- Но ведь на кухне играло радио! - Я посмотрел ему в глаза и помолчал. - Как могли вы услышать телефон? Вы ничего не слышали, когда кто-то убивал профессора, ничего не слышали, когда он рухнул на пол, но услышали негромкий телефонный звонок. Как вы это объясняете?
Доктор снисходительно улыбнулся.
- Объяснение, дорогой товарищ следователь, очень простое. Без двух минут одиннадцать по радио звучало адажио из концерта Шумана. А потом, после одиннадцати, загремела эстрадная музыка. Когда звучит минорное адажио из концерта Шумана, можно отлично услышать телефонный звонок в прихожей. Но когда гремит эстрадный оркестр, даже если десять человек рухнут на пол в прихожей, все равно ничего не услышишь. Ставлю тысячу против одного!
- Откуда передавали этот концерт Шумана? - спросил я.
- Не могу сказать. Я вошел во время финала.
- Хорошо, - сказал я. - А зачем вы пошли на кухню и что делали там до семи-восьми минут двенадцатого?
- У меня язва, я пошел лекарство принять. Потом сидел на лавочке в чулане, ждал, пока боль утихнет. В этом нет ничего загадочного, не правда ли?
- Конечно, - сказал я. - Ничего загадочного: гостя беспокоит язва, он идет на кухню выпить лекарство, а в это время хозяин падает на пол, пронзенный ножом. Искать связь между этими событиями может только человек, пишущий детективные романы. Но я не писатель.
- И слава богу! - Доктор Беровский улыбнулся и пожал мне руку (вероятно, поздравил меня с тем, что я не писатель).
Закашлявшись, я полез в карман за носовым платком, потом посмотрел в окно - стекло было заснеженное…
Те оркестры еще звучали в моей душе, но я не улавливал ни мелодии, ни маршевых ритмов. Слышался лишь гул, но и это было хорошо. В конце концов, следователь не обязательно должен уже в первый момент следствия непременно взять быка за рога, не так ли?
Глава третья
Рассказ доктора Анастасия Букова
1
На рассвете восьмого января Красимира Кодова временно задержали в следственном отделе, а доктор Беровский, Любенов и я подписали декларацию о невыезде.
Следователь Ламби Канделаров, на которого было возложено предварительное следствие по делу об убийстве профессора Ивана Астарджиева, дал распоряжение инспектору Тодору Манчеву просмотреть личные бумаги профессора в институте вирусологических исследований, а инспектору Милушу Данчеву - допросить его экономку Дору Басмаджиеву и изучить его гражданское состояние в районном совете.
В квартире профессора Астарджиева остались после нас следователь Ламби Канделаров, сержант и милиционер - для охраны жилища до распоряжения следственных и общинных органов.
Приближался пятый час. Еще не начало светать, продолжал падать легкий снежок, скапливаясь шапками на уличных фонарях. Утро было холодное, и после бессонной ночи и пережитых ужасов у меня просто зуб на зуб не попадал. Я шел по заснеженным улицам сгорбившись, будто нес на спине какой-то груз.
Я жил в квартале Лозенец, напротив соснового леса. Открыв дверь своей однокомнатной, войдя в маленькую прихожую, я испытал такое чувство, как будто лезу в чужую квартиру. Неприятная дрожь, точно прикоснулся обнаженным телом к скованному морозом металлу, сотрясла мои плечи, и смутный, неясный страх охватил сердце, словно меня подстерегало какое-то отвратительное пресмыкающееся. Подобный страх я уже испытал однажды, когда бродил поздно вечером, при луне, по оползням и холмам родопской местности Змеица. Мне все время казалось, что вот-вот выползет огромный, как дракон, уж трех метров длиной, с гирей на хвосте… Но ничего там не появлялось, если не считать каких-то мышей и сусликов, перебегавших узкую тропинку, чтобы мгновенно шмыгнуть в ближайшие кусты.
А в остальном, если исключить страх перед ужами, я храбрый человек. Пересекая, например, эту местность Змеицу, я и не вспомнил о свирепых волках-одиночках, о которых с незапамятных времен рассказывали, что они превратили эту местность в свое любимое пристанище. Я шагал по безлюдной тропинке, насвистывая что есть силы все, что приходило в голову, наплевав на всех волков на свете. Я инстинктивно чувствовал их присутствие вокруг, ощущал их горящие глаза, глядящие мне в спину, но шел по тропинке и еще сильнее свистел. Никаких волков не было у меня на уме. Я вообще о них не думал.
Да и по характеру я не очень чувствителен. Когда, например, момчиловская царица, корова Рашка, расхворалась, я дал разрешение ее зарезать. И не думает ли кто-нибудь, что я остался в Момчилове, чтобы дождаться там ее кончины, как это наверняка бы сделал какой-нибудь сентиментальный ветеринарный врач? Ну нет! Я сразу же сломя голову помчался на велосипеде в село Кестен, так как вдруг вспомнил, что там у меня очень важное дело. Я даже завернул в корчму, находившуюся в самом начале села Кестен. Проглотил там стоя две рюмки плодовой ракии, будто Рашке предстояла еще долгая жизнь, а не ждал ее острый длинный нож момчиловского мясника… Такой уж я человек - малость суховатый, не спорю; трагедии проходят рядом с моим сердцем, не особенно его задевая.
И не было у меня причин так уж сильно волноваться из-за полуночной бойни на улице Чехова, хотя я, бывало, играл в шахматы с профессором и получал добровольно "мат" только для того, чтобы немножко порадовать одинокого старика. Сердце у него было пробито двумя инфарктами, и надо было быть зверем, чтобы по собственной воле не попадать в "матовое" положение… Но одного ли достойного убили в этом душевнобольном, неуравновешенном мире, чтобы переживать бог знает как!.. Просто я всю жизнь плохо переношу холод и бессонницу, поэтому, когда я вошел в свою однокомнатную (которая вообще-то очень уютна), мне показалось, что я лезу в чужую квартиру и что в темноте меня подстерегает какое-то жуткое пресмыкающееся. Я так устроен, что бессонница и холод истощают мою нервную систему, а вовсе не потому, что я сентиментальный человек. Какие уж, извините, сантименты у ветеринарного врача! Я бы абсолютно не испытывал страха, если бы хорошо выспался ночью и на улице грело теплое солнышко, а не сыпал унылый этот снег.
Во всяком случае, зашвырнув свою шляпу на один стул, я опустился на другой, не снимая пальто, вытянул ноги и закрыл глаза. И вот профессор, такой, каким я видел его недавно - скорчившийся, с вытаращенными глазами и раскрытым ртом, в луже крови, - возник передо мной. Я нахмурился, потому что мне никогда не нравились подобные "натюрморты", я всегда отдавал предпочтение картине с двумя яблоками (пусть даже и с острым н о ж о м, который лежит рядом, на столе) или в крайнем случае натюрморту с фазанами, или с дикими утками, или с какой угодно иной пернатой дичью, с неизбежной бутылкой вина и с еще более неизбежной недопитой рюмкой! Но тело человека, пронзенное ножом, с застывшим ужасом в остекленевших глазах, с замершим криком на мертвых губах - нет, такие картины не по мне (хоть я и хладнокровный человек), и потому я вскакиваю, размахивая руками, бегу к водопроводному крану и ополаскиваю лицо холодной водой… Это было, конечно, несерьезно с моей стороны, в результате меня начало сильно лихорадить и охватил озноб… Я забыл включить электрическую плиту! Что ж, за рассеянность приходится платить. Однокомнатные квартиры у нас такие холодные - я бы сказал, ледяные, когда они не подключены к отопительной сети ТЭЦ, как это и случилось с моей. И, помня об этом, не должен был я в такой ледяной квартире ополаскиваться рано утром холодной водой, пока не обеспечил себе хоть немного живительного тепла от электрической плиты или от какого-либо другого электрического прибора.
И вот наконец мне пришла в голову разумная мысль: пойти к моему доброму другу Аввакуму Захову. У него в гостиной камин, и зимой он всегда поддерживает в нем огонь.
2
Я ходил в гости к профессору, потому что мы работали с ним в одном институте, в одной лаборатории, нас сблизили общие научные задачи. Случалось, иногда к нему приходила и его дочь Надя (я уже говорил, что ее глаза напоминали мне глаза моей Христины - игривые, хитрые, лукавые). Разумеется, я помнил Христину такой, какой она была лет пятнадцать-шестнадцать тому назад, но это не имеет значения - Надя моложава, а я уже не молодой человек: тридцать лет - не шутка… И не из-за Нади я ходил к профессору, а потому, что нас с ним сближали общие профессиональные задачи, и, наконец, потому, что он любил играть в шахматы и я испытываю к этой игре такую же симпатию, как и он. Вот почему мое присутствие в профессорском доме объяснимо. А почему туда ходил Аввакум - это обстоятельство длительное время было окутано для меня тайной.
Если случалось, что мы появлялись у профессора вдвоем с Аввакумом, а Нади там не было, я тактично уступал роль первой скрипки моему другу, то есть незаметно выключался из разговора, говорил о чем-либо лишь тогда, когда тот или другой задавали мне вопросы. Поскольку, однако, оба не особенно старались вовлечь меня в беседу, а иногда даже вообще забывали обо мне, я внимательно вслушивался в их разговоры и, точно бесстрастный компьютер, заносил каждую их мысль в соответствующие досье-характеристики. Так я постепенно и понял, что влекло Аввакума к профессору и его дому.
Большинство пожилых людей, проводящих свои дни преимущественно в уединении, с большой охотой рассказывают обычно свою биографию и делятся своими воспоминаниями всякий раз, как только случай предоставит им любопытных или хотя бы просто внимательных собеседников. Это правило полностью применимо и к моему профессору. Но я бы ни в коем случае не стал утверждать, что Аввакум слушал профессора с одинаковым вниманием и что он проявлял одинаковый интерес к его рассказам. Нет! Когда профессор, например, с увлечением повествовал о том, как он жил в Париже, проходя специализацию по микробиологии в Пастеровском институте, какая историйка была у него с хозяйской дочкой и в каком ресторане около Люксембургского парка он однажды ел устриц в соусе, приправленном лимонным соком или соком винной ягоды, и о других событиях подобного рода, Аввакум явно скучал, пускал клубы дыма из трубки и смотрел сквозь них, погруженный кто знает, в какие мысли и дела. Он делал вид, что слушает, но я мог поставить старую, заслуженную честь коровы Рашки против шумной славы всех современных коров с высокими надоями, что Аввакум не слышал ни единого слова из прочувствованных рассказов профессора, а думал, наверное, о загадочных письменах фракийцев или этрусков, о последнем представлении "Щелкунчика" Чайковского или о каком-либо новом издании сборника алгебраических задач. Кто знает, о чем думал Аввакум, когда профессор рассказывал о старшей дочери своих парижских хозяев или об устрицах в соке винной ягоды и о Люксембургском парке?