– Вернул все до копейки, – закончив, сказал майор и хмуро взглянул на Грабовского. – Ты что-нибудь понимаешь?
– А чего тут понимать? – пожав плечами, сказал Борис.
Ему все было ясно.
Глава 9
Окончательно придя в себя, Глеб обнаружил, что стоит на маленькой пыльной площади. Место казалось смутно знакомым, но он не сразу сообразил почему. Потом в глаза ему бросилась вывеска кафе: "Под старой чинарой", и он понял, где находится.
В ушах стоял монотонный глухой шум, сердце бухало, как паровой молот, мысли путались, и Глеб никак не мог взять в толк, как он тут очутился. Солнце нещадно палило с безоблачного неба, в куртке было жарко, но снять ее Сиверов не мог, потому что там, под курткой, висел в наплечной кобуре пистолет – тяжелая семнадцатизарядная "беретта" с глушителем. Ремень резал плечо, кобура липла к мокрому боку сквозь пропотевшую насквозь ткань рубашки, и казалось, что именно это обстоятельство мешает ему собраться с мыслями. Во рту ощущался вкус спиртного, отдающего дубовой бочкой. "Виски", – сообразил Глеб, и в голове у него от этого немного прояснилось.
Ванга, помнится, сказала, что выпивать ежедневно граммов по пятьдесят чего-нибудь крепкого, по ее мнению, необходимо для дезинфекции организма. Это заявление рассмешило Глеба – наверное, поэтому оно ему так хорошо и запомнилось. А вот о чем еще они говорили, он, хоть убей, не помнил, хотя и догадывался, конечно, что знаменитая ясновидящая позвала его к себе не только для того, чтобы хлопнуть по рюмашке.
Он тряхнул головой, но это не освежило память. В голове творилось что-то невообразимое, там царил дикий кавардак, как будто по извилинам прошелся тайфун. Это состояние нельзя было назвать амнезией – Глеб чувствовал, что все его воспоминания при нем, только они перепутались, переплелись в запутанные клубки, как бабушкино вязанье после того, как с ним порезвился котенок, и разобраться в этой мешанине пока не представлялось возможным.
Краем глаза он заметил на темном фоне дверного проема несколько осторожно выглядывающих наружу голов. Когда он повернулся лицом к кафе, головы исчезли как по команде. "Ах да, – вспомнил он, – я же теперь местная достопримечательность. Еще немного, и детишки будут бегать за мной толпами, показывая пальцами и распевая какие-нибудь стишки собственного сочинения, пожилые толстухи начнут со мной здороваться и жаловаться на домочадцев, а туристы – фотографировать и снимать на видео. Учитывая специфику моей работы, лучшего просто не придумаешь".
Тут ему вспомнилось еще кое-что. Оказывается, там, в крохотной, три на четыре, комнатушке они, помимо всего прочего, говорили и о его работе. Естественно, старуха прекрасно знала, кто он такой, хотя в деталях разбиралась слабо – видимо, просто потому, что не хотела в это вникать. "То не добре, – будто наяву, услышал он глуховатый старческий голос. – Когда добрый человек творит злые дела – то не добре. Но ты про то не думай, парень. Ты как солдат на войне, ты – как огонь. Когда в лесу пожар и вода уже не помогает, огонь побеждают другим огнем, и тот огонь – ты. Там, – узловатый указательный палец поднялся вверх, указав на низкий потолок, – там тебя видят и все про тебя знают. Они только не решили пока, как с тобой поступить. Увидишь, – тут старуха беззвучно рассмеялась, окончательно спрятав незрячие глаза в складках морщинистых век, – они будут долго решать. А еще мне велели тебе передать…"
Глеб обнаружил, что на этом месте в его воспоминаниях зияет довольно большой пробел. Свободный конец пряжи, за который он начал было тянуть, опять застрял, затянулся в тугой узел, из которого тут и там выглядывали какие-то обрывки – что-то про слепоту, про то, что и сам он будто бы слеп, но скоро прозреет и станет одним из тех слепых, которым дано видеть лучше любого зрячего, и даже что-то о банде Графа, который, по словам старухи, затеял действительно жуткое, неслыханное дело и которого поэтому просто необходимо остановить. При этом – и это теперь виделось Глебу четко, как на хорошем фотоснимке, – из-под сомкнутых старушечьих век показались и медленно сползли, затерявшись в морщинах, две скупые, мутные слезинки…
В темном дверном проеме, откуда тянуло вкусными запахами кофе и готовящейся еды, снова возникла чья-то голова. Секунду спустя к первой голове присоединилась вторая, за ней – еще одна. На окне зашевелились, раздвигаясь, планки жалюзи, и между ними образовалась продолговатая щель, похожая на приоткрытый беззубый рот. Торчать на солнцепеке, и дальше выставляя себя на всеобщее обозрение, было попросту глупо. Глеб хотел повернуться и уйти, но вспомнил, что задолжал хозяину заведения, и задолжал крепко – хороший скотч недешев.
Он решительно сдвинулся с места и зашагал к кафе, на ходу нащупывая во внутреннем кармане бумажник. Зрители снова попрятались; они напоминали детишек, с опасливым любопытством наблюдающих за одиноко бредущим по улице быком и готовых с визгом разбежаться в разные стороны, как только объект их любопытства повернется в их сторону.
Глеб переступил порог, и глазам сразу полегчало в царившем внутри прохладном полумраке. В кафе оказалось полно народу – как местных жителей, так и приезжих. Разумеется, все, кто присутствовал при утреннем разговоре Глеба с гостиничным служащим Стояном, были тут как тут и даже сидели на своих прежних местах, только небритый парень пересел за столик к панкушке и ее одетой в черное собеседнице – для того, наверное, чтобы без помех делиться с ними соображениями по поводу происходящего.
Когда Сиверов вошел в кафе, никто не повернул головы, лишь хозяин бросил в его сторону быстрый взгляд, кивнул, как знакомому, и сразу отвернулся, но Глеб почти физически ощущал концентрированный напор людского любопытства – вполне доброжелательного, но вместе с тем опасливого. Что ему с этим делать, он понятия не имел – знал только, что такая широкая известность наверняка станет помехой в работе.
Он прошагал между столиками прямо к стойке и, вынув из бумажника деньги, положил их перед хозяином.
– Выходит, новость была хорошая? – с полувопросительной интонацией заметил тот, и Глеб почувствовал, как все кафе напряглось в ожидании его ответа.
– Даже не знаю, – с трудом подобрав слова, ответил он на кошмарной смеси двух языков.
– Значит, хорошая, – констатировал хозяин и небрежно смахнул деньги с прилавка в ящик кассового аппарата. – Когда новость плохая, всем это сразу понятно. Только про хорошие вести люди часто не знают, радоваться этим вестям или горевать. Хорошая весть – то добре, товарищ. Выпей.
Не дожидаясь ответа, он наполнил цилиндрическую стеклянную стопочку и придвинул ее к Глебу жестом бармена с Дикого Запада. Сиверов, который, собственно, не собирался пить, находясь при исполнении да еще и в начале дня, заколебался. Умнее было бы выпить кофе, но свободные места за столиками почти отсутствовали, а это означало, что пить кофе придется под любопытными взглядами посетителей. Спорить с радушным хозяином тоже не хотелось, потому что спор дал бы последнему отличный шанс затеять долгий разговор. И Глеб, махнув рукой на все свои правила и принципы, взял со стойки предложенную выпивку.
Ракия оказалась теплой, отвратительной на вкус и очень крепкой. От души понадеявшись, что эта забористая штука хоть немного прочистит ему мозги, Глеб бросил в рот пару зернышек соленого арахиса из придвинутой хозяином вазочки, поблагодарил, кивнул на прощанье и торопливо вышел из кафе на залитую солнцем площадь. "По улицам слона водили", – с неудовольствием подумал он.
Свернув за угол, где посетители кафе уже не могли его видеть, он замедлил шаг, а потом и вовсе остановился. Обнаружилось, что он понятия не имеет, куда ему теперь идти. Следовало, наверное, вернуться на автобусную станцию: очень может быть, его клиенты в данный момент как раз околачивались там, дожидаясь оказии, чтобы поскорее покинуть так неприветливо встретивший их городок. Такое решение показалось Глебу слишком простым, но другого варианта у него не было, и, сориентировавшись, он двинулся к центру городка.
"Сердце у тебя правильное, – говорила ему старуха, рассеянно вороша пальцами лежащую перед ней на столе горку сахарного песка. – Слушай его, и никогда не ошибешься. Сердце подскажет, что правильно, а что нет. Не станешь его слушать – плохо кончишь. Только дурень не слушает доброго совета, ему гордыня глаза застит. Вот и получается, что иной зрячий хуже слепого, добра от зла не отличает…"
Он честно попытался внять совету и прислушаться к голосу своего сердца, но ничего особенного не услышал. Сердце у него было на месте и уже не бухало, как сваебойная машина, а билось спокойно и ровно. Оно ничего не нашептывало Глебу; по правде говоря, он его вообще не слышал, как это и должно быть, если человек спокоен и здоров. Если Ванга не ошибалась, если ее слова не были обычными банальностями, изрекаемыми человеком, решившим от нечего делать поговорить на морально-этические темы, если внутри у Глеба Сиверова действительно находилось что-то вроде компаса, то в данный момент этот компас бездействовал, словно его поместили в камеру, надежно изолированную от всех видов излучений. Стрелка его свободно болталась из стороны в сторону – иди куда глаза глядят! Вот тебе и сверхчувственное восприятие…
Что-то такое старуха ему говорила – что-то насчет того, что ей якобы велели передать Глебу. Кто велел? Ну, об этом она прямо не говорила, предоставив ему догадаться обо всем самостоятельно. Что, кстати, выгодно отличало ее от большинства коллег, которые прямо заявляли, что находятся на короткой ноге с небесной канцелярией и не только получают оттуда самую свежую информацию, но и чуть ли не дают советы самому Господу Богу…
Так и не вспомнив, какой именно приказ передали ему с самого верха посредством слепой старухи, Глеб вышел на площадь перед гостиницей. Это произошло в тот самый момент, когда какой-то прилично одетый, хорошо упитанный болгарин с толстыми черными усами под орлиным носом, с неподобающим при его солидной комплекции и явно высоком общественном положении проворством почти выбежав из дверей, буквально нырнул в салон поджидавшей его запыленной черной "Волги". Машина стартовала так, словно толстяк вознамерился побить на этом корыте мировой рекорд скорости, и, неумеренно газуя, в мгновение ока скрылась из глаз. Она ехала так, словно за ней гнались черти, хотя площадь и прилегающие к ней улицы были пусты. Лишь какая-то тощая коза, совершившая дерзкий побег, с упоением объедала гостиничную клумбу, кося по сторонам бесовским желтым глазом.
Глеб вдруг сообразил, где он видел этого усатого толстяка, и с глаз у него словно упала пелена. Мир сделался ярким и контрастным, в голове прояснилось, а стрелка пресловутого внутреннего компаса, дрогнув, уверенно указала на вход в отель. Теперь Сиверов точно знал, что станет делать дальше, и, когда на крыльце гостиницы показался его давешний провожатый, Стоян, подошел к нему исключительно из чувства долга, чтобы лишний раз проверить свое предположение.
– А, это вы, – сказал Стоян, заметив Глеба. Он с некоторым усилием оторвал взгляд от устья тенистой улочки, где только что скрылась черная "Волга". Там еще висела поднятая колесами, позолоченная солнцем пыль. – Видели, как понесся? Но его можно понять, на его месте я бы тоже испугался. Странные люди эти ваши земляки.
– Какие земляки? – рассеянно спросил Сиверов. Солнце сегодня как-то уж очень сильно резало глаза, и ему приходилось все время щуриться.
Стоян прикрикнул на козу и сделал вид, что собирается бросить в нее камнем. Коза промемекала в его адрес что-то явно нелестное и удалилась, пренебрежительно покачивая полным выменем.
– Те, на которых при нас кричала Ванга, – сказал болгарин, покончив с выполнением служебного долга. – Вы с ними незнакомы?
– Впервые вижу, – с полной откровенностью заявил Глеб. – Послушайте, Стоян, вы не знаете, где тут можно купить защитные очки? У вас такое яркое солнце, что я почти ослеп.
Стоян вынул из нагрудного кармана своей белой рубашки модные "хамелеоны" в тонкой металлической оправе и протянул Глебу.
– Возьмите мои. Не беспокойтесь, – торопливо добавил он, увидев, как Сиверов потянулся к карману, где у него лежал бумажник, – это подарок. Кроме того, у меня есть запасные.
Сиверов поблагодарил.
– Так что такого странного в моих земляках? – спросил он.
– Я, наверное, не так выразился, – откликнулся Стоян, задумчиво разминая пальцами сигарету. Глеб дал ему огня, болгарин кивнул в знак благодарности и окутался синеватым дымком. – Хотя странностей у них тоже хватает. Приехали вчера, сняли два номера, а живут в одном. Кто они? Туристам тут делать нечего, а если они приехали к Ванге, то после такого приема им бы теперь в самый раз было собирать вещички. А они даже не думают уезжать…
– Загадочная русская душа, – просветил его Глеб. – Они, может, и рады бы уехать, да гордость не позволяет.
– Не знаю, – сказал Стоян. – Мне этого не понять. Но они мне очень не нравятся. Я даже жалею, что отдал им восьмой номер. Он у нас самый лучший, с хорошим видом…
Сиверов искоса глянул на него из-под очков, гадая, случайно он упомянул номер комнаты, которую занимали странные русские, или это было сделано нарочно. Но Стоян по-прежнему с задумчивым видом разглядывал медленно оседающее облако пыли, и по его лицу ни о чем нельзя было догадаться.
– Вы, наверное, думаете, будто я их невзлюбил только из-за того, что слышал, как баба Ванга их ругала, – продолжал он, нервно затягиваясь сигаретой.
– А разве нет? – спросил Глеб. Эти тонкости гостиничного администратора его уже не волновали, но времени у него, судя по всему, было навалом, и он решил просто на всякий случай быть вежливым.
– Может быть, немножко… Как это будет по-русски? Отчасти, да. Но не понравились они мне сразу. Тот, что постарше, какой-то скользкий и холодный, как рыба, а молодой… Иногда он так смотрит, что мне становится по-настоящему страшно. Кажется, что он может… нет, не убить, а сделать что-то… еще хуже. Хуже смерти. Вы понимаете?
– Честно говоря, не совсем, – лениво солгал Глеб. Эта ложь сопровождалась плохо замаскированным зевком, поскольку ночью ему удалось поспать от силы три часа.
– Может быть, снимете комнату, отдохнете? – предложил Стоян.
Глеб заколебался. Время у него было, и вздремнуть, наверное, не помешало бы, но рисковать не хотелось. Конечно, на лбу у него не написано, что он русский и что приехал сюда не просто так, а чтобы сорвать сделку купли-продажи материалов но секретному проекту "Зомби". Но Граф, заметив в отеле нового постояльца, не успокоится, пока как-нибудь не заглянет в книгу регистрации и не выяснит, что это за фрукт объявился в сфере его жизненных интересов. А если выяснить не удастся, будет просто на всякий случай считать, что Глеб приехал сюда именно по его душу. Так что, задремав в номере по соседству с этим крокодилом, можно было ненароком не проснуться.
– Спасибо, – сказал он. – У меня тут еще дела. Если до вечера не уеду, тогда, может быть…
– Вечером меня тут уже не будет, – сказал Стоян, – а свободные номера у нас бывают редко. Многие не успевают попасть к Ванге за день, вот и приходится ночевать. Я, конечно, предупрежу сменщика…
– А вот этого не надо, – сказал Глеб.
– Гм… – На смуглом лице болгарина появилось озадаченное выражение; чувствовалось, что Глеб кажется ему весьма загадочной фигурой, и это было скверно. Впрочем, над ним сейчас была незримо простерта ладонь ясновидящей, надежно хранящая его от всех неприятностей и даже бестактных вопросов, которые могли бы задать ему аборигены. Глеб чувствовал присутствие этой ладони так же, как в дождливый день ощущается присутствие зонта над головой. – Тогда запишите мой адрес, – удержавшись от множества вертевшихся на языке вопросов и подтвердив тем самым догадку Сиверова насчет его особого статуса в Рупите, предложил Стоян. – У нас тесновато, но мы будем рады. Мои родители хорошо относятся к русским.
Последнее замечание слегка покоробило Сиверова, лишний раз напомнив, что с некоторых пор к его соотечественникам хорошо относятся далеко не все даже в братской Болгарии, чьи горы обильно политы кровью русских солдат.
– Говорите, – сказал он, проглотив резкое замечание по этому поводу, – я запомню.
Стоян назвал адрес, Глеб поблагодарил и, узнав, как пройти к автобусной станции, направился туда. Он провел два утомительно долгих и скучных часа, куря сигарету за сигаретой и наливаясь отвратительно теплой газированной водой и такими же теплыми, хотя и менее отвратительными, фруктовыми соками, прежде чем в толпе, вывалившейся из дверей подъехавшего обшарпанного автобуса, мелькнуло потное, раздраженное лицо человека, который был известен под кличкой Трубач.
Химик-фармацевт по прозвищу Шкипер прибыл в Рупите, отстав от Трубача на три с половиной часа, когда солнце уже почти коснулось своим раскаленным боком сглаженной временем вершины горы. Оставаясь незамеченным, Сиверов проводил его почти до самой гостиницы и, убедившись, что все птички в клетке, со спокойным сердцем отправился ужинать.
Он вернулся в одиннадцатом часу, когда на городок уже опустилась бархатная южная ночь. Дверь гостиницы была распахнута настежь и подперта снизу деревянным клином. За конторкой портье в тесноватом и не блещущем чистотой, но довольно уютном холле никого не оказалось. Глеб секунду постоял, с некоторым недоумением разглядывая то место, где, по идее, должен был сидеть человек, по долгу службы обязанный задавать незваным гостям неудобные вопросы. Потом где-то справа от него с глухим шумом обрушилась выпущенная на волю из смывного бачка вода; Сиверов удовлетворенно кивнул и, на ходу нащупывая под курткой пистолет, начал быстро и бесшумно подниматься по устланной потертой ковровой дорожкой лестнице.