- Твоё право, - пожал плечами генерал. - Смотри, не сделай хуже. В декабре у нас в Средневолжске был зампред госкомитета. В Плёсе остановился. Ну и крепко… - Копылов щёлкнул себя по воротнику. - Тоже хватался за телефон. И где теперь этот залётный? На пенсию проводили. Без всякой благодарности за многолетний самоотверженный труд. Так что подумай.
Вербицкий сник, ещё больше сгорбился.
- И скажи честно, - негромко спросил генерал, - лицензия на отстрел имелась?
Это была последняя капля.
- Какой черт лицензия! - простонал Вербицкий. - Дёрнула же меня нелёгкая потащиться сюда! Поохотился, ничего не скажешь! Отдохнул, называется, душу отвёл. Но кто мог подумать? Кто?! Как я мог, стреляный воробей?..
- Во-во… Эх, кабы знать, где упасть, да соломки бы припасть, - покачал головой Копылов.
- Игнат Прохорович, - взмолился Вербицкий. - Ну сделай что-нибудь!
- Дорогой Николай Николаевич, как? Прокуратуре я не указчик. Она сама осуществляет надзор за милицией. Подумай, ты же тёртый калач, отлично видишь, что происходит в стране. Ведь крыть нечем! Да ещё лось. Браконьерство!
Он не договорил: вернулись Кулик и Голованов.
Снова посыпались вопросы, и каждый для Вербицкого - как нож в сердце.
Глеб не спал, а словно находился в обмороке. Утром он разлепил глаза, разбитый, с тяжёлой головой, с трудом соображая, где находится. На потолке
- лепнина, тяжёлая люстра. Напротив - во всю стену - полки с книгами.
Кабинет отца… Глеб лежал на диване в брюках, рубашке и носках, под шерстяным пледом. В сознании медленно всплывали картины, которые проходили перед глазами, словно прокрученная задом наперёд кинолента. Стоп-кадром застыла самая страшная: мокрая голова бати на снегу с растрёпанными волосами и белой-белой плешью.
Впервые Глеб столкнулся со смертью так близко, можно сказать, глаза в глаза.
С тех пор как он себя помнит, в прозрачные и звонкие, как хрусталь, детские годы, в пору юношества, для Глеба оставалось непреложным, что окружавшие его люди - отец, мать, брат Родион - будут всегда. Они даны ему вместе с этим миром, с воздухом, которым он дышит, с солнцем, которое всходит и заходит каждый день. Конечно, кто-то умирал, но то были посторонние, не из его вселенной… И вот она дала трещину, в которую было жутко заглянуть. Там таилось ничто, небытие. Как объяснить и понять их? Для чего это?
Древние говорили: мементо мори. Помни о смерти… Но зачем о ней помнить, если ум наш отказывается представить, что это такое?
Помнить можно вкус еды, прикосновение к женщине, горечь обид и поражений, радость желания и победы…
И вот он прикоснулся к тому, что поколебало незыблемость устоев всех его представлений.
За окном падал медленный печальный снег. Небо было низкое, серое. Глеб посмотрел на часы - начало двенадцатого. Прислушался - дом словно вымер.
"Где Злата, Вербицкие?" - подумал Глеб и вспомнил, что сегодня первый день Нового года. Зловещими показались ему слова Вики, которые она произнесла в мчащейся по льду "Ладе": как встретишь год, таким он и будет…
"Нет, нет!" - старался прогнать от себя эти мысли Глеб.
Он встал, надел туфли, пиджак, пригладил рукой волосы. На солидном письменном столе лежали очки Семена Матвеевича. Глеб застонал: ещё долго будут вещи напоминать о том, кого уже нет.
Он спустился по лестнице в холл. Из кухни тянуло запахом свежесваренного кофе. Он на минуту задержался, пытаясь подготовиться к встрече с мачехой, хотя, в общем-то, не представлял, как вести себя с ней, что говорить.
- Глеб, дорогой мой, любимый! - бросилась к нему на шею Лена, осыпая поцелуями щеки, губы, глаза. - Я с тобой! Я здесь! Бедненький, золотой ты мой!..
Лицо у жены было мокрое от слез, рот пах кофе и сигаретой.
- Ты?.. Откуда? - проговорил ошарашенно Глеб. - А где Злата, Николай Николаевич, Вика?
- Я одна… Садись, садись, миленький, - схватила его за руку Лена, усадила рядом и не выпускала из своих ладоней его руки. - Господи, я как узнала - ужас! И почему я не была рядом в это время?
- Так где же все? - перебил Глеб её излияния.
- Злата Леонидовна вышла. А Вербицких я не видела… Понимаешь, утром позвонила Зинаида Савельевна, ну, жена генерала, говорит: "Сейчас приеду за тобой, собирайся"… У меня просто все оборвалось внутри, подумала: что-то случилось с тобой. А она - папа погиб… Приехала за мной с Калерией Изотовной и Родионом…
- Они здесь?
- Да здесь, здесь, у соседки… Очень хорошая женщина. - Лена замялась. - Понимаешь, они не захотели идти в этот дом. Ни в какую!
Глеб отлично понимал, почему мать и брат не желали переступить порог этого особняка. Гордость! Они всегда были такие, непримиримые…
Но то, что рядом самые близкие ему люди, как-то успокаивало. Тоска одиночества, которую он ощутил при пробуждении, рассеялась.
- Хорошо, что ты приехала, - сказал Глеб, чувствуя прилив нежности к жене.
Она прижалась к нему, всхлипнула.
- Я не дала тебя будить, - утирая слезы кулачком, словно ребёнок, сказала Лена. И вдруг ужаснулась: - Миленький, у тебя жуткий вид! Поешь, выпей кофе… Я приготовила…
- Какая еда! - скривился Глеб. - Кофе - ещё куда ни шло…
Только он пригубил обжигающий ароматный напиток, как послышался звук открываемой двери, быстрые шаги, и на пороге появилась Копылова. Заплаканная, в чёрной косынке на голове.
Зинаида Савельевна говорила какие-то слова сочувствия, соболезнования, и Глеб подумал, что к этому тоже надо привыкать.
- Мать с братом ждут тебя, - печально сказала Копылова. - Пойдём?
- Да, да, - суетливо поднялся Глеб, забыв про кофе.
- Эх, люди, люди! - вздохнула Зинаида Савельевна, непонятно на что сетуя.
У соседки, тёти Полины, в чисто прибранной и по-сельски жарко натопленной комнате Глеба встретила мать. Вся в чёрном, высокая, стройная не по своим годам, она молча поцеловала сына в лоб, камнем положив на его сердце слова:
- Остались мы, Глебушка, без отца…
И он понял, что она до сих пор любит его.
"Господи, сколько же вынесла страданий эта женщина при жизни бати, - подумал сын. - А вот надо же, приехала сразу".
Родион поднялся со стула какой-то неуклюжий, неловко обнял брата, похлопал по плечу, но ничего не сказал.
Они ни о чем не расспрашивали, вероятно, подробности уже узнали от тёти Полины. В деревне все все знают…
Родион подал брату знак выйти в другую комнату. Вышли.
- Это самое… - мялся Родион. - Когда похороны?
- Понятия не имею, - признался Глеб. - Она решает…
- Ясно, - кивнул брат, понимая, что она - это Злата Леонидовна. - Ну и ситуация, - почесал он затылок. - Здесь, что ли, похоронят?
- Тоже не знаю… Впрочем, скорее всего здесь.
- Та-ак, - протянул Родион. - Надо обмозговать… Да ты садись. - Он усадил брата, сел сам и о чем-то задумался.
Из другой комнаты доносился разговор женщин. Вернее, больше говорила хозяйка, тётя Полина.
- …Я так думаю, теперича Злате тут делать нечего. К деревне она не приспособленная… Да и в таком дому одной… На отоплении разоришься. Правда, к нам газ тянут, но когда это будет, бог знает… В городе жить легче. Удобства все, магазины… Говорят, у Семена Матвеевича в Средневолжске в нескольких сберкассах деньги лежат, да?
- Не интересовалась, - послышался усталый голос матери. - Все, что есть, - было его.
- Бедная Злата, - продолжала соседка, - дай бог ей в городе устроиться неплохо… И бабонькам нашим облегчение будет: детишек наконец пристроят.
- При чем здесь детишки? - спросила Зинаида Савельевна.
- Яслей в совхозе не хватает… Дом-то ихний под ясли строили, да Злате шибко понравился. Ведь Семён Матвеевич, царство ему небесное, хотел вселиться в другой, а она настояла…
Глебу откровения простой женщины рвали душу. Родион, однако, прислушивался с интересом.
- Две тысячи четыреста рублей заплатили за дом, - продолжала хозяйка,
- а он стоит все пятнадцать, а то и двадцать тысяч…
Калерии Изотовне наверняка неприятно было слушать эти сплетни, и она перебила тётю Полину:
- Вы уж извините, Полина Никаноровна, у человека горе, а вы о чем-то не о том говорите…
- Верно, дорогая… Плету, старая, не соображая…
Женщины перешли на нейтральную тему, а Родион продолжал:
- Ты уж разузнай, когда похороны и прочее… Где, когда…
- Конечно, конечно, - кивнул Глеб, понимая, что у брата с матерью какое-то двусмысленное положение, и встречать, а тем паче распоряжаться, они не могут. Да и находиться среди посторонних людей неловко. - Пойду я, Родион. Злата, наверное, уже дома… Поговорю и сразу сообщу.
Сказав матери, что он скоро вернётся, Глеб вышел от тёти Полины. Его обогнала ватага ребятишек, перебрасывающихся снежками. Прошли мимо два парня и две девушки с непокрытыми головами, в расстёгнутых пальто, со смехом обсуждая какого-то Володьку. Откуда-то доносились переливчатые трели гармони, под которую пел высокий женский голос. Деревня праздновала. И тут до Глеба дошёл смысл слов "жизнь продолжается".
Он поймал себя на мысли, что его уже занимают не какие-то абстрактные вселенские проблемы, а земные. Триста рублей, которые он по просьбе отца проиграл позавчера Вербицкому, - вот о чем думал Глеб. Батя сказал тогда, что компенсирует. Но не скажешь же об этом мачехе сейчас. А деньги нужны позарез. Дома, в Средневолжске, семейную казну опустошила, наверное, встреча Нового года. Допусти Лену до рынка и магазинов, так не остановится, пока не спустит последний рубль.
"Может, намекнуть все-таки Злате? - колебался Глеб. - Нет, неудобно…"
В особняке он снова застал только жену. Мачеха ещё не вернулась. Лена заставила мужа поесть, хотя, честно говоря, особенно настаивать не пришлось: Глеб почувствовал зверский голод. Да и уж больно аппетитно выглядели закуски, приготовленные к встрече Нового года, так никем и не тронутые. Он поглощал еду молча, под болтовню жены, и почти не слушал: как говорится, в одно ухо влетало, а из другого вылетало. Мысли его теперь вертелись вокруг профессора: застанет Ярцев его в Средневолжске или тот укатит в Москву. А встретиться надо обязательно.
- …Насчёт мебели мы договоримся, я думаю, - вдруг дошли до сознания Глеба слова жены.
- Какой мебели? - переспросил он.
- Отцовской, какой же ещё! - удивилась Лена.
- Ты о чем? - перестал есть Глеб.
- О том, что мы с тобой переедем на проспект Свободы…
- А твою квартиру?
- Отдадим Злате Леонидовне. Вот я и считаю, что нашу мебель мы оставим ей. Модная, современная… А отцовская пусть так и останется у нас. Сейчас стиль ретро очень ценится… Гарнитур из карельской берёзы! Девчонки умрут от зависти!
- Постой, - снова взял вилку Ярцев. - С чего ты взяла, что Злата захочет к нам, на Большую Бурлацкую?
- Она сама намекнула, что в деревне ни за что не останется. Все загонит. - Лена обвела вокруг руками. - И в город. Говорит, ей здесь делать нечего. А что? Злата теперь вдова, ей в городе площадь нужна. Нам ведь четырехкомнатная квартира - во! - провела она ладонью выше головы.
- Короче, все уже решили, - усмехнулся Глеб.
- Ты сам подумай, - убеждала его жена, - ну как она сделает себе прописку в Средневолжске? Прописана в совхозе…
- О, господи! - вырвалось у Глеба.
- Миленький, чем-то ведь мы должны помочь! Не чужая…
- Скажи уж честно, тебе самой не терпится перебраться в отцовскую квартиру, - недовольно пробурчал Ярцев.
- Но ведь ты не такой дурак, чтобы сдать её государству, - с обидой сказала Лена. - Ведь прописан там, имеешь на неё законные права… А Злате
- нашу отдадим. Кстати, она сказала, что берет на себя все расходы - похороны, поминки, памятник.
Видя, что муж все сильнее мрачнеет, она замолчала, шмыгнув носом.
- Лена, дорогая, - вздохнул он, - неужели обо всем этом нужно именно сегодня, сейчас?
- Прости, Глеб, прости, милый! - спохватилась Лена. - Конечно, я дура! Тебе так тяжело, а я… - Она махнула рукой.
Что-то в поведении жены насторожило Глеба. Нет, она была внимательна, ласкова, в её искреннем сочувствии он не сомневался, но почему иной раз, встречаясь взглядом с ним, отводит глаза?
У Ярцева на языке так и вертелся вопрос, что это с ней, но мимо окна прошли Злата Леонидовна, Надежда Егоровна и какой-то полный мужчина, кажется, тот, что был заместителем отца.
Глеб внутренне собрался: предстоял печальный разговор о похоронах и связанных с ними других невесёлых делах.
Часть вторая
Сойдя с поезда в Трускавце, Орыся взяла "Волгу" частника, хотя идти пешком до дома - не больше пятнадцати минут. Не хотелось встречаться с кем-нибудь из знакомых. Водитель "Волги" и тот знал её. Но, несмотря на это, он взял с неё трояк не моргнув глазом.
Родная калитка, расчищенная от снега дорожка до двухэтажного особняка. Однако Орыся прошмыгнула во флигелёк во дворе. В нем было жарко, пахло свежесваренным борщом. Не успела она снять шубу, как хлопнула входная дверь.
- Слава богу, приехала! - радостно обняла её Екатерина Петровна. - Чуяло моё сердечко, что сегодня воротишься. С утра вон протопила, прибрала… Небось голодная с дороги?
- Спасибо, тётя Катя, - устало ответила Орыся, стягивая с себя сапоги.
- Есть не хочу. Прилягу. Голова разболелась.
- Тогда в постель, в постель, - захлопотала Екатерина Петровна, разбирая кровать. - Это сейчас для тебя самое милое дело.
Пока Орыся раздевалась, она успела сообщить новости, накопившиеся за неделю отсутствия хозяйки. И дом и флигель принадлежали Орысе.
- Ну, я побежала, - сказала тётя Катя. - Уборку кончать надо.
Напоследок она положила на тумбочку возле кровати деньги. Аккуратно сложенные десятки к десяткам, пятёрки к пятёркам, рубли к рублям - плата от постояльцев. Можно было не считать: Екатерина Петровна ни копейки не положит в свой карман.
Орыся легла, прикрыла глаза. Качало, словно она все ещё ехала в поезде. В голове плыли вокзалы, люди, улицы Средневолжска, по которым Орыся совсем недавно бродила чужая и неприкаянная. В памяти встала самая болезненная, самая щемящая душу картина - заснеженный двор детского садика, полный весёлых ребятишек, которые катались с ледяной горки, лепили снежную бабу. Глядя сквозь щель в заборе, Орыся сразу увидела своего Димку. В клетчатых штанишках, коричневой курточке с капюшоном. Он даже не подозревал, что в десяти метрах находится родная мать, которая жадно ловит каждое его движение. На одно мгновение ей показалось, что он посмотрел в её сторону. У Орыси дрогнуло сердце: неужели почувствовал?
Нет… Ей это действительно только показалось, потому что уже через секунду Димка со смехом мчался за каким-то мальчишкой.
"Боже мой, и почему я такая несчастная?" - вырвался тихий стон из груди Орыси. Она открыла глаза.
Со стены на неё смотрели десятка два фотографий - то, что осталось от целого чемодана снимков, которые Василь, отец Димки, заядлый фотограф, увёз с собой в Средневолжск.
Говорят, не родись красивой, а родись счастливой. Но Орыся с детства только и слышала вокруг себя, какая она красивая, какая счастливая. И сейчас все уверены, что над ней светят эти две звезды. Если бы они знали…
Орыся переводила взгляд с фотографии на фотографию, словно перелистывала страницы их недолгой жизни с Василем.
Вот она совсем молоденькая. Стройная, как тополёк. В белом халате и шапочке сидит за столиком. Санаторий "Шахтёр".
После окончания медучилища её взяли туда диетсестрой. Работа несложная: подсказать лечащимся, где их место в столовой, дать совет насчёт питания. Возле неё всегда выстраивалась очередь мужчин. Молодых, среднего возраста и постарше. А её сменщица, пожилая опытная диетсестра, обычно просиживала без дела.
Мужчины липли к ней не только из-за внешности. Кто бы ни обращался к Орысе, проявить небрежение, а тем более нагрубить она не могла. Такая уж была натура, отзывчивая и душевная. Ещё её любили за песни. А это - по наследству. Пела мать Орыси, бабушка была лучшей певуньей в деревне. На концертах художественной самодеятельности в санатории слушатели буквально отбивали себе ладони, вызывая Орысю на "бис".
А вот на снимке они с Василем. В первый месяц после женитьбы. Да, тогда она была красивая и по-настоящему счастливая. Швадак (мужа она обычно называла по фамилии) влюбился в Орысю с первого взгляда. Потом уже признался, что долго не решался подойти. А она со своей стороны открылась Василю: эта застенчивость и покорила её. Другие с ходу пытались завоевать, не скупились на комплименты, выставляли напоказ свои достоинства - мнимые или заметно преувеличенные.
Швадак говорил мало. Если делал добро, сам оставался в тени. И даже цветы дарил своеобразно: не прямо в руки, а положит незаметно возле кровати или поставит в вазу в комнате Орыси, пока её нет. Это продолжалось и тогда, когда они уже прожили несколько лет.
Василь окончил Московский автодорожный институт, вернувшись, работал инженером. К моменту встречи с Орысей он был один как перст. Родители умерли в течение полугода один за другим.
В первые дни знакомства Василь стеснялся приглашать её в свой особняк. Орысе, выросшей в скромном достатке, намыкавшейся по общежитиям и чужим углам, представлялось, что дом Швадаков - полная чаша. Трускавец - уникальный курорт. Туда едут со всей страны страдающие болезнями печени, почек и другими хворями. В подавляющем большинстве по курсовкам или вообще дикарями. Местные жители сдают все, что только можно сдать под жильё, - разве что не доходит до собачьих будок. А тут - шестикомнатный особняк и ещё времянка. У иных домовладельцев доходы от сдачи коек походили на неиссякаемый, как здешние целебные воды, источник. Иметь автомобиль, например, считалось самым обыденным делом.
Но в доме её мужа роскошью и не пахло. Обстановка, правда, хорошая, но сработал её - до единого стула - отец Василя, краснодеревщик, славящийся на всю округу. Родители никогда, ни под каким видом не сдавали комнат. Знакомых, прибывших на лечение, принимали охотно, но чтобы за деньги - ни-ни! Этих же принципов придерживался и их сын.
Когда родился Димка и расходы в семье увеличились, Орыся как-то намекнула мужу, что не мешало бы пускать на постой дикарей.
- Зачем тебе это нужно? - удивился Василь.
Она растерялась: деньги лишними не бывают. Хотелось купить Димке шубку да и Василю не мешало бы обновить пальто и костюм, в которых он ходит уже не один год. Не говоря уже о том, с какой завистью (тайной, конечно) смотрит она сама на импортные платья и сапоги других женщин.
- Стать рабом денег - нет! - заявил Швадак. - И потом, в своём же доме ходить на цыпочках? За кем-то убирать, стирать простыни?
- А как же другие? - пыталась оправдаться Орыся.
- Они уже не хозяева, а прислужники! И не только тем, кому сдают койки, но и вещам!.. А я хочу жить как душе угодно, распоряжаться собой и нашим жильём.
Комнатами он распорядился таким образом: самую большую и светлую отдал в полное владение сыну. Чего здесь только не было - шведская стенка, турничок, маты для кувыркания, качели. Василь даже подвесил на стену баскетбольную корзину. Все смастерил сам. Сколько счастливых часов провели здесь отец и сын!