– Могу я с вами поговорить?
Я посмотрел туда, где все жокеи, с которыми мне предстояло стартовать, уже выстраивались на стартовой линии.
– Да… как насчет попозже? Как насчет… ну… после четвертого заезда? После того, как я переоденусь. Где-нибудь в тепле.
Она назвала один бар, и я отправился на круг, где уже ждали Гарольд и Виктор Бриггз. Никто из них ничего мне не сказал, я тоже. Все важное уже было сказано, а трепаться по пустякам охоты не было. Гарольд помог мне взобраться на Дэйлайта, я кивнул ему и Виктору и получил в ответ от последнего первоклассный безразличный взгляд.
В том, что Дэйлайт сегодня выиграет, уверенности не было.
Я неторопливо спустился к старту, думая о храбрости – это слово обычно не так уж и часто всплывало у меня в сознании. Быстро проводить лошадь через препятствие мне казалось вполне естественным и иногда даже очень нравилось. Теоретически понимаешь, что можно упасть и покалечиться, но риск редко влиял на то, как я скакал. Моя голова не была постоянно забита мыслями о собственной безопасности.
С другой стороны, я никогда не был безрассудным, как некоторые, вроде Стива Миллеса. Возможно, моя цель была чуть большей, чем просто вернуться назад вместе с лошадью, но не настолько великой, чтобы швырять свое сердце через препятствие и пусть лошадь его ловит, если сумеет.
Вряд ли Виктор Бриггз мог ожидать от меня последнего в этот день. Моя вина, думал я. Более того, придется ведь делать это дважды.
С Дэйлайтом это получилось чрезвычайно просто. Он достаточно хорошо прыгал, хотя я и чувствовал его удивление по поводу того, что ментальный посыл его всадника изменился. Благодаря своим телепатическим способностям, этому замечательному шестому чувству, лошадь немедленно уловила силу моего стремления, и, хотя я и знал, что лошади и вправду настраиваются на всадника, это снова изумило меня. К определенному отклику лошади привыкаешь, поскольку они отвечают именно тебе. Когда настрой души радикально меняется, меняется и отклик лошади.
Потому мы с Дэйлайтом повели себя совершенно несвойственным нам образом, положившись скорее на волю судьбы, чем на здравый смысл. Он привык оценивать расстояние от препятствия до препятствия и соответственно увеличивать шаг, но из-за моей нетерпеливости он не стал этого делать, а просто прыгал, когда был примерно в пределах дистанции прыжка. Мы довольно сильно задели верх трех препятствий, причем он этого не слышал, а когда мы подошли к последнему, взяли его как надо, словно Дэйлайт был всего лишь бесплотным духом.
Но, как мы ни старались, скачку мы не выиграли. Хотя мы упорно рвались к финишу, более сильная, быстрая и достойная лошадь обогнала нас на три корпуса и оставила на втором месте.
Пока я в паддоке расстегивал подпруги, Дэйлайт фыркал, дергался – словом, был так возбужден, что совсем не был похож, как обычно, на смирную корову. Виктор Бриггз смотрел на нас, ничем не выдавая своей мысли.
– Извини, – сказал я Гарольду, когда мы пошли к весам.
Он хмыкнул и сказал только:
– Я подожду седло.
Я кивнул, пошел в раздевалку, чтобы заменить утяжелители, и вернулся к весам, чтобы провериться для заезда на Чейнмайле.
– Не убейся, – сказал Гарольд, забирая мое седло. – Это просто докажет, что ты полный дурак, да и только.
Я улыбнулся.
– Люди гибнут и когда переходят через дорогу.
– Твоя работа – не несчастный случай.
Он ушел с седлом, и я заметил, что он вообще-то не дал мне указаний более спокойно вести себя в следующем заезде. Может, и он, подумал я, хочет, чтобы Виктор честно пускал своих лошадей, и если этого можно было достигнуть только так, то ладно… пусть так будет.
С Чейнмайлом все складывалось по-другому. Четырехлетний скакун был нестабилен, и то, что я с ним делал, было все равно что провоцировать юного правонарушителя на грабеж. Он был полон ярости, что заставляло его сопротивляться жокею и нырять при прыжках, кусать других лошадей, и, чтобы контролировать эту ярость, нужен был холодный разум и твердая рука – по крайней мере, я всегда так думал.
Но в тот день у него не было такого управления. У него был всадник, готовый простить ему все его агрессивные закидоны, кроме ныряния, и когда он попытался это сделать у третьего препятствия, я так вытянул его хлыстом, что почти ощутил, как он обиженно подумал: "Эй, ты на себя не похож". Так и было.
Он сражался и взлетал, скакал и рвался вперед. Я разогнал его до его предельной скорости, до полной потери здравого смысла. Я очертя голову выворачивался наизнанку для Виктора Бриггза.
Этого было недостаточно. Чейнмайл пришел третьим из четырнадцати. Чисто. Возможно, лучше, чем кто-либо на самом деле ожидал. Его обошли только на шею. Но все же…
Виктор Бриггз без улыбки смотрел, как я снимаю седло с его второй лошади – бьющей копытом, вскидывающей голову, перебирающей ногами. Он не сказал ни слова, я тоже. Мы одинаково бесстрастно на секунду глянули друг другу в глаза, а затем я ушел взвешиваться.
Когда я переоделся и снова вышел, его нигде не было видно. Мне нужны были две победы, чтобы спасти свою работу, но я не добился ни одной. Безрассудства оказалось недостаточно. Он хотел побед. Если он не может получить гарантированных побед, он захочет гарантированных проигрышей. Как прежде. Как три года назад. Когда я и моя душа были молоды.
Страшно усталый, я пошел на встречу с Мэри Миллес в назначенном баре.
Глава 12
Она сидела в кресле, погруженная в разговор с другой женщиной, которой, к моему удивлению, оказалась леди Уайт.
– Я подойду попозже, – сказал я, приготовившись было к отступлению.
– Нет-нет, – сказала, вставая, леди Уайт. – Я знаю, что Мэри хотела поговорить с вами. – Она улыбнулась. Все ее тревоги отложились на лице морщинами, глаза ее сузились, словно от постоянной боли. – Она говорит, что вы очень помогли ей.
– Да ничего особенного, – замотал я головой.
– Она не так говорила.
Женщины улыбнулись друг другу, расцеловались и распрощались. Леди Уайт кивнула, еще раз неопределенно улыбнулась мне и пошла из бара. Я посмотрел ей вслед – худенькая, грустная леди старалась вести себя так, словно весь скаковой мир не знал о ее поражении. И все равно ей это не удавалось.
– Мы вместе учились в школе, – сказала Мэри Миллес. – В последний год там мы спали в одной спальне. Я очень привязана к ней.
– Вы знаете о… ну…
– О Дане ден Релган? Да, – кивнула она. – Не хотите ли выпить?
– Позвольте мне вас угостить.
Я принес джин с тоником для нее и кока-колу себе, и сел в кресло леди Уайт.
Бар сам по себе был приятным местечком – с бамбуковой мебелью, весь в зеленых и белых тонах. Здесь редко бывало много народу, и зачастую, как сегодня, он почти пустовал.
– Венди… Венди Уайт, – начала Мэри Миллес, – спрашивала меня, не думаю ли я, что шашни ее мужа с Даной ден Релган скоро кончатся. Но я не знаю. Не могу ей сказать. Как я могу сказать? Я ответила, что, конечно, скоро все кончится… – Она помолчала и, когда я не дал ответа, продолжила: – Как вы думаете, это прекратится?
– Нет, я не думаю.
Она мрачно поболтала лед в стакане.
– Венди сказала, что он уезжал с ней. Он взял ее на какую-то дружескую вечеринку до утра. Сказал Венди, что идет на охоту, а ей это кажется скучным. Она много лет не ездила с ним на охоту. Но на этой неделе он взял с собой Дану ден Релган, и Венди говорит, что, когда все пошли с ружьями охотиться, ее муж и Дана ден Релган остались в доме… Наверное, я не должна была вам все это рассказывать. Она слышала это все от кого-то, кто был на охоте. Не распространяйтесь о том, что я вам рассказала. Вы не будете рассказывать, да?
– Конечно, нет.
– Для Венди это все так ужасно, – сказала Мэри Миллес. – Она думала, что все давным-давно кончилось.
– Все кончилось? Я-то думал, только что началось.
Она вздохнула.
– Венди говорит, что ее муж рассыпался, как тонна кирпича, перед этой тварью Даной несколько месяцев назад, но затем эта дрянь исчезла со сцены и совсем не появлялась на скачках, и Венди подумала, что он уже не видится с ней. А теперь она снова у всех на глазах, и всем все видно. Венди говорит, что ее муж втюрился куда сильнее, чем когда-либо, да еще и гордится этим. Мне жаль Венди. Это все так ужасно. – Казалось, она по-настоящему сочувствует ей, но ее собственные проблемы были в любом случае куда серьезнее.
– А вы сами знакомы с Даной ден Релган? – спросил я.
– Нет. Думаю, Джордж ее знал. По крайней мере, в лицо. Он всех знал. Он говорил, что, когда прошлым летом был в Сен-Тропезе, он вроде бы как-то раз видел ее, но не знаю, серьезно ли он говорил, потому что смеялся.
Я отпил кока-колы и за разговором спросил ее, как ей с Джорджем понравился Сен-Тропез и часто ли они там бывали. Да, им там нравилось. Нет, только раз. Джордж, как обычно, большую часть времени не отрывался от камеры, но они с Мэри каждый день лежали на балконе и смотрели на море, и чудесно загорели…
– Как бы то ни было, – сказала она, – я не об этом хотела с вами поговорить. Я хотела поблагодарить вас за доброту и спросить о той выставке, которую вы предлагали… и как я могу получить деньги за эти фотографии. Поскольку… я знаю, это грязная тема… я буду нуждаться…
– Все нуждаются, – утешил ее я. – Но разве Джордж не оставил вам чего-нибудь вроде страхового полиса?
– Да. Кое-что оставил. И я получу деньги за дом, хотя, к несчастью, не полную стоимость. Но этого не хватит на жизнь при нынешней инфляции и всяких прочих сложностях.
– Но разве Джордж, – деликатно спросил я, – не имел… ну… никаких сбережений… на каком-нибудь отдельном банковском счете?
Дружелюбное выражение на ее лице сменилось подозрительностью.
– Вы спрашиваете меня о том же, что и полиция?
– Мэри… подумайте об этих ограблениях, о вашем лице и том поджоге.
– Нет! – взорвалась она. – Джордж не мог… я уже говорила вам. Разве вы мне не верите?
Я вздохнул и промолчал, и спросил, не знает ли она, к какому другу Джордж заходил выпить по дороге домой из Донкастера.
– Конечно. Но он не был ему другом. Они были едва знакомы. Его зовут Лэнс Киншип. Джордж позвонил мне утром из Донкастера, как часто делал, когда оставался там на ночь, и напомнил, что опоздает на полчаса или около того, поскольку звонит из дома этого человека, и что он едет домой. Этот Лэнс Киншип хотел, чтобы Джордж сделал для него какие-то фотографии. Он директор фильма или что-то в этом роде. Джордж говорил, что это гадкий, самовлюбленный, много о себе понимающий тип, но если ему польстить, то он хорошо заплатит. Это были почти последние слова, что он говорил мне. – Она глубоко вздохнула и попыталась сдержать слезы, что внезапно навернулись ей на глаза. – Извините… – Она всхлипнула и усилием воли взяла себя в руки, роясь в кармане в поисках платка.
– Плачьте, это естественно, – сказал я. В конце концов, со смерти Джорджа прошло всего три недели.
– Да, но… – Она попыталась улыбнуться. – Не на скачках же. – Она вытерла глаза уголком платка и снова всхлипнула. – Последнее, что он мне сказал, – продолжила она, с огромным трудом удерживаясь от слез, – это купить стеклоочиститель "Аякс". Глупо, правда? Я хочу сказать, что, кроме "до свидания", он сказал мне: "Не купишь ли "Аякс"?" А я и не знала… – Она сглотнула слезы – все-таки не удержалась. – Я даже и не знала, зачем он ему.
– Мэри… – Я протянул ей руку, и она вцепилась в нее, как тогда, в больнице.
– Говорят, что всегда запоминаешь последние слова того, кого любишь. – Губы ее беспомощно задрожали.
– Не надо сейчас об этом думать, – сказал я.
– Да.
Она снова вытерла глаза и сжала мою руку, но волнение уже улеглось, она отпустила меня и смущенно рассмеялась. Я спросил, делали ли аутопсию.
– В смысле, на алкоголь? Да, они брали на пробу его кровь. Сказали, что ниже нормы… он ведь выпил только две маленькие рюмочки у этого Киншипа. Полиция допрашивала его… Лэнса Киншипа… после того, как я сказала, что Джордж собирался заехать к нему. Он написал мне, понимаете, что ему очень жаль. Но это не его вина. Я все время говорила Джорджу, чтобы он был осторожен. Его часто охватывала сонливость во время долгого пути.
Я рассказал ей, что получилось так, что я сделал для Лэнса Киншипа фотографии, которые должен был бы сделать Джордж. Ее это заинтересовало больше, чем я ожидал.
– Джордж всегда говорил, что вы однажды проснетесь и прикроете его лавочку. – Она улыбнулась дрожащими губами, пытаясь показать, что это шутка. Но я и не сомневался, что это шутка. – Если бы он знал. Если бы… о боже мой, боже мой…
Мы просто посидели немного, пока она не уняла слезы. Она снова извинилась, и я снова сказал, что это вполне естественно.
Я попросил у нее адрес, чтобы связать ее с агентом для организации выставки работ Джорджа. Она сказала, что сейчас она живет у друзей неподалеку от Стива. "Не знаю, – с несчастным видом сказала она, – куда я после этого поеду". Из-за поджога у нее не осталось другой одежды, кроме той новой, что была на ней. Никакой мебели. Ничего, с чего бы начать дом. Но еще хуже… намного хуже то, что у нее не осталось фотографии Джорджа.
К тому времени, как мы с Мэри Миллес расстались, начался пятый заезд. Я пошел прямо к машине, чтобы принести снимки Лэнса Киншипа, вернулся в весовую и на выходе наткнулся на Джереми Фолка, что стоял у двери на одной ноге.
– Упадете, – сказал я.
– О… ну… – Он осторожно поставил ногу, словно на двух ногах он уж точно был здесь. – Я подумал… ну…
– Вы подумали, что, если вас тут не будет, я не сделаю того, чего вы хотите.
– Ну… да.
– Вы почти правы.
– Я приехал на поезде, – довольно сказал он. – Значит, вы можете отвезти меня в Сент-Олбанс.
– Вижу, что уж придется.
Лэнс Киншип, увидев меня, подошел забрать свои снимки. Я чисто механически представил их друг другу и добавил для Джереми, что именно в доме Лэнса Киншипа Джордж пил в последний раз.
Лэнс Киншип, отогнув клапан жесткого конверта, остро глянул на каждого из нас, печально покачав головой.
– Джордж был отличным парнем, – сказал он. – Беда, беда.
Он вытащил снимки, просмотрел их, и брови его взлетели аж над дужками очков.
– Хорошо, хорошо, – сказал он. – Мне нравится. Сколько хотите?
Я назвал совершенно астрономическую сумму, но он просто кивнул, вытащил туго набитый бумажник и тут же заплатил мне наличными.
– Копии сделаете? – спросил он.
– Конечно. Это будет стоить меньше.
– Сделайте две серии, – сказал он. – Ладно?
Как и прежде, последняя буква этого "ладно" застряла где-то у него в глотке.
– Полные серии? – удивился я. – Все снимки?
– Конечно. Все. Они хороши. Хотите посмотреть?
Он приглашающим жестом протянул их Джереми, который сказал, что очень хочет на них посмотреть, – и у него тоже брови полезли вверх.
– Наверное, вы, – сказал он Киншипу, – очень известный режиссер.
Киншип откровенно просиял и засунул снимки обратно в конверт.
– Еще две серии, – сказал он. – Ладно?
– Ладно.
Он кивнул и пошел прочь. Не отойдя и десяти шагов, он снова вытащил снимки, чтобы показать их кому-то еще.
– Он задаст вам работы, если вы не будете настороже, – сказал, наблюдая за ним, Джереми.
Я не знал, верить ему или нет, да и в любом случае мое внимание было занято кое-чем куда более важным. Я стоял не шевелясь и смотрел.
– Видите, – сказал я Джереми, – вон там двое мужчин разговаривают?
– Конечно, вижу.
– Один из них Барт Андерфилд, который работает с лошадьми в Ламборне. А второй – один из тех мужчин на фотографии во французском кафе. Элджин Йаксли. Вернулся из Гонконга.
Три недели прошло после смерти Джорджа, две – после пожара в доме, и Элджин Йаксли вернулся на сцену.
Я еще раньше пришел к этому выводу, но на сей раз совершенно обоснованно можно было предположить, что Элджин Йаксли уверен: смертельно опасные для него фотографии спокойно улетучились вместе с дымом. Он стоял, широко улыбаясь, уверенный в собственном спокойствии и безопасности.
Шантажист вместе со своим имуществом кремирован, жертвы возрадовались.
– Это не может быть совпадением, – сказал Джереми.
– Не может.
– Ну и самодовольный же у него видок.
– Он подонок.
– Та фотография все еще у вас? – глянул на меня Джереми.
– Конечно.
Мы немного постояли, глядя, как Элджин Йаксли хлопнул Барта Андерфилда по плечу и по-крокодильи улыбнулся. Барт Андерфилд выглядел куда счастливее, чем был с тех пор, как состоялся суд.
– И что вы с ней будете делать?
– Думаю, просто подожду и посмотрю, что случится дальше, – сказал я.
– Похоже, я ошибался, – задумчиво сказал Джереми, – когда сказал, что вы должны сжечь все из той коробки.
– М-м-м, – я слабо улыбнулся. – Завтра я попытаю счастья с голубыми прямоугольниками.
– Значит, вы поняли, что делать с ними?
– Да, надеюсь. Посмотрим.
– И что?
У него был искренне заинтересованный вид, глаза его секунд на десять переключились на меня вместо обычного сканирования окружающего пространства.
– М-м-м… вы хотите прослушать лекцию по природе света или просто рассказать вам о том, в каком порядке и что я предполагаю сделать?
– Лекций не надо.
– Ладно. Тогда – я думаю, что я увеличу эти оранжевые негативы в синем свете, спроецировав на высококонтрастную черно-белую бумагу, и тогда смогу получить картинку.
Он заморгал.
– Черно-белую?
– Если повезет.
– А откуда вы возьмете синий свет?
– А вот это уже из лекции, – сказал я. – Хотите посмотреть последний заезд?
Он снова стал подергивать локтями, попытался постоять на одной ножке и опять начал было, запинаясь, нести чепуху – все сразу. Как я понял, из-за того, что приходилось примирять адвокатское мышление с оправданием азартных игр.
Однако я был несправедлив к нему. Когда мы с трибуны смотрели на старт последнего заезда, он сказал:
– Я… ну… на самом деле… ну… смотрел сегодня, как вы скачете.
– Да?
– Я подумал… ну, что это может быть познавательно.
– И как, вас захватило?
– Честно говоря, – сказал он, – скорее вас, а не меня.
По дороге в Сент-Олбанс он рассказал мне о своих изысканиях насчет телекомпании.
– Я попросил их показать мне счета, как вы предлагали, и спросил, не могут ли они меня свести с кем-нибудь, кто работал над тем фильмом в Пайн-Вудз-Лодж. Между прочим, это просто постановка. Съемочная группа пробыла там только шесть недель.
– Не слишком многообещающе, – сказал я.
– Да. Короче, они рассказали мне, где искать режиссера. Он все еще работает на телевидении. Очень мрачный и унылый тип с вислыми усами, все время ворчит. Он сидел у обочины дороги на Стритхэм и смотрел на митинг электриков, который они устраивали перед стачкой, а потому отказались освещать сцену, что он планировал заснять на церковной паперти. И настроение у него было гадостным в буквальном смысле слова.
– Представляю.