Все понятно, нелегко достается выхоленной фрау и ее дочке-бездельни - украинские рабы и рабыни потянулись на родину, из постояных работников остался один угрюмый Фриц, которому деваться некуда. Говорят - семья погибла во время бомбежки. На него всю работу не свалишь, вот и приходится пачкать ручки в зловонном навозе.
Прохор охотно согласился. Возиться со скотиной - дело привычное. Сопровождаемый понимающими ухмылками завтракающих солдат, Прохор пошел вслед за девушкой.
В хлеву работал Фриц. Медленно переваливал вилами навоз, разбрасывал свежую солому. Марта что-то крикнула и он, отложив вилы, вышел во двор.
Сидякин насторожился. Спрашивается, зачем девица заманила его к скотине, если ей мог помочь работник? Странное приглашение! На всякий случай старшина ощупал пистолет, расстегнул кобуру. Будто случайно, достал из кармана гимнастерки золотой медальон в виде сердечка, снятый им с трупа фашистского фельдфебеля. Если девчока решила подзаработать - ради Бога, он не против, может и готов расплатиться.
Марточка потянулась за сувениром, но Прохор спрятал его за спину. В начале - "товар", потом уже - "плата". Разочарованная девица ткнула пальчиком в тяжеленную кадушку, повела им на дощатый помост. Когда успокоенный обычной просьбой Сидякин взялся за кадку, сделала вид - хочет помочь. При этом, вроде случайно, притиснулась упругой грудью к плечу старшины, потерлась горячим бедром. Заодно ухватила золотую безделушку, спрятала ее между холмиками грудей.
Соскучившийся по женской ласке Прошка оставил в покое кадушку, стиснул девчонку в крепких объятиях. Она тихо пискнула, но не остранилась, наоборот, подставила пухлые губки, выразительно подрожала выпуклыми бедрышками. Повалить ее на вкусно пахнущую солому, задрать юбчонку…
Не получилось. Едва Прошка подхватил девицу на руки и проверил наличие на ней штанишек, в хлев вбежала фрау. То ли следила за сексуальными маневрами дочки, то ли ее предупредил работник. Оттолкнула Марту, что-то приказала и та, застегивая распахнутый ворот блузки и одергивая потревоженную старшиной юбочку, послушно выбралась за ворота хлева.
- Их понимайт, герр официр нужен женщина, - извинительно заговорила хозяйка, положив пухлую ладонь на верх выпуклой груди. - Марта - мэдхен, она нихт понимайт мужчин… Ферштейн?
Старшина расслабился и понимающе кивнул. Все понятно, мать защищает целомудрие дочки, судя по учащенному дыханию, готова самолично заменить ее. Вон как обещающе смотрит то на старшину, то на сено! В принципе, Прошка не прочь отведать перезрелых форм фрау, которая по темпераменту не уступает Марте, а по умению и сноровке, наверняка, превосходит ее.
Он уже протянул жадные руки к сооблазительной груди женщины, но в хлев заглянул Фриц. Дама мигом отстранилась от старшины, метнула сердитый взгляд на непрошенного свидетеля. Работник исчез. Но где гарантии, что он не подсматривает и не подслушивает? Одна мысль об этом легко испортит аппетит от общения с бабой на соломе.
- Вечером приду в спальню, - тихо пообещал старшина. - Не закрывай дверь.
- Яволь, герр официр, - так же тихо ответила хозяйка. - Их ожидайт…
Сидякин не знал, что фрау не только закрывала жирным своим телом дочь, она защищала сына. Ибо под видом работника в имении укрывался, не успевший уйти вместе с отступающими немецкими частями, оберфюрер СС. Форму пришлось сжечь, оружие гестаповец на всякий случай припрятал, а неистребимый запах навоза и небритые щеки доделали остальное.
Если бы Сидякин знал об этом - вряд ли рискнул посетить господскую спальню, а сын хозяйки давно бы переселился из своего закутка в комнату особиста. Но многоопытный разведчик, не раз выходивший победителем из смертельно опасных положений, не мог даже подумать о том, что рядом со зданием, занимаемым штабом полка, находится переодетый гестаповец…
Вечером, побрившись и вылив на себя добрую половину флакона тройного одеколона, Прошка осторожно пробрался в двухэтажный дом. В кармане - еще один презент, взятый у того же добычливого фельдфебеля - золотое колечко с вкрапленным драгоценным камушком. По праву победителя он не ожидал отказа. Да и о каком отказе можно говорить, когда фрау утром была готова распялиться перед ним прямо в хлеву?
Добротная дубовая входная дверь оказалась незапертой, в холле - никого. Господская спальня располагается на втором этаже, нетерпеливая фрау в ожидании русского мужика, извертелась, небось, на наглаженных простынях. Преподнести ей колечко и забраться под жаркое одеяло - решение всех любовных проблем.
Полакомиться бауэршей не получилось - не успел старшина взяться за дверную ручку, как Фриц выпустил в него из "вальтера" всю обойму. Уйти убийце не удалось - на выстрелы сбежались солдаты. Гестаповец с презрением отбросил пустой пистолет, гордо скрестил руки на груди. У его ног истекал кровью командир разведвзвода. В спальне билась в истерике мать…
Старшине удивительно повезло - он остался жив. Кроме одной пули, задевшей позвоночник, все остальные пошли "в молочко", не повредили жизненно важных органов. Но чертов кусок металла, попавший в спину, надолго приковал его к постели. На подобии египетской мумии, лежал он, закованный в гипсовый корсет, и размышлял о своей инвалидном будущем.
Оно было таким черным, беспроветным, что невольно на глаза наворачивались слезы. Ну, получил бы ранение во время разведрейда, ну, принесли бы друзья-разведчики своего командира на плащнакидке - обычное дело, во время войны все фронтовики под Богом ходят. Но Прошку нашпиговали фашистским металлом, когда он безоглядно торопился в постель к перезрелой бабе. За подобные "подвиги" орденов не дают, в многотиражке не прославляют. Для излишне гордого, самовлюбленного Сидякина - настоящая трагедия.
После двухмесячного лечения во фронтовом госпитале "героя" перевезли в Москву. Все в том же мумиеобразном состоянии. Почти год лежания в Центральном клиническом институте ничего не изменил. Втихую от врачей раненные отметили День Победы, помянули друзей, не дошедших до великой даты. Спасибо бабушке-санитарке, вошла в положении горемык, притащила два пузыря "столичной". Это на семь человек две поллитровки - смехота да и только!
Незаметно подобрался очередной Новый Год. Снова приняли по полсотне капелюшек, закусили госпитальной селедочкой и черняшкой.
- Не дрейфь, старшина, сдюжим, - прыгал по палате подбитой галкой одноногий чернявый и усатый артиллерист Федька Семенчук, обитатель соседней койки. - И для нас у Боженьки доля отыщется.
- Какая там доля, - щурился Прохор. - Тебе что - изготовят протез, сядешь латать обувку. А мне даже на бабу без посторонней помощи не взобраться, душеньку не отвести. Так и буду до самой могилы лежать в чертовом корсете.
- Кстати, о бабах, - резко поменял тему Федька. - Ты что ожениться не успел? Вот это - беда, могу посочувствовать. Моя Фроська кажный Божий день навещает. Печенье приносит, винегреты да колбасу, однажды пузырь самогончика приволокла… Конечное дело, разговеться не приходится - нет отдельной комнаты, но пообжимаемся - и то ладно… Значится, холостякуешь, старшина?
- Почему холостякую? Жинка имеется, пацану десятый годок пошел - считай, мужик. Вот только не пишу я им, не терплю бабьих слез да жалости. Ежели оклемаюсь, как врачи твердят, тогда сообщу.
- Дуролом ты, паря, - осуждающе покачал лохматой головой артиллерист.
- Рази можно обрекать себя на одиночество? Кто тебе воду подаст, кусок хлеба поднесет? Нет, друг-разведчик, баба в инвалидной житухе - главная шестеренка, без нее - хоть в гроб. Только особо не горюй, дружище, ежели твоя жинка стоящий человек, сама, без отписки, найдет муженька.
Как в воду чернявый глядел - в апреле образовались Галилея и Марк. Как Галка отыскала след пропащего мужа - женская тайна, в которую Прохор даже не пытался проникнуть…
Жену старшины принял главврач госпиталя.
- Вашему мужу удивительно повезло - восемь ранений и только одно серьезное, - поддергивая остроконечную докторскую бородку и щуря глаза под линзами очков, утешал несчастную женщину медик. - Для современной медицины позвоночник - терра инкогнито, делаем все возможное и даже невозможное. Надеемся на улучшение. Правда, вашему мужу придется всю жизнь носить корсет…
Избегая конкретностей, выдавая привычные округлые фразы, главврач все же поведал, что "терра инкогнито" частенько приносит неожиданные сюрпризы. Поправится старшина, будет передвигаться на ослабевших ходулях, даже работать и вдруг - отказывают ноги. Тогда - инвалидная коляска. Но все это
- самый крайний случай, которого может и не быть.
Как водится, женщина всплакнула.
- Как жить-то дальше?
- Главное, внушить мужу уверенность, не позволять ему расслабиться, - профессорским баском выдал главрач избитую истину. Ту самую, которую он преподносил родственникам безнадежных больных десятки раз в день. - Полноценная жизнь, работа, неважно какая, но обязательно работа, женский незаметный уход…
Сидякина согласно кивала, вытирала носовым платком слезящиеся глаза. Да, она все сделает, как советует медицина, да обеспечит больному мужу покой и уход. Про себя думала, как ей прожить на скромную мужнюю пенсию и такую же скромную зарплату медсестрны? Не скажешь же это заботливрому полковнику - не поймет, осудит.
- Дети у вас есть?
- Сын. Десять лет…
- Очень хорошо! - обрадовался главврач. - Вот и пусть муж займется воспитанием ребенка… Вы попрежнему настаиваете на свидании?
- Обязательно!
- Разрешу при одном условии. Никаких слез и сочувствий. Больше приятных новостей, смеха. И не вздумайте передавать спиртное - оно старшине противопоказано!…
Появление в палате жены и сына для Сидякина - неприятная неожиданность. Лежать неподвижным бревном, вызывая женскую жалость - оскорбительно. Вон как понимающе прячет насмешливую улыбку сосед, как безрукий младший сержант торопится покинуть палату, а полуслепой танкист отворачивается к стенке.
- Прошенька, здравствуй, - выполняя наказ полковника, Галилея попыталась радостно улыбнуться. Подошла к постели и протянула мужу для приветственного поцелуя сухие губы. - Мы к тебе - вместе с Марком. Поздоровайся с отцом! - приказала она сыну, присаживаясь на больничный табурет.
Хилый, узкоплечий мальчонка со страхом смотрел на незнакомого человека, которого мать назвала "отцом". Из-под откинутой простыни виден торс, закованный в белый гипсовый панцырь, серое лицо, лихорадочно горящие глаза, рыжевато-седая бородка… Нет, мать или ошиблась или подшучивает над сыном, на фотокарточке его отец выглядит настоящим богатырем.
Марк все же склонился к отцу, но поцеловать так и не решился. Дрожащими губами изобразил нечто среднее между обычным приветствием и родственным чмоканием. На приличном расстоянии от страшного бледно-серого лица.
А старшина с недоумением смотрел на сына. Да и его ли сын этот заморыш? Ему только на церковной паперти стоять, выпрашивая милостыню. Представил себе скелетину в колхозном хлеву с вилами в руках и презрительно улыбнулся.
Чуть повернул голову и встретился с вопрошающим, жалким взглядом жены. В нем - и просьба простить ей невесть какой грех, и унизительное покаяние, и надежда на появление еще одного ребенка, настоящего мужичка.
Поглядел старшина на безгрудую и безбедрую супругу-уродину и про себя горько вздохнул. Вместо мужского желания появилось неожиданное сострадание.
Молчание сделалось нетерпимым.
- Ну, что ж, Маркуша, расскажи бате, как живешь, как учишься?
- Ни-че-го. Учусь. Мамане помогаю.
Голос умирающего птенца, писк, а не голос. К тому же, заикается.
- Он у нас молодец, - немедленно вмешалась Галилея, осторожно поглаживая мужа по руке, брошенной поверх простыни. - И по хозяйству, и по школе. Трудится по мужицки хватко, подгонять не приходится. Вернешься домой - сам увидищь.
Защищает своего детеныша, подумал Прохор, а я его - в дерьмо, в дерьмо. Не по отцовски.
- Молодец, - одобрительно кивнул он. - Что квелый - не беда, повзрослеет - наберет мужицкую силу… С возвратом домой придется погодить - сама видишь, я - бревно бревном, самому тошно. Врачи о выписке пока помалкивают.
- А вот и не помалкивают, - горячо возразила Галилея. - Главврач, симпатичный такой мужчина, с бородкой, в очках, пообещал сделать дополнитеьные анализы, проверить на рентгене, прописать новые сильнодействующие лекарства. Не сомневайся, Прошенька, к концу года переселишься из госпиталя домой. Тогда мы…
Она не договорила, но по обещающему взгляду, по страстно искривленным сухим губам и без слов все ясно. Надеется баба реабилитировать себя, забеременеть и родить нормального ребеночка. И не было бы в этом ничего позорного, присутствуй здесь любовь. А вот любви-то Прохор и не заметил.
- Поживем - побачим, - неопределенно пробормотал он, опасливо глядя на спину отвернувшегося танкиста - спит или притворяется? - Вот что, шли бы вы домой. Сейчас мне судно потребуется, а в вашем присутствии не опростаюсь.
Галилея запротестовала, попыталась скормить болящему супругу краснобокое яблочко, подвинула к краю тумбочки банку с молоком. Ей тоже в тягость затянувшееся посещение госпиталя, хочется поскорей очутиться на свежем воздухе, но удерживают приличия. Она, как и муж, косится на спину танкиста - спит или не спит, осудит или поймет?
- Кому сказано пошли вон! - не сдержавшись, зверем прорычал больной. - Или пояснить другими словами? - добавил он, невольно вспомнив повадки покойного вечного комбата.
Марк пулей вылетел за дверь. Галилея поколебалась, но все же решилась поспешно чмокнуть мужа в небритую щеку.
- Ну, если ты так хочешь… Только не волнуйся, тебе это вредно… Не скучай, на следующей неделе мы тебя навестим, - несвязно бормотала она пятясь к выходу из палаты. - Деревенской сметанки принесу… Маркуша свой дневник покажет… Одни пятерки…
Прохор отвернулся к стене. Ему было горько и тошно, будто сестра по ошибке сунула в рот парализованному вместо целительной таблетки пару горошин горького перца.
Сразу после того, как Галилея с сыном покинули палату, вовратились ее обитатели. Молча устроились на своих койках. Только Семенчук присел на кровать старшины. Склоился к его лицу, сочувственно зашептал.
- Все вижу, друг, все понимаю. Только зря ты берешь близко к сердцу, как бы оно не разорвалось. Конечное дело, жинка у тебя - далеко не сладость, нам обоим не повезло: твоя - сухая скелетина, моя - жидкая квашня. Смешать бы их вместе, разболтать да поделить пополам, получились бы две нормальные бабы. Что до сынка - выправится парень, придет в норму.
Благожелательный шепот - бальзам на рану. Сидякин постепенно отошел, даже заулыбался. Представил себе супругу Семенчука, жирную до такой степени, что кажется с потного лица вот-вот жир закапает. Действительно, разболтать их с Галилеей да поделить пополам.
- Главное, не бабы, главное наше с тобой житье-бытье, - продолжал шептать Федька. - Я долго думал, куда податься одноногому, каким делом заняться, чтобы пропитаться? И не просто пропитаться, а - повкусней да пожирней. К станку не поставят, ставить латки на обувку не хочется, да и копеечное это дело… И вот, наконец, придумал. Для нас двоих.
- Интересно, - помотал головой Прохор. - На паперти или на рынке показывать уродство?
- Зачем нам показывать! - возмутился Семенчук. - Этим пусть твой заморыш занимается… И ему подобные. А мы станем дань собирать. Представляешь? Наберем уродов и бабок пострашней, застращаем. Никуда не денутся. Каждый вечер по полтинику с головы…
Фраза о нищем "заморыше" уколола в самое сердце. Его сын будет стоять на улице с протянутой рукой? Неужели Семка Видов, будь он жив, позволил бы своему сыну попрошайничать? Ни за что! А разве Прошка хуже своего вечного соперника?
Сидякин вначале возмутился, был бы здоров - врезал обидчику по морде. Семенчук насмешливо следил за гримасами парализованного. Дескать, злись не злись - никуда не денешься, сделаешь так, как скажу. Потому-что некуда тебе, инвалиду несчастному, деваться, к жене не поедешь, ты ей просто не нужен - ни дома, ни в постели, а кто еще приютит-приголубит героя войны? Из госпиталя выставят, места здесь на вес золота.
Приблизительно так же думал пришедший в себя Прохор. Постепенно унизительная "работа" Марка уже не казалась ему невозможной. Ибо война выгнала на улицы миллионы беспризорных детей, неприкаянных дедов и старух, они оказались никому не нужными отходами, каждый зарабатывает на кусок хлеба чем может: одни - воровством, другие - проституцией, третии - уродством. Чем Марк лучше или хуже своих ободранных войной сверстников?
- А где жить будем? На улице - милиция прихватит, ночлежек, насколько мне известно, в России не существует.
- Нет проблем, старшина! Под Москвой проживали мои бабка и дед. По всем законам их изба принадлежит ине. Как единственному наследнику. А войдем в силу, поднакопим деньжат - собственный дом отстроим… Значит, по рукам?
До чего же не хочется соглашаться! Сидякин морщился, искал другие возможности безбедного существования и не находил их. От мысли проживания с Галелеей наотрез отказался, одна мысль о том, что придется ложиться с немилой бабой в постель, оглаживать ее костлявое тело, целовать морщинистые, всегда крепко сжатые губы, его бросало в дрожь.
- По рукам? - не отставал Семенчук. - Входишь в компанию или надумал другой вариант?
- А как же твоя жирная половина?
- Считай, нет. Уехала к матери на Волгу. Выпишусь - подам на развод… Согласен?
- Пока не надумал… До выписки еще дожить надо, - пробурчал Прохор, фактически соглашаясь. - Вот, даст Бог, оклемаюсь.
- Конечное дело, оклемаешься, - щедро пообещал Федька. - У меня рука легкая, сказал - сбудется, не сомневайся… А я завтра выписываюсь, - ликующе объявил он. - Пока ты будешь отлеживать бока, поищу… работничков.
- Поищи… Только без меня Марка не трогай.
- Заметано!…
Глава 16
… Признание матери не было для меня неожиданностью, я давно уже подозревал о непростой гибели отца. Но некоторые подробности просто поразили.
Тем более, сама обстановка разговора, напряженность и невероятная ярость, сквозившапя в каждом материнском слове…
Карп Видов.
Отшумели майские дожди, отгремели грозы и пришло долгожданное тихое лето. В этот июньские день Клавдия поднялась рано - около шести утра. Нагладила сыну черный, выходной костюм, белоснежную, недавно купленную рубашку, положила рядом цветастый модный галстук. Потом привычно полила цветы. Минут десять постояла, не сводя взгляда с упрямого лица вечного комбата. Будто разговаривала с ним.
Видишь, Семочка, вот и поднялся сын, вот и ступил на очередную ступеньку своей жизни. Дай Бог, чтобы он пошел по твоим стопам, не свернул в сторону, не завяз в гнилом болоте… Нет, нет, этого быть не может, испуганно отвергла дурацкие предположения Клавдия, ведь говорят, что яблоко падает недалеко от яблони, поэтому что-нибудь плохое для Карпуши заказано… Как я живу? Обычными воспоминаниями о прошлом счастьи с тобой. Перебираю в памяти каждую крупицу, каждую секунду. Тихо радуюсь и скорблю, одновременно.
Так - каждое утро. Нечто вроде утренней молитвы.