– Ты как будто загрустила, кьярида?
– Нет… Слухи о всех шестнадцати смертях подтвердились?
– Достоверно известно только о трех.
– Администратор, бизнесмен… И?
– Еще официантка. Пала от руки серийного убийцы, я ее не застал.
Тобиас Брюггеманн почему-то волнует Ваську все больше и больше.
– Расскажи мне про него, – едва произнеся это, она начинает ощущать сухость во рту. Ладони, наоборот, становятся влажными: те же чувства Васька испытывала в детстве, когда Леха мучил их с Бычком страшилками из жизни тополя-кровососа.
– Рассказать про кого? Про серийного убийцу?
– Про скульптора.
– Ага! Ты тоже заинтересовалась! – Ямакаси торжествует. – Ему лет сорок пять или около того. Невзрачный мужичонка при пиджаке и галстуке. Запомнить лицо невозможно, я, во всяком случае, не смог. Бывают такие стертые хари, все в них вроде правильно, все на месте – а пролетают мимо кассы.
– Бывают, – подтверждает Васька.
Ведьма обладает точно такими же внешними данными.
– Конечно, потом, когда специально начинаешь всматриваться, проявляются кое-какие особенности.
– Особенности?
– Ну, например, у него аккуратный пробор на голове, и прическа волосок к волоску. А сами волосы – не очень хорошие. Тусклые и какие-то жидковатые. Родинка на щеке. Или, скорее, небольшая бородавка. Глубоко посаженные глаза. Немного скошенный подбородок. В общем, симпатягой его назвать трудно.
– Что же ты тогда к нему подсел?
– Я бы и не подсел. Просто я несколько раз заходил в то кафе, и он всегда был там, сидел за столиком у окна. Это его столик, никто больше за него не садится… Приду – он сидит, собираюсь уходить – он сидит. А однажды случилось так, что он ушел раньше. Тут-то ребята мне все и рассказали. И про то, что он за скульптор, и про его наброски, и про то, как у них откинулись администратор с официанткой. И про то, что все они теперь трясутся и гадают: кто же будет следующим?
Васька так и видит эту картину: в маленькую ничем не примечательную кафешку, затерроризированную инфернальным скульптором-смертью, влетает чудесная, переливающаяся всеми цветами радуги птица Кетцаль. Птица ходит по столам, склонив голову набок, опрокидывает чашки, выклевывает ягоды из десертов, накачивается сладким вином, портит клювом обивку стульев, потрясает татуировкой перед впечатлительными посудомойками, но ей всё готовы простить. Только бы она разобралась по-мужски с тухловатым гнилозубым захватчиком.
– Зубы у него хорошие, – неожиданно говорит Ямакаси, и Васька вздрагивает. – Что правда, то правда. У меня у самого зубы что надо, проволоку можно грызть. Но у него – так просто загляденье, хотя он и дымит, как паровоз. Курит одну за другой. Вообще-то он оказался занятным мужиком. Философом. Сначала он угостил меня пивом, потом я его. Мы с ним даже поговорили какое-то время. Он сказал, что никому не желает зла, просто работает, потому что это его работа. А другой работы он не знает и не хочет знать. Он ведь художник, творец… И тут же, в подтверждение своих слов, нарисовал меня. Получилось очень похоже.
– И ты позволил ему себя нарисовать? Хочешь стать жертвой № 17?
Ямакаси почти слово в слово повторяет то, что уже говорил Ваське однажды:
– Не переживай, я не умру, кьярида. А если умру – то совсем не так, как предполагает этот скульпторишка.
В прошлый раз Ямакаси относился к Тобиасу Брюгге-манну с гораздо большим почтением.
– А как он предполагает?
– Не знаю, я ведь больше его не видел. Придумает, наверное, чего-нибудь оригинальное. Вон твой дедуля тоже… сколько всего нагородил.
– Мой дедуля не ваял утопленников. И жертв серийного убийцы.
– Да не важно, что он ваял, а что нет… Речь-то не о твоем дедуле, а о Тобиасе Брюггеманне. Он, кстати, очень удивился, когда узнал, что его творчество имело такой неожиданный резонанс. И что на него все здесь смотрят косо. Пообещал не напрягать ребят. Пообещал, что сменит кафе, вот только с долгом заведению придется повременить. Он, мол, еще не продал ни одной скульптуры, но когда продаст – сразу расплатится.
Интересно, найдутся ли дураки, которые купят растерзанную жертву маньяка или утопленника с двумя рыболовными крючками в щеке – пусть бы они были хоть из чистого золота.
– Ясно, что желающих приобрести такие страсти немного. Так я и сказал Тобиасу, когда пролистал его фотоальбом…
– На немецком? – вдруг спрашивает Васька.
– Почему на немецком? Обычный альбом с подписями от руки.
– Вы разговаривали на немецком?
Ямакаси хмурит лоб, он не совсем понимает, куда клонит Васька.
– Но ведь Тобиас Брюггеманн – немец. Ты же сам сказал.
– А-а… нуда. Если он немец, значит и говорили мы на немецком, по-другому-то как?
– Ты знаешь немецкий?
– Как родной.
За недолгое время работы в "Ноле" Васька выучила несколько ходовых фраз, которыми пользуются liebeгости отставного попа и двух педиков, время от времени появляясь на горизонте барной стойки:
ich esse gern Eis
ich lieben der schönt Mädchen
ihr Kaffee schmeckt nicht
(хотя в последнем случае они, как правило, употребляют обтекаемое – "не совсем удачный").
Именно эти фразы Васька и вываливает перед Ямакаси, скрепив их для надежности абстрактным Schlagsahne-Zucker-Mitchи добавив леворадикальное "шайзе".
– Что я произнесла, а?
Васька почти торжествует, но ухватить птицу Кетцаль за самоуверенный хвост не так-то легко.
– Думаю, это просто набор слов, – после недолгого раздумья говорит Ямакаси.
– Немецких слов, – уточняет Васька. – Может быть, переведешь хоть одно?
– С чего бы это мне их переводить? Решила меня проверить?
– Не тебя. Тобиаса Брюггеманна.
На лицо Ямакаси набегает тень, и без того узкие глаза сужаются еще больше, скулы подтягиваются к уголкам рта: секунда – и он ударит Ваську или того хуже: сомкнет железные пальцы на Васькиной шее. Бедные шейные позвонки, их остается только пожалеть.
Японец, выдающий себя за казаха, зажмурив глаза, думает Васька, – средневековый японец. Актер театра Кабуки в маске разгневанного демона; она смотрела колоритный сюжет о Кабуки вполглаза, а нужно было отнестись к нему с гораздо большим почтением.
– Ладно, ладно. Ты меня поймала!.. – если он и рассердился, то на какую-то минуту, не больше, а теперь – хохочет. – Я всё это придумал. Развел тебя, как ребенка, а ты и купилась!
– Всё?
– Ну, не совсем все… Но про официантку, рыболовные крючки в щеке и шестнадцать жертв – придумал. Тут у тебя с ума сойдешь, среди этих чертовых памятников. Может, выкинем хотя бы половину барахла? А то здесь народу столько, что яблоку упасть негде, чувствуешь себя как на митинге обманутых вкладчиков.
– Может, и выкинем половину, – соглашается Васька. – А лучше сразу всех. Сдадим оптом в музей городской скульптуры.
– Отличная идея.
– А календарь? А сигареты? Все, что ты рассказал о них, тоже розыгрыш?
– Нет, это-то как раз правда.
– Какая из правд?
– Слушай, их забыли на столике в кафе, а я подобрал. Вот и все.
– Значит, их забыл не скульптор? – Васька совсем запуталась.
Ямакаси обнимает Ваську за шею, притягивает к себе и шепчет на ухо:
– Нет. И ему не сорок пять, и у него нет близко посаженных глаз и нет бородавки на щеке. Но это не значит, что Тобиаса Брюггеманна не существует.
Васькино ухо мгновенно покрывается ледяной коркой. Тобиас Брюггеманн скользит по ней на коньках, беспечно заложив руки за спину: коньки привязаны к тобиасовым башмакам куском веревки, впереди него – канал, позади – собаки и мельницы, а сверху – птицы. Все как на картинах художника Брейгеля, Васька тоже видела о нем сюжет. Или даже целый фильм.
По каналу "Культура".
Если Ямакаси будет так настойчив в упоминаниях Тобиаса Брюггеманна, то рано или поздно она увидит по телевизору и его.
Шайзе!
– На календаре есть схема метро.
– И что?
– Мне нужно знать, в каком городе находится это метро.
– А там разве не указано?
– Я просто прошу тебя объяснить. Ты ведь носил этот календарь с собой.
Она настойчиво сует календарик в руки Ямакаси. Тот смотрит на него ровно секунду, потом поворачивается к Ваське и аккуратно касается кончиками пальцев ее подбородка. В глазах его – легкий налет сострадания, или Васька ошибается?
Так и есть: сострадание и еще что-то.
Любопытство. Удовлетворенность происходящим.
И снова – обычная для Ямакаси пустота.
– Вообще-то здесь нет никакого метро. Только дом и деревья…
– О чем ты говоришь?
– Сама посмотри. Дом и деревья.
Он прав.
Стоит только вернуть себе календарь, чтобы убедиться в этом. Размеры календарика не изменились ни на миллиметр, это по-прежнему пластиковый прямоугольник с зажеванными краями. Но вместо линий (черной, синей, желтой, красной) на нем пропечатан пейзаж: цветные холмы, строй пирамидальных тополей и вдали, на вершине одного из холмов, – дом под плоской черепичной крышей.
Замечательная картинка.
Тем более что она уже видела ее и даже мечтала попасть внутрь.
Местность называется Тоскана, это в Италии.
Впервые она узнала о Тоскане (как узнала о многом другом) из телевизионной программы. Да нет, это был фильм, романтическая баллада об одной американке, купившей дом в Италии; перипетии сюжета не так уж важны, а вот дом Васька запомнила.
Она хотела такой же тосканский дом, какой был в фильме.
Она хотела такой же сумасшедшей красоты мотоцикл, какой был в другом фильме.
Она хотела так же бродить с большой собакой по берегу моря, как это было еще в одном фильме.
Слишком много препятствий, чтобы осуществить хотя бы одну из этих идей, к тому же героиня фильма про дом в Тоскане была писательницей и уж наверняка не страдала редкой психологической особенностью, которой страдает Васька.
Все дело в дислексии.
Она – причина всех Васькиных несчастий. И еще – сестра. Ведьма. Паук.
Всякий раз отправляясь по невидимой дороге от тосканского дома до берега моря (с большой собакой, лающей на волны), Васька натыкается на паука, паук не дает ей сделать и шага, то и дело напоминая: ты беспомощна, ты беспомощна, ты беспомощна.
А у самого паука тем временем все в полном порядке.
Васька уверена – будь с ней рядом любой другой человек, а не блаженная дурочка… не будь с ней рядом вообще никого – все обернулось бы по-другому.
Много лучше.
Почти счастливо.
Ямакаси что-то говорит, следовательно – нужно ответить ему и прекратить, наконец, снова и снова падать в бездну своей ненависти к пауку.
– Что с тобой происходит, кьярида?
– Ничего. Здесь и правда сфотографирован дом. Наверное, я просто спутала календарики, у меня их накопилось с десяток. Валяются по всей мастерской…
– Давай выкинем все это гипсовое дерьмо. Получится отличная студия…
– Тут не только гипсовое дерьмо. Есть и мраморное дерьмо, и глиняное дерьмо, и деревянное, а в общем, я согласна.
– Хочешь, займемся сексом?
Ваську так и подмывает сказать ты уже занимался сексом, но в данной ситуации лучше промолчать. Ямакаси бывает очень милым, он, несомненно, привязался к ней, развлекает историями, в которых трудно отличить правду от вымысла. При его красоте, экзотичности, грации, умении летать над крышами и вечной сиесте, которую он носит в карманах штанов, – при всем этом он мог выбрать не Ваську, любую другую. И любая другая с радостью согласилась бы стать его девушкой.
Исключение составляют лишь оголтелые феминистки, лесбиянки, Валерия Новодворская и те ненормальные, что мечтают о карьере в крупных компаниях, адвокатских конторах и органах государственного управления.
Васька искренне верит: таких наберется немного.
– Скажи, милый… Я хоть немного тебе нравлюсь? – голос Васьки немного подрагивает, черт знает что, уж не влюбилась ли она?
Определенно нет.
– Нравишься ли ты мне? – он с готовностью закрывает глаза и принимается ощупывать ее лицо кончиками пальцев, как это сделал бы слепой. – Ты хочешь знать, нравишься ли ты мне?
– Да.
– Что это? Берега прекрасных озер? – пальцы Ямакаси касаются Васькиных век. – Они заросли лилиями? Они заросли камышом?..
– Это всего лишь глаза, – уточняет Васька.
– А это? Что это? Чудесный склон чудесной горы? – пальцы перемещаются ниже.
– Это всего лишь нос…
– Может быть, это – вершина бархана? Гребень волны?
– Это губы, милый…
Густопсовая банальщина, любовный примитив. Штамп, стершийся от частого употребления, как правило, за ним следуют манипуляции с застежкой от лифчика и просьба раздвинуть ноги; услышав такую неказистую игру слов Васька рассмеялась бы в лицо любому парню, попросила его покинуть помещение и больше не утруждать ее визитами.
Но в исполнении Ямакаси банальщина вдруг приобретает сакральный смысл.
– Ты все еще хочешь знать, нравишься ли ты мне?
– Да.
– Вот что я скажу тебе, кьярида… Только не обижайся на меня.
– Я постараюсь, – упавшим голосом говорит Васька.
– Я… Я хочу жениться на тебе!
Ослепительно сверкнув, глаза птицы Кетцаль на мгновение подергиваются матовой пленкой и тут же снова выпускают свет; перья птицы переливаются и дрожат. Она распускает хвост (украшенный картинками непристойного содержания) и оглашает окрестности победным криком.
В этом – весь Ямакаси. Никогда не поймешь, шутит он или говорит серьезно.
– Я согласна, – хохочет Васька. – Только при одном условии.
– Можешь не прописывать меня в своем колумбарии…
– Нет-нет… Я не то хотела сказать… При условии что Тобиас Брюггеманн будет на нашей свадьбе шафером.
– Не волнуйся, кьярида, – улыбка сходит с лица Ямакаси и все черты его обостряются. – От Тобиаса Брюгге-манна тебе не отвертеться.
* * *
…Они повторяют полеты два или три раза в неделю: предпочтение отдается центру, Васильевскому и Петроградке, Чук и Гек не встретились им ни разу. Взбираясь на крышу, Васька непременно вспоминает о Гоа и юго-западной оконечности Португалии (живы ли перцы? что-то они запропали, могли хотя бы звякнуть, вот и верь после этого в вечную любовь).
Вспоминает – и тут же забывает.
Ревнивая близость неба не позволяет ей думать ни о чем другом, кроме самого неба. Касаясь макушкой его внешнего края, видя впереди себя (или чуть справа, или чуть слева) полотняную спину Ямакаси, Васька чувствует себя почти счастливой.
И нет никаких других причин, чтобы не чувствовать себя подобным образом.
Ямакаси вовсе не альфонс, как можно было бы предположить, исходя из содержимого рюкзака. Каждое из его возвращений после непродолжительной отлучки знаменуется фруктами, мясной нарезкой, холодными вареными креветками и пивом. А недавно он подарил Ваське дорогое белье из дорогого магазина: говорят, девушкам нравятся, когда их парни дарят такие вещи. Ямакаси считает себя ее парнем – это произвело на Ваську гораздо большее впечатление, чем само белье.
Лучше не думать о нем – о белье, не о Ямакаси.
Выбор белья обнаруживает, что Ямакаси знает в нем толк. Фирма не самая раскрученная, скорее – отличающаяся аристократизмом и респектабельностью. К тому же фактура и цвет белья идеально подходят к Васькиной коже. Для парня, у которого есть только одна жилетка, одни штаны и сандалии эспарденьяс, такой выбор можно считать поразительным. Скольким же еще девушкам он дарил то же самое?
– Оказывается, ты большой специалист по женскому белью, – подначивает Ямакаси Васька.
– Совсем не специалист. Купил первое попавшееся.
– Что-то непохоже.
– Неужели ты ревнуешь, кьярида?
– Вовсе нет, – гневно отвечает Васька и в ту же секунду понимает:
конечно же это ревность. Ревность и больше ничего.
– Можешь выбросить, если хочешь, – теперь уже Ямакаси подначивает ее.
– Еще чего!..
Белье действительно прекрасно. Но лучше не думать о нем.
Можно, например, подумать о татуировках. У нее тоже есть татуировка (пятилистник на правом плече); татуировка была сделана года три назад в состоянии алкогольного опьянения, в какой-то сомнительной tattoo-лачуге на окраине города. Владелец лачуги, явно находившийся под кайфом, представился как мастер, гы-гы, татуажа. Одного взгляда на мастера хватило бы, чтобы бежать из лачуги куда глаза глядят. Но Васька была не в состоянии передвигаться и к тому же безумно хотела испохабить тело хоть каким-нибудь изображением. После получасового рассматривания каталога, она остановилась на крылатом солнечном диске, и, согласовав с мастером, гы-гы, татуажа рисунок, место расположения рисунка и вопрос оплаты за рисунок, со спокойной совестью заснула в кресле.
Мастер разбудил ее через четыре часа.
У Васьки раскалывалась голова и страшно жгло плечо, но все это стоило перетерпеть ради потрясающего своей красотой крылатого солнечного диска.
– Можно уже посмотреть? – трепеща от радости, сказала Васька.
Мастер, гы-гы, татуажа надолго задумался.
– Может, пивка? – неожиданно предложил он.
– Не покатит.
– Водочки?
Васька никогда не похмелялась, а потому отвергла и водку.
– Тогда косячок, а? – не унимался мастер. – Есть косячок с отличной таджикской анашой.
– Не парь мне мозги. И дай сюда зеркало.
Шумно вздохнув, мастер, гы-гы, татуажа вручил ей небольшое круглое зеркало в металлической оправе и, пятясь задом, затрусил в противоположный конец комнаты.
То, что Васька увидела в зеркале, потрясло ее до глубины души и минут на пять лишило дара речи. Вместо роскошного солнечного диска, украшенного крыльями и драконами, она увидела жалкую пародию на цветок яблони или пятипалой сирени; во времена ее покойного дедули и покойных родителей такие стилизации именовались фестивальной ромашкой.
Васька не стала устраивать скандал (хотя могла бы) и не покалечила мастера, гы-гы, татуажа (хотя могла бы), она просто сказала ему: "Чтоб ты сдох", и гордо покинула салон. Некоторое время горе-мастер бежал за ней и высказывался в том духе, что пятилистник – это совсем неплохо и ненамного хуже, чем крылатый солнечный диск, и что сам по себе такой пятилистник означает тайны пола, и что он передает скрытые значения и скрытую сущность вещей.
Со временем Васька привыкла к пятилистнику и больше не мечтала избавиться от него, и даже стала находить в нем суровую прелесть.