Если он имеет в виду редкую психологическую особенность Васьки – он прав. Если он имеет в виду ту легкость, с которой Васька до сих пор, без всяких предварительных тренировок, перемещалась по крышам – он прав, куда же подевался четырнадцатый патрон?..
Он не собирается убивать Ваську, и он до сих пор не сделал этого – выходит, он на ее стороне?
Трепещи, паук!
Ваське становится весело, от недавних страхов и следа не осталось. А Ямакаси что-то говорит ей: о том, что ведьма пригласила его в ресторан, и, кажется, влюбилась в него до смерти; испытывать муки ревности в ста метрах от земли Ваське еще не приходилось.
– Ты спал с ней? – Васька отталкивается носками ботинок от стены. Или от окна – из-за задрапированного стеклом фасада не понять, где что находится.
– Какой ответ тебя устроит больше?..
Тот, который не позволил бы блаженной дурочке пережить те же ощущения, что пережила вчера ночью Васька. Не кошмар, нет, – то, что было до кошмара: радуга, Солнце, хрустальные клювы голубей, выстукивающие по Васькиным животу и груди – то, что Ямакаси называет "займемся любовью". Впрочем, о кошмаре тоже можно вспомнить, кошмар оказался не бесполезен. Под единственным, не исследованным Васькой стеклянным надгробием, вполне мог оказаться паук.
И в этом случае кошмар перестает быть кошмаром, а становится вещим сном.
– Ну и когда ты собираешься осуществить свой грандиозный план? – спрашивает Васька.
– Я уже его осуществляю, – несмотря на ветер, ни один волосок на голове Ямакаси не шелохнется, – все как обычно. И его улыбка кажется Ваське обычной, неподвижной, как поплавок на реке в отсутствие клева. Границы между верхней и нижней губой Ямакаси не существует, как не существует границ между сексом и любовью, жизнью и смертью, убийством и первой затяжкой сигареты.
Ямакаси не курит.
Во всяком случае, Васька ни разу не видела, чтобы он курил.
– В обойме было тринадцать патронов. Не четырнадцать. Тринадцать.
– Может быть, – она и не ждала, что он согласится так быстро.
– Куда же делся еще один? Ты ведь говорил, что мы не должны тратить пули на пустяки.
– Я не потратил его на пустяки, – Ямакаси резко откидывается на спину: теперь он висит вниз головой и болтает свободными от всяких обязательств, женщин и пистолетов ЗИГ-Зауэр руками. – Я распорядился им с пользой. Распорядился им с умом, да.
Мика.
Мысль о сестре отдается в Васькиной голове неожиданной болью, чуть более тупой, чем боль ревности, чуть более приглушенной, – но все же болью. Боль гнездится в тех участках мозга, которые Васька считала давно погибшими; в тех участках мозга, которые должны были отвечать за буквы, цифры и символы, за их последовательность, их союз; в тех участках мозга, где до сих пор обитает Снежная Королева, Калле Блюмквист и пузатая мелочь из шотландских народных сказок и преданий – читала ли их Мика маленькой Ваське или только собиралась прочитать?
Кажется, там присутствовали еще Калиф-Аист и Маленький Мук.
А на Микиной половине вчера было тихо. Да нет же, там тихо всегда, плетение паутины требует тишины и сосредоточенности, но это была какая-то другая тишина – особенная.
– Ты убил ее? – Ваське с трудом дается каждое слово.
– Кого? – Ямакаси даже не подумал сменить позу; все, что видит перед собой Васька – страховочный пояс и пробивающиеся из-под него ростки татуировок.
– Ее. Вед… Мою сестру.
– Нет, конечно. Это было бы слишком просто. И это бы не было идеальным убийством, а мы ведь хотели соорудить такое, что все варежку бы разинули. Помнишь?..
– Тогда куда подевался этот проклятый патрон?
– Твоя сестра жива, успокойся… Пока еще жива.
– Я тебе не верю.
– Хорошо.
Ямакаси не был бы самим собой, если бы не сделал "солнце", используя балку строительной лебедки как перекладину турника. Снова оказавшись рядом с Васькой, он вынимает из жилетного кармана мобильник (откуда у него мобильник?) и протягивает его Ваське.
– Звони.
– Кому?
– Ей. Своей сестре.
В это трудно поверить, но Васька разговаривала с блаженной дурочкой по телефону лишь однажды, когда звонила из дурацкого Петропавловска-Камчатского и просила выслать денег на дорогу домой; воспоминаний об унижении, которое она тогда испытала, хватит на все оставшуюся жизнь. К тому же она не совсем внятно помнит свой (вернее – ведьмин) домашний телефон, и понятия не имеет, есть ли у Мики мобильник или нет. Наверняка есть. Сейчас все шляются с мобильниками.
– Я не знаю номера ее телефона.
– Зато я знаю. Значит так, кьярида, – Ямакаси вплотную придвигается к Ваське и даже берет ее за руку. – Сейчас ты позвонишь своей сестре и скажешь следующее: ты никого не хотела убивать, это произошло случайно, и теперь тебе нужна помощь. Попросишь ее зайти в мастерскую и отключишься. Это не так сложно. Ты поняла, что нужно сказать?
– Что значит – "я никого не хотела убивать"? Я ведь никого не убивала…
– Пока еще нет. Но собиралась и собираешься. Ведь так? – он снова пользуется своим неоспоримым татуированным преимуществом, гипнотическими штучками: одна из них (спираль между большим и указательным пальцем левой руки) мерцает сейчас у Васьки перед глазами; и как только он добивается, чтобы Васька смотрела именно на нее и никуда больше? Перехватив рукой Васькину шею – вот как.
– Ты все поняла?
– Да.
– Скажешь все, как нужно?
– Да, – Васька едва ворочает языком, а неутихающий ветер свистит так сильно, что у нее закладывает уши.
– Тогда я набираю номер. Смотри, не подведи меня.
Пальцы Ямакаси бегают по кнопкам мобильника не дольше нескольких секунд, после чего он протягивает телефон Ваське; длинные гудки – вот что она слышит поначалу. Затем в трубке раздается щелчок, а затем – голос. Ни с чьим другим голосом спутать его невозможно.
– Алло, – говорит ведьма на другом конце провода, на другом конце Петроградки, на другом конце вселенной. – Алло, кто это?
– Это я, – после непродолжительного молчания говорит Васька.
– Васька? Откуда ты… – голос замолкает, теряется, слабеет. Кажется, он вот-вот упадет в обморок и привести его в чувство можно будет лишь с помощью нашатыря.
Мика сразу узнала ее, но ведь и она сразу узнала Мику; хорошо бы, чтоб на этот раз обошлось без "шлюх", "сук" и "уволь меня от этой грязи", хорошо бы вообще побыстрее закончить разговор.
– Васька… Тебя очень плохо слышно… Какой-то шум… Что случилось, Васька?
Васькина шея покоится в петле азиатского локтя; не стоит злить и расстраивать его. Черт его знает, что он может предпринять от расстройства.
– Что же ты молчишь, Васька?
– Я никого не хотела убивать, – медленно, с расстановкой говорит Васька, она очень старается заглушить ветер. – Это произошло случайно…
– О чем ты, Васька?!
– Я не хотела… Убивать… Мне нужна помощь…
– Кого ты убила?!
– Мне нужна помощь… Очень нужна, Микушка… Запрещенный прием. Насколько фальшиво прозвучало это "Микушка"? Наверняка фальшиво, еще бы не фальшиво, если "Микушка" вынимается из сундука памяти раз в сто лет. В складках "Микушки" полно личинок и блох, фасон "Микушки" давно вышел из моды, "Микушку" не рискнешь напялить на себя даже для того, чтобы вынести среди ночи мусорное ведро. Это самое настоящее сумасшествие обращаться к пауку именно так: МИКУШКА.
– Я ничего не понимаю, – в голосе паука слышится отчаяние, как будто бы он тоже пытается избавиться от ветра, которого нет.
Ничего удивительного, в затхлой жизни паука всегда царило безветрие.
– Мне нужна помощь, – тупо повторяет Васька. – Зайди в мастерскую, и ты все поймешь…
Последняя часть последней фразы была чистой импровизацией, насколько это понравится Ямакаси – неясно.
Видимо, не слишком, раз он выхватывает из Васькиной руки мобильник и жмет на кнопку отбоя.
– Ну что? – хмуро спрашивает Васька.
– Отлично. Просто отлично. Ты была великолепна.
– Правда?
– Неподражаема.
– Лихо я развила тему про мастерскую?
– Нет слов, кьярида миа!
Мобильник чрезвычайно понравился Ваське. До сих пор у нее не было такой игрушки: не потому, что она была не в состоянии купить ее. Ведь даже бомжи пользуются услугами мобильной связи, такие нынче пошли времена. В отсутствии у Васьки мобильника виновато вовсе не безденежье, а комплексы, связанные средкой психологической особенностью. Что, если телефонная навигация окажется для нее китайской грамотой? Что, если она не справится с управлением?
Опыт последних двух минут показал: не так все и сложно, а расположение кнопок на панели можно просто запомнить; положительно, Ваське хотелось бы иметь телефон.
– Симпатичная штука, – Васька кивает в сторону мобильника.
– И недешевая, – подтверждает Ямакаси.
То, что происходит потом, объяснить логически невозможно: он жмет на заднюю панель телефона, вынимает из него сначала миниатюрный аккумулятор, а затем еще более миниатюрную сим-карту и с силой швыряет мобильник о стену.
Пластмассовые осколки разлетаются в разные стороны, сверкнув напоследок ослепительными брызгами.
– Зачем ты это сделал? – Васька чуть не плачет.
– Так было нужно. Это тоже часть плана.
Ямакаси снова привлекает Ваську к себе и рассеянно целует.
– Ты, наконец, объяснишь мне, что происходит?
– Да. Теперь самое время, кьярида миа…
Часть 3
ГАРРОТАДА. МИКА
* * *
…Сколько лет она не входила сюда?
Семь.
За семь лет в организме полностью изменяется состав крови (сведения, почерпнутые в бесплатной газете "Мой район", Мика берет ее в соседнем гастрономе, ей, как всегда, достается последний, не слишком презентабельный экземпляр с лотка).
"Мой район" – самая полезная газета в мире.
Там можно найти разнообразную информацию по коммунальным платежам и по субботнему шоппингу, там работают несколько горячих линий по юридическим, медицинским и правовым вопросам, там печатают милейшие необязательные impressions анонимных Кэрри Брэдшоу. Вершина подобных откровений выглядит абсолютно по-гамлетовски: "Верить ли на слово продавцу?" Каждый раз, открывая газету, Мика надеется, что обнаружит там хоть строчку о взаимоотношениях двух сестер, у которых нет никаких взаимоотношений.
Две сестры, находящиеся в состоянии холодной войны друг с другом, вещь не слишком актуальная.
Две сестры, влюбленные в одного и того же человека, заинтересовали бы гораздо более широкий круг читателей, но таким историям в позитивно-информационном "Моем районе" не место. "СПИД-Инфо" – другое дело, канареечный журнал "Отдохни" – другое дело, подметный листок "Новости криминала" – другое дело; да, "Новости криминала" определенно подойдут.
То, что она собирается сделать – преступно.
И во всем виноват этот парень.
До самого последнего времени он оставался этим парнем, назвать его Васькиным парнем у Мики не поворачивался язык. Назвать его Васькиным парнем так же нереально, как назвать себя Конни, Труди или все той же Кэрри Брэдшоу, тем более что у Кэрри – кривые ноги, и ничто – ни владение английским языком, ни проживание на Манхэттене, ни широко разрекламированная связь с потускневшим танцором Михаилом Барышниковым – не сделает их ровнее.
Мика страшно сожалеет, что ее зовут не Конни и не Труди, и не Кэрри Брэдшоу-кривоножкой, и что она живет не на Манхэттене.
У нее был шанс уехать в Германию с Ральфом Норбе и шанс уехать на Таити все с тем же Ральфом Норбе, но она, идиотка, им не воспользовалась.
Ах, как было бы прекрасно очутиться на Таити – прямо сейчас!
Ах, как было бы прекрасно проснуться в собственном Wohnhaus в предместье Ульма или Равенсбурга, под пение политкорректных соек, дождаться кофе, принесенного верным Ральфом прямо в постель, и потребовать от него поездки в Швейцарию на Ruhetagen.
А она научилась вставлять в речь немецкие слова, ну надо же! И семи лет не прошло.
Чем бы они с Ральфом занялись в Швейцарии?
Одним глазком посмотрели бы на Цюрих. Одним мазком посмотрели бы на Берн. Одним глазком взглянули бы на Женевское озеро. А потом она потребовала бы от Ральфа brissago.
Что такое бриссаго, не совсем ясно. То ли городишко с названием Бриссаго, то ли табачная фабрика Бриссаго в городишке с названием Бриссаго, то ли название сигар Бриссаго, которые выпускаются на табачной фабрике Бриссаго в городишке под названием Бриссаго.
В самое сердце сигары brissago вставлена травяная лучинка, и, прежде чем раскурить сигару, ее необходимо вынуть. Табак в сигаре brissago темный, тягучий, приятный на вкус.
Ральф конечно же откажется от сигары и от ознакомительного тура по табачной фабрике Бриссаго – тогда Мика с легким сердцем отпустит его погулять по самому городишке Бриссаго, пусть наслаждается камелиями, глициниями и магнолиями, которые увивают старинные виллы.
А она будет наслаждаться сигарой, не забыв предварительно вынуть лучинку.
Над ней будет подниматься струя совсем не вонючего, а сладковатого дыма, и в его клубах она вдруг увидит волшебные письмена:
Пака-хопе
Пака-ити
Пака-нуи
Матаио-аниата,
а еще кофати, фашина, хику-ату, ваи-о-кена, поэ-поэ, тии-нути-ои, пакека.
Во всем мире не найдется слов чудеснее.
Вырвавшись вместе с клубами дыма на свободу, волшебные письмена коснутся Микиного лба, и Микиных глаз, и Мининых губ, и она обязательно вспомнит о поцелуях этого парня, как о самом прекрасном, что было у нее в жизни. Нет, она не будет плакать: когда вспоминают о прекрасном – не плачут. Легкая щемящая грусть – вот единственное достойное воплощение воспоминаний о прекрасном.
Лучинку от сигары brissago она обязательно сохранит.
Впрочем, у нее уже есть одна такая лучинка.
Как это произошло?
Был дождь, Мика помнит это хорошо.
Была какая-то крыша – Мика помнит это уже хуже.
И был он, этот парень, который категорически не хочет становиться воспоминанием. Во всяком случае, сейчас, пока у нее нет Wohnhaus в предместье Ульма или Равенсбурга. И нет политкорректных соек под окном.
Как это произошло?
Когда?
На следующий день после их странного знакомства в ванной, после явления водонепроницаемой спины и водонепроницаемых, украшенных татуировками, ягодиц. Мике до сих пор стыдно, когда она вспоминает о том, как глупы были ее резиновые перчатки, как нелепы футболка с надписью "practice makes perfect"и спортивные штаны с вытянутыми коленями, а жалкие волосы, забранные в жалкий пучок?
За один лишь этот пучок стоило себя возненавидеть.
Этот парень был чрезвычайно мил, несмотря на Минин пучок и "practice makes perfect".Они провели в ванной, а потом на кухне целый час, а может, два или три, они так славно беседовали о том, как он работал на бойне и занимался набивкой чучел, и еще о том, что у него есть крылья и поэтому он получил сертификат промышленного альпиниста.
А потом…
Он поцеловал ее.
Речь не шла о разнузданном поцелуе, какие показывают в фильмах после полуночи с предупреждающей биркой "детям до двенадцати лет смотреть не рекомендуется", отнюдь нет. Он поцеловал ее целомудренно. В целомудренный лоб.
И Мика ничуть не устыдилась того, что и остальные части ее тела столь же целомудренны.
Надо признаться, что иногда она испытывает чувство м-м… неловкости за свою порядком затянувшуюся девственность, ведь ей уже тридцать. Почти тридцать.
Но в ту ночь никакой неловкости не было.
Хотя в этом поцелуе присутствовала не только родственность, которую он, как потенциальный жених Ми-киной младшей сестры, тут же задекларировал. Мика поцеловала его в ответ, вообще не думая о родственности.
Ей просто захотелось поцеловать этого парня. Только и всего.
Заострять внимание на странных щекочущих ощущениях внизу живота Мика не стала. Не то чтобы она совсем не знала об их существовании, нет. Прекрасно знала, учитывая тысячу прочитанных книг, где это физиологическое явление анализировалось со всех сторон и было подано во всех ракурсах – от откровенно непристойного до пошло-романтического.
Странным было то, что это случилось с ней, Микой.
До сих пор ни один мужчина не вызывал такой сладкой паники в придонных слоях ее живота, и, уж если это все-таки случилось, она предпочла бы, чтобы это был совсем другой человек, а не этот парень. Весь остаток ночи Мика убеждала себя в неправильности реакции и тщете ожиданий. Он азиат, и к тому же чересчур экзотичен, и растатуирован как каторжник, пират или ловец жемчуга, и совсем не носит трусов, что, несомненно, негигиенично; он не имеет никакого понятия о макабрическом режиссере Клоде Шаброле и предпочитает смотреть мультипликационное порно.
Страшно даже представить, чем он занимается под аккомпанемент этого порно. Наверняка (о, ужас!) мастурбирует.
И потом – что тоже наверняка – он младше Мики.
Удивительно, что в размышлениях по поводу этого парня Мика ни разу не вспомнила о том, что он является женихом ее сестры.
Заснуть удалось только под утро, и даже во сне мысли об этом парне преследовали ее. В лучших традициях пиратской беллетристики Вашингтона Ирвинга и Рафаэля Сабатини. Два ганзейских когга, два норманнских шнеккера, два гокштадских дракара были набиты этими мыслями под завязку; они размахивали кривыми саблями и закатывали ядра в пушки в предчувствии близкого абордажа, да так угрожающе и лихо, что у бумажной бригантины по имени "Мика" не было никаких шансов уцелеть в столкновении. Лишь приблизившись, когги, шнеккеры и дракары стали тем, чем и были на самом деле – губами этого парня.
Губы.
Остаток ночи Мике снились его губы. Они были везде, они бесстыдно прикасались к ней, вызывая срамные желания в духе Эммануэль и возвышенные грезы в духе Шарлотты Бронте, причем Эммануэль переигрывала Шарлотту с хоккейным счетом 11:1.
Проснувшись в холодном поту, Мика обнаружила торчащие соски и подозрительную влажность между ног и впервые подумала о том, что мастурбация, которой она в жизни не занималась, не такое уж бессмысленное времяпровождение.
Жаль только, что учиться этому в ее годы уже поздно.
– …Ты когда-нибудь мастурбировал? – спросила она у официанта Виталика на следующий же день.
– Я и сейчас мастурбирую, – с готовностью ответил Виталик. – Последний раз проделывал это как раз вчера, в Доме кино, на утреннем сеансе.