После я объявлена невиновной в смертоубийстве, и покидаю эту замечательную подругу, обещая быстро вернуться, и наконец еду в свою страну на самолете, насчитывая почти двадцать пять лет.
У меня хорошая судьба иметь еще мать и отца в живых, а еще – бабушку за бабушкой моей матери, которая теперь насчитывает сто шестнадцать лет. Одним днем я пишу ей письмо в Талькауано, Чили. Она отвечает, используя чью-то руку, потому что никогда не учится писать:
"Я вижу всех подруг моего детства, как они умирают, одна за другой. О них никто ничего уже не знает. Никто не дает им даже один цветок на могилу. Так что я не дура. Я не умираю".
ТОЛЕДО (1)
После идиотского крушения "Пандоры" я вернулась во Флориду и встретила там Бесси, которая успела вполне оправиться от своих африканских ран. Какое-то время мы держали с ней на Ки-Уэсте рыбный ресторанчик, но потерпели очередное крушение. Расстались мы с ней, однако, добрыми друзьями, и я поступила медсестрой в Военно-морские силы США.
Последний день войны застал меня в полевом госпитале на берегу Бенгальского залива, в Бирме, в сотне километров от Рангуна. Исполнилось мне тогда двадцать семь, и я была в чине, соответствующем лейтенанту флота.
До тех пор я всегда плавала в Тихом океане. Мы сопровождали флот, когда он отвоевывал Филиппины, потом на Иводзиму. Раненых и мертвых вывозили оттуда целыми грузовиками.
А в Бирме после всего этого нам показалось, что наступили мирные времена. Британцы уже взяли Рангун и очистили от японцев почти всю территорию страны. Из пяти больших палаток нашего госпиталя в дельте Иравади три пустовали. Раненые, что еще оставались на нашем попечении, – в основном американские летчики и моряки, пополнявшие запасы оружия и продовольствия наших союзников в ходе зимней кампании, – быстро шли на поправку и только и ждали, что их вот-вот отправят на родину.
Капитуляция Японии привела их в полный восторг – мол, возвращение домой не за горами. Но не тут-то было. Слишком много военных приходилось репатриировать со всех концов света. "Наберитесь терпения, – говорили нам, – буквально в считанные дни…" Вот мы и считали их, считали… Самые большие оптимисты насчитали триста шестьдесят пять в году.
Август перевалил за средину. Вовсю дули муссоны. Даже если не было дождя, мокрая насквозь одежда противно липла к телу. Да и от дождя никакого облегчения – теплый, мерзкий. Горные речки – а их было много вокруг нашего лагеря – сплавляли в Иравади рыжую грязь, а иногда дохлых буйволов. В это расчудесное времечко и привели к нам человека в полузабытьи, с капельницей, о котором было известно только, что пережил он что-то невероятное, едва остался жив и бредит по-французски.
Главный врач нашего госпиталя Кирби осмотрел больного, а затем его перенесли в одну из пустовавших палаток, именуемую у нас "Карлейль", по названию нью-йоркского отеля. Четыре других носили громкие названия: "Плаза", "Дельмонико", "Пьер", "Святой Реджис". Уложили его под москитник, он не проснулся, и я подставила ему в изголовье капельницу. Ухаживать за ним поручили мне, поскольку я одна говорила по-французски.
Когда санитары с носилками ушли, доктор Кирби сказал мне:
– Пока мы не получили относительно него никаких распоряжений, никого не подпускайте к нему, Толедо. И немедленно поднимайте тревогу, если он вздумает бежать.
– Бежать? В таком состоянии?
– Ну, этому все нипочем. Если верить всему, что он говорил в бреду, ему пришлось переплыть Тихий океан на плоту.
Я проводила доктора до выхода из палатки, и тут он подал мне матерчатый мешочек цвета хаки величиной с ладонь.
– Висел у него на шее. Посмотрите. Внутри еще один. Похоже, старый носок. Но носок, набитый жемчугом. К нему приложен сертификат военно-воздушной базы Соединенных Штатов на острове Джарвис. Эти юмористы даже число жемчужин указали. Пересчитайте на досуге.
На пороге он обернулся и еще раз взглянул на спящего:
– Да, в войну чего только не насмотришься.
Я потом сосчитала жемчужины. Считала целую вечность. Получилось 1223. В военно-воздушном документе было указано 1224. Уж не знаю, кто ошибся – может, я, а может, означенный в документе сержант Дж. К.Даун, считавший их до меня. Ясно одно – даже самый дикий скупердяй не подарит своей подружке ожерелье из одной жемчужины, так что кто мог на нее польститься?
Пять дней я не отходила от кровати больного, строго следуя предписанию: следить за тем, чтобы он крепко спал, и наполнять капельницу. Палатка "Карлейль" находилась дальше всех от нашего барака, и, чтобы не бегать туда-обратно, я стала там ночевать. Освободившись, я помогала другим медсестрам и, если прекращался дождь, вместе с ними плескалась в море. Правда, эти купания нисколько нас не освежали.
Как-то поутру я завтракала в столовой, и ко мне подсел со своей чашкой кофе доктор Кирби.
– Мы кое-что узнали о французе. Его подобрал вертолет на островке, затерянном в океане. Он лежал на берегу без сознания. Поскольку никто не знал, что с ним делать, его направили к нам на грузовом самолете, летевшем в Рангун транзитом через Джарвис.
– А кто он, неизвестно?
– Подождите. Очнется, сам скажет.
Очнулся он только к вечеру. Огромные вентиляторы вяло взбалтывали духоту. Я скинула халат. Мне было невмоготу даже в самой легкой белой рубашке, какую мне только удалось найти.
Когда он открыл глаза, я стояла к нему спиной – наводила порядок в аптечке, разложив лекарства на соседней кровати. И вдруг слабый голос у меня за спиной отчетливо произнес:
– Толедо!
Вздрогнув от неожиданности, я обернулась. Он лежал и, удивленно улыбаясь, смотрел на меня сквозь москитник. Надо сказать, что и я была удивлена не меньше.
– Вы меня знаете?
– Видел вас на "Пандоре".
Я приподняла сетку, чтобы получше рассмотреть его. Нет, лицо совершенно незнакомое.
– Бы тоже были на "Пандоре"?
– Тайно, – сказал он все с той же улыбкой, – но т-с-с-с!
Теперь ясно, кто это был! На яхте я каждое утро убирала каюту мисс Фру-Фру. Только слепой бы не заметил, что она тайком расточает кому-то свои милости.
Так, так! А я-то грешила на экипаж или на того актера, что с нами ехал. Ладно, это, в конце концов, не мое дело. Терпеть не могу совать нос в чужие дела. Можно и без носа остаться.
– Вот это встреча! А знаете, Толедо, вы нисколько не изменились.
Забыв, что болен, он попытался было встать, но я быстренько уложила его, сунула в рот градусник и стала объяснять, что поневоле, мол, растеряешься, если кто-то, оказывается, так хорошо знает твою спину, что он как-нибудь непременно мне все расскажет, что Толедо – это мое прозвище (я родилась в городе Толедо, штат Огайо), а на самом деле меня зовут Дженнифер Маккина. Наболтав с три короба, я извлекла градусник. При его состоянии температура вполне сносная. Я спросила, как его зовут.
– Морис, – ответил он. – Можете, конечно, звать меня Момо или Рики, как звали меня в детстве, но лучше, наверное, Морис.
– Морис, а дальше?
– Морис и Морис. Ведь вот в чем шутка: окликните Рики Момо или Момо Рики, я все равно буду знать, что речь идет обо мне.
– Вы француз?
– Гражданин Свободной Франции. Знаете, генерал де Голль и все такое…
– Теперь уже вся Франция свободна – Германия капитулировала еще весной, а Япония совсем недавно, как раз в день вашего прибытия.
– А сейчас я где? – вдруг спросил он.
– В Бирме. Вас доставил один из наших самолетов.
Он порывисто схватил меня за руку.
– Вот черт! И сколько же я тут нахожусь?
В глазах у него мелькнуло беспокойство.
– С неделю.
– Боже мой! Ведь там, в океане, на острове остались две женщины! Нужно немедленно сообщить, чтобы их забрали.
Так я узнала, что мисс Эсмеральда жива.
Доктор Кирби вызвал двух офицеров из Рангуна и направил их к Морису, беседовали они больше часа. Выходя из палатки, один из них буркнул:
– Либо этот лягушатник вконец окосел от ваших снадобий, либо мир перевернулся и мы, сами того не подозревая, ходим на головах. Вы что, тоже были на этой сраной посудине, когда она накрылась?
Я подтвердила, что "Пандора" на самом деле потерпела крушение и во время его мы потеряли молодую женщину, психоаналитика из Лос-Анджелеса. – В каком месте?
– Где-то в тысяче миль на юго-восток от островов Рождества. Плыли мы тогда в Гонолулу.
– Ну и дела! – воскликнул офицер. – Поверьте, это самая невероятная из историй, которые я когда-либо слышал! Бельевые прищепки, а!
Когда они с товарищем уходили, вид у него был растерянный.
Наконец я принесла Морису настоящую еду – стейк, гороховое пюре и фруктовый салат из консервной банки, – и он набросился на нее с аппетитом. За последние дни он так хорошо отоспался, что ему теперь спать не хотелось, он много говорил, но ни слова о том, что с ним было после крушения. Сообщил только, что мисс Эсмеральда жива и вместе с ней там, на острове, находится молодая чилийка – весьма привлекательная особа, окончившая Академию изящных искусств в Париже и прекрасно говорящая по-французски. Я поняла, что никаких других подробностей из него клещами не вытянешь. Зато он рассказывал мне о своем детстве, о Франции, о Марселе, где родился, о бабушке, которую очень любил, об иезуитах, у которых учился. Рассказал и о своей семье. Будто женат он на самой прекрасной, на самой очаровательной из женщин – мечте любого мужчины. Но вот уже двенадцать лет как они в разлуке, и его очень мучает, что жена все эти годы ждет его и ждет. Он, правда, очень хочет послать ей какую-нибудь весточку. И тут Морис вспомнил о жемчужинах. Я достала мешочек и честно призналась, что считала их и одной недосчиталась. Сам он жемчуг не пересчитывал, но полагал, что во время его странствия из Джарвиса в Рангун у него непременно украдут все или по крайней мере добрую часть. Я положила мешочек ему под матрас, и больше мы с Морисом к этому не возвращались.
Я отправилась к своей кровати – стояла она у меня у самого входа и раньше я спала голышом, по такой духоте мне с избытком хватало москитной сетки. Но теперь, когда Морис пришел в себя, я даже халата снять не могла. Решив, что завтра же попрошу принести мне сюда ширму, я улеглась на постель прямо в халате и долго еще слушала его болтовню. Сперва он спросил:
– Толедо, вы спите?
– Непробудным сном.
Тут он пошел чесать языком, пересказал мне содержание всех фильмов, которые они смотрели с мисс Фру-Фру. Поговорил о жаре, о том, что в Мозамбике есть место под названием Крутящееся Колесо, об обезьянках уистити, карабкающихся по деревьям…
Утром он крепко спал. Я отправилась принять душ и выпить кофе. Когда я вернулась, его нигде не было. Я уже готова была поднять тревогу и вдруг увидела Мориса на пляже – Мориса или его двойника, похожего на него как две капли воды, только Морис все время лежал, а этот стоял, завернувшись в простыню. Ветер нес с моря брызги, длинные волосы Мориса намокли, залепили все лицо, и я видела один только его глаз.
– Вы что, с ума сошли? – крикнула я.
– Должно быть, раз очутился в этой дыре! Неужели это Бирма? Я решил было, что это Сент-Мари-де-ла-Мер на следующий день после потопа.
Я заставила его вернуться и лечь. Я чувствовала: угрозами тут не поможешь. Просто сказала, что, если он сам не будет благоразумен и не дождется, пока за ним приедут его соотечественники и во всем разберутся, отвечать за все последствия буду я. Меня выгонят. Мне будет не на что жить. Он притих и некоторое время недоверчиво меня рассматривал. Оглядел мой халат и пренебрежительно фыркнул:
– Разве женщина может так одеваться! А вообще-то вы ничего, миленькая, и хорошо сложены.
Вечером, когда я была уже без халата, в кофточке, он только молча вздохнул. Принесли ширму. Я отгородила ею кровать. Мы долго играли в шашки, но пора было и поспать, и я погасила лампу Мориса. У себя за ширмой я скинула то немногое, что на мне еще оставалось, и сейчас же услышала:
– Толедо, гасите и вы свою лампу! Я вас вижу как в театре теней. Нельзя же так!
Мы долго еще болтали в темноте в нескольких шагах друг от друга. Он смешил меня, и должна вам сказать, что, когда хихикаешь голяком совсем рядом с мужчиной в большой темной палатке, чувствуешь себя весьма своеобразно. Ясное дело, он тебя не видит, но тебе все же как-то неуютно и потому хохочешь во все горло над чем попало. На следующее утро в столовой я поймала себя на том, что, вместо того чтобы пить кофе, то и дело поглядываю на себя в оконное стекло. Конечно, я и раньше в него смотрелась, но теперь я поняла, что понемножку влюбляюсь в Мориса.
С начала моей службы на флоте у меня было трое любовников. Первый – капитан медицинской службы, когда я проходила практику в Сан-Диего. Красавец был мужчина. Второй – лейтенант, совсем мальчишка. Не знаю, что уж он выделывал на трапе, только угораздило его сломать ногу. И когда я с тысячью предосторожностей устраивалась сверху, чтобы хоть как-то его утешить, он только и знал, что повторял: "Тише, тише, ты сместишь мне коленную чашечку!" В общем, ясно, что я не за чинами гонялась, все и дальше у меня шло по нисходящей, и третьим оказался матрос. В ночь перед высадкой в Лейте мы с еще одной медсестрой решили хорошенько развлечься и напрочь забыть о войне.
Можете себе представить, в каком состоянии вернулась я в тот день в "Карлейль". Но Морис ни с того ни с сего пустился в ужасное занудство. И суп-то ему плох. И рыба никудышная! Сперва он потребовал, чтобы я подстригла ему волосы, а потом ныл, что подстригла слишком коротко. Я стала его брить, а он сжимал кулаки так, будто терпел пытку или готовился меня стукнуть, если я хоть раз его порежу. Мне-то показалось, что после всех этих процедур он стал выглядеть вполне прилично, насколько может выглядеть прилично француз, но он заявил, что никогда не видел более гнусной рожи и что таким его могла сделать только встреча с американцами. В конце концов я не выдержала:
– Да что вы ко мне привязались? Никто здесь еще так со мной не разговаривал! Не нравится – стригитесь сами!
Я стояла в ногах его постели и вдруг глупейшим образом разревелась как последняя дура (как будто можно разреветься по-умному) и выбежала вон из палатки, уверенная, что теперь он все про меня понял. Возвращаться к нему я не собиралась. Ужин по моей просьбе ему отнесла другая сестра, хорошо бы всыпать в этот ужин еще и какой-нибудь порошочек, чтобы избавиться от него на веки вечные. А ночью его охранял часовой.
Сама я вернулась к себе в барак, и там меня радостно встретили товарки, и я могла наконец спать голой – голой, хоть пляши от радости, и, если не считать обычных в таких случаях слез из-за всяких глупостей, спала я в ту ночь по-королевски.
На следующий день – то же наказание. С обедом к нему отправилась Падди, брюнетка-коротышка с пластинкой для исправления прикуса и добродушием добермана, которому только что отрубили хвост. Когда я ее спросила, как там Морис, она ответила:
– На вид ничего, симпатичный, а башка дурная. Я и упрашивала, и сукиным сыном обзывала – ноль внимания. Пишет и пишет кетчупом на простыне: "Толедо".
О том, как подействовало на меня это сообщение, рассказывать излишне. Но я дала себе слово помучить его до самого ужина. Я заботилась обо всех и обо всем, но только не о Морисе. А потом извела гору мыла, зубной пасты, шампуня. Надела новую кофточку, новую шапочку, новые трусики, новые туфельки. И побрызгалась новым дезодорантом.
При затуманенном закатном солнце обворожительная кукла-блондинка, которую только-только вынули из коробки, несла негодному мальчишке изысканнейшие блюда, которые только может изобрести гастрономия специально для французов: соевый суп с красным перцем, жаркое из мяса буйвола, макаронную запеканку, яблочный пирог и роскошное украшение стола, в знак дружбы и прощения, – орхидею. Если бы вы могли прочитать ее мысли (представим, что куклы способны думать), вот что бы вы узнали. Кукла думала: она входит. Он, сраженный ее красотой, молит о прощении, а потом… ну что ж! Хотя они, конечно, из совсем разных миров и она еще в детстве в своем родном Толедо, штат Огайо, тысячу раз слышала, что французы все чокнутые, одно их парля-ля-ля чего стоит, она отдается ему на измятой, разворошенной постели в невыносимо влажной духоте периода муссонов.
Но ничто (он сам любил это повторять) не кончается так хорошо или плохо, как предполагаешь. Я вошла. Морис обернулся. Скрестив руки, он полулежал на подушках. Я видела, что он дуется, но, сделав вид, будто его не замечаю, поставила перед ним поднос. Он его оттолкнул. И на здоровьице. Оставила поднос с чудесным ужином на соседней кровати и вышла.
Ночью я вернулась. Уже не куклой, а обыкновенной медсестрой, совершающей обход, насквозь промокшей, начисто не понимающей мужчин. Зажгла над ним лампу. Он смотрел на меня печально-печально. Запеленавшись в измазанную кетчупом простыню, он как будто хотел сказать, что находится еще в том нежном возрасте, когда капризы позволительны. К ужину он так и не притронулся.
– Шеф-повар рассердится, – сказала я, – он негр из Вашингтона и очень ревниво оберегает свое профессиональное достоинство. Вдобавок он куда крупнее вас, и я нисколько не удивлюсь, если он разукрасит вам физиономию, как только вы поправитесь.
Морис пожал плечом. Не помню, левым или правым. И сказал без тени улыбки:
– Ах, если бы вы знали, Толедо, что делает с человеком война! Долгие годы без женщины…
– Знаю, знаю. Мне это говорил каждый, за кем я ухаживала.
– Нет, вы представить себе не можете, что делает война с человеком.
– Кажется, вы были не один на этом острове?
– На острове? Да я там пробыл меньше часу. Понял, что Эсмеральда жива, и пообещал, что позабочусь об их спасении. Надвигался тайфун.
Он протянул руку, приглашая меня подойти поближе. Я взяла ее. Другую руку он запустил мне под халат. Я осторожно высвободилась.
– Как вы неразумны, Морис. Почему вы ничего не ели?
Он приподнялся и бросил на меня яростный, насмешливый взгляд:
– Есть? А зачем? Вы знаете, что меня ждет, когда я отсюда выйду? Расстрел.
Он перевел дыхание и глухо проговорил:
– Я дезертир!
Чтобы не упасть, я села на край кровати – не совсем в ногах, ближе к коленям.
– Не может быть!
– Де-зер-тир!