Две повести свердловского писателя объединены в книге не только как переиздания одного автора, - основные события, судьбы героев повестей связаны с Каменным Поясом, почти с одними и теми же местами уральской земли, с краем богатым, "постоянно требующим рабочих рук и хозяйского, заботливого догляду". Но сами события разделяют более двух с половиной веков. Действия заглавной повести происходят во времена Анны Иоанновны, Бирона, горнозаводчика Акинфия Демидова; повести "Конец Гиблой елани" - в наши дни.
Книга адресуется широком кругу читателей.
Содержание:
Человек и его дело 1
Злой Сатурн 1
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ 1
ЧАСТЬ ВТОРАЯ 12
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ 30
Конец Гиблой елани 40
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ 40
ЧАСТЬ ВТОРАЯ 60
Примечания 72
Злой Сатурн
Человек и его дело
В эту книгу вошли ранее публиковавшиеся в нашем издательстве повести. Повесть "Злой Сатурн" впервые была выпущена в 1968 году, "Конец Гиблой елани" - в 1978-м, между ними легло десятилетие. А сами события, показанные в произведениях, разделяет более двух с половиной веков!
И все же повести объединены в книге не только как переиздания произведений одного автора. Есть между ними символический и в то же время совершенно реальный крепкий мост: все основные события, судьбы героев связаны с Каменным Поясом, почти с одними и теми же местами уральской земли, с краем богатым, "постоянно требующим рабочих рук и хозяйского заботливого догляда".
Благодаря тесному соседству двух разделенных Великой Октябрьской революцией эпох читателю предоставлена возможность увидеть и сравнить два типа производственных отношений, два мира отношений человеческих, выверить эту взаимосвязь по жесткой, испытанной временем формуле: Человек - Дело - Родина.
"Злой Сатурн" - повесть историческая. В ней присутствуют реальные и широко известные лица - царь Петр Первый, Анна Иоанновна, Бирон, горнозаводчик Демидов. И хотя они показаны не в действии, не вступают в прямой контакт с остальными героями, однако беспрерывный поток идущих с их ведома "устрожающих бумаг", приказов, депеш, отписок, доносов и "тайных уведомлений" создают совершенно определенную атмосферу, в которой обречены на гибель многие высокие помыслы, добрые начинания, любое проявление справедливости и бескорыстной любви к Отечеству. Это мир беспросветности и страдания "работного люда", мир произвола и насилия.
В центре повести - юный Андрей Татищев. Рано осиротев, он оказывается на попечении дяди, Василия Никитича Татищева, одного из выдающихся государственных деятелей того времени.
При весьма скромных средствах, за короткий срок Андрей овладевает знаниями и проявляет такое рвение к наукам, что сразу выделяется из толпы учеников Славяно-греко-латинской академии, по поводу чего сам проректор изволил "выразить одобрение". Он в совершенстве освоил латынь, перечитал книги по астрономии, по добыче руд и металлов, прекрасно чертил и рисовал.
Но при всем этом жить Андрею Татищеву было нелегко. Сполна испытал он на себе злые шутки "бурсаков" старших классов, придирки префектов, испробовал розог, а "стоянию на горохе" счет потерял… Однако ничто не могло умалить его тягу к знаниям. Он надеялся, что, преодолев "бурсу", вырвется к свету и будет наконец заниматься делом, милым сердцу и полезным Отечеству.
Случайно знакомится Андрей Татищев с философскими трудами Томаса Мора. "Утопия" вызвала в его душе противоречивые чувства, но навсегда утвердила ненависть к насилию и злу.
Успешно закончив учение, Татищев едет на Урал в качестве "главного межевщика Горной канцелярии", с головой уходит в работу, одну за другой составляет ландкарты для строительства заводов, которые растут "как грибы". Каменный Пояс открывал свои кладовые. Татищев видит, как тянут руки к земным недрам люди, не имевшие ничего за душой, кроме жажды наживы, надежды на счастливый фарт и готовые ради этого на все. Видит он и людей, которые ступили на опасный путь первопроходцев во славу Родины. Таких было меньше. И поддержки они практически не имели ни от государя, ни от министров, ни от прочих вельмож.
Страшные картины демидовского произвола и сознание собственного бессилия измотали Татищева, непомерные перегрузки подорвали здоровье, он заболевает чахоткой и гибнет.
Но до последних минут он остается человеком гордым и непреклонным. Когда игумен предложил ему покаяться перед близкой кончиной, Андрей отвечает: "Жизнь моя прошла в трудах и лишениях. Совесть свою не запятнал я ни корыстью, ни алчностью. Думал лишь об одном - процветании Отечества нашего. И ежели бы мне заново зачинать жизнь, не мыслю, что прожил бы ее инако!"
Действие второй повести происходит в наше время. Центральной ее темой является опять-таки отношение человека к богатству родной земли - к уральскому лесу. Но теперь это активная позиция хозяина-труженика, уверенного в своей правоте, беспощадного и непримиримого ко всему, что мешает жить, работать и приумножать это богатство, позиция гражданина социалистического общества.
Сюжет повести развертывается напряженно, в ней есть и риск и приключения, присутствует, можно сказать, детектив, ибо есть преступление и есть следствие. Запутанный ход событий заставляет присматриваться к участникам, обдумывать вместе с героями логику поступков, воспринимать заново уже привычное и обыденное. Человек сложен, противоречив, и все же есть безошибочный критерий в оценке личности - отношение человека к делу.
Главной фигурой является лесничий Иван Алексеевич, человек бесстрашный и справедливый. Эти же качества прежде всего ценит он и в других. Где бы он ни появлялся, вокруг него сразу же образуется "зона" действенности и доверия. Недаром к нему тянется молодежь.
Человек с совершенно необыкновенным душевным зарядом, он хранит лес для тех будущих людей, которые еще не родились, которые придут потом, после него. В этом и видит он свое земное предназначение.
И несмотря на то, что Андрей Татищев и Иван Алексеевич бесконечно удалены друг от друга по всем параметрам, они отнюдь не полярно разные герои, хотя полярно разны их судьбы.
Надежно объединяющим началом является их умение глядеть в будущее, стремиться и "поспешествовать" к единственно верной высокой, достойной человека цели - служить своему народу, своей Родине. Только такая цель позволяет видеть перспективу, во имя которой стоит и можно преодолеть все, ибо дело, которое свершается во имя будущего, не пропадет зря, не исчезнет в пучине событий и будет оценено и продолжено потомками.
Край уральский явил людям свои богатства, и они - в надежных руках.
С. Марченко
Злой Сатурн
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Глава первая
Войска возвращались с Полтавской баталии, увенчавшей великую славу оружия и доблесть русского солдата.
Позади, в обозе, сваленные в кучи, тряслись на ухабах боевые знамена шведской армии, не знавшей до той поры поражения. Понурив головы, уныло брели толпы пленных. С шумом и лязгом проходили артиллерийские парки. Взмыленные кони тащили длинноствольные пушки, тупорылые мортиры, отлитые на уральских и тульских заводах.
Вокруг лежала обожженная солнцем равнина. Откуда-то с Дикого поля дул сухой сильный ветер. Вместе с пылью он гнал по земле шары перекати-поля, трепал кустики горькой полыни и редкие стебли неубранной, истоптанной ржи.
Дымились разрушенные деревни, опаленные жаром, никли раскидистые ветлы и тополя. Солдаты сокрушенно вздыхали.
- Эх-ма! Крепко мужиков погромили, и от своих, и от шведов досталось. Жди таперя, когда сызнова здесь печеным хлебом запахнет! - с тоской произнес седоусый ефрейтор.
- Ништо! - откликнулся ехавший на рыжей лохматой лошаденке пушкарь Ерофей Ложкин. Сдвинув на затылок треуголку, он вытер черное от порохового дыма лицо: - Русь, она живуча! Гляди, к покрову опять людишки отстроятся!
- Оно так, кабы не баре - последнюю жилу из мужика тянут!
- Теперь облегчение выйдет! - вмешался в разговор рослый молодой солдат. - Батюшка Петр Лексеич беспременно господ прижмет, не даст боле в обиду. Чай, не баре, а мы Карлу побили!
- Даст он тебе облегчение! - насмешливо бросил Ерофей. - Вся землица потом да кровью нашей полита, а ты как был холопом, так им и останешься!
- Окрутили баре царя-батюшку, не зрит он горя да тягости крестьянской!
- А ты ударь челом, поклонись ему в ножки и выложи правду-матушку. Уж так ли он тебя наградит… - и Ерофей красноречиво обвел пальцем шею.
- Чумовой! - испуганно шарахнулся в сторону солдат. - Эдак с тобой в разбойный приказ попасть недолго!
К Ложкину подъехал капрал.
- Опять людей мутишь? Смотри, на сей раз плетьми не отделаешься!
Скрывая усмешку, Ерофей смотрел в сторону:
- Да я, господин капрал, только и сказал, что не мешало бы нашему брату от господина генерала в награду по чарочке получить.
От головы колонны, вздымая пыль, обочиной дороги мчался драгун. Поравнявшись с Ложкиным, осадил коня, тараща красные от бессонницы и ветра глаза, выкрикнул:
- Где поручик? Государь к себе незамедлительно требует!
- Тут он. На подводе едет. Сродственника у его поранили в живот, так возле находится.
Пока гонец пробирался меж артиллерийскими повозками, поручик Василий Татищев, кусая мокрый ус, слушал последнюю просьбу умирающего Артамона.
Накрытый зеленой шинелью, Артамон томился уже целые сутки. Почерневший от боли, он ждал смерти как избавления от тяжкой муки.
- Сынка, Андрюшку, не оставь! - шептал Артамон, сжимая горячей рукой ладонь Василия. - Воспитай сироту.
- О том не кручинься, чай, одного роду. Как сказал, так и сделаю.
Артамон благодарно взглянул на Василия, хотел что-то добавить, но вздрогнул и замер.
По остановившемуся взгляду раненого понял Василий: конец.
- Прими, господи, душу раба твоего, - пробормотал он, стянув с головы запыленную треуголку…
Глава вторая
Еще под Нарвой государь Петр Алексеевич обратил внимание на Василия Татищева, в то время безусого юнца, только что окончившего артиллерийскую школу.
Кроме артиллерии и фортификации знал Татищев планиметрию и землемерию, горное и железное дело. Бойко писал и говорил на трех иноземных языках: польском, немецком и французском…
Отменный отзыв президента Берг-коллегии графа Брюса, учеником которого был Василий, решил дело. Помогло и то, что на глазах государя славно бил Татищев из своей батареи врага и, будучи ранен, не оставил поля сражения.
О чем говорил в тот день государь с артиллерийским поручиком, знали они двое да канцлер Шафиров (а этот умел держать язык за зубами), только известно стало, что перед Татищевым открылась широкая дорога к чинам и наградам, на которой, однако, нетрудно и шею сломать.
Уже поздно вечером, когда войска остановились на ночлег, разыскал Василий свою батарею. На самом краю села, в покосившейся набок избушке, крытой соломой, денщик приготовил поручику лежанку из охапки сена. Постлав на стол полотенце, выставил штоф водки и вареного петуха, незадолго до того оравшего на заборе.
Помывшись и закусив, поручик вызвал Ерофея.
- Та-акс… - протянул, рассматривая побледневшего пушкаря. - Солдат мутишь? Аль забыл, что за воровские слова ноздри рвут?
Ложкин повалился Татищеву в ноги.
- Ну ладно, ладно! Вставай! На сей раз милую. Только в войсках оставаться тебе не след. Начальство про твои речи проведает - милости не жди. Сам знаешь, у нас суд да расправа короткие. Посему отправляйся с моей эстафетой в Смоленск. Разыщешь дом дворянина Татищева. Заберешь мальца Андрейку, сына покойного сержанта Артамона Татищева, и - немедля в мою вотчину. Чтоб не задержали как дезертира, вот тебе бумага: сам полковник по моей просьбе подписал. А это - на прокорм!
Вытащив кошелек, поручик передал его Ерофею:
- Возьмешь моего запасного гнедого. С мальчонком останешься в вотчине, доглядывать будешь. Старосте я все отписал, отдашь письмо. Ну, с богом! Езжай!
Ночь была темная, только на севере вспыхивали и гасли зарницы. Тихо шелестели под ветром обступившие дорогу вязы. Ерофей настегивал коня: время смутное, как бы на худых людишек не напороться. Лишь когда стало светать, перешел на легкую рысь и в первом же постоялом дворе дал коню отдых, а себе разрешил добрую чарку.
В Смоленск добрался к вечеру следующего дня. Старый, подслеповатый дед открыл калитку и долго рассматривал солдата из-под ладони.
- Кто такой? Ась? Не слышу! Да ты, сынок, громче, тугой я. Ась? Все равно не слышу. Ты с Аверьяном потолкуй. Эй, Аверьян! - надтреснутым голоском крикнул дед. - Подь сюда! Вот нечистый дух, опять, поди, в кабак уволокся.
- Тутось я, чего глотку дерешь? - недовольно пробурчал появившийся на крыльце высокий, плечистый парень.
Почесываясь со сна, он выслушал Ерофея, равнодушно обронил:
- Помер, значит, барин! Ну-ну, царствие небесное, теперь ему ни забот, ни хлопот!
- У тебя, видать, и на земле хлопот-то немного, - насмешливо откликнулся пушкарь, рассматривая заспанное, оплывшее лицо Аверьяна.
Отряхнув пыль, солдат вошел в дом. В низкой светлице его встретила сморщенная старушка.
- Проходи, проходи, касатик, - с поклоном приветствовала она гостя. - Вот садись за стол, я сейчас тебе поснедать принесу.
Ерофей присел и, пока старушка хлопотала, оглядел комнату. Из каждого угла выглядывали бедность и запустение: голые потемневшие стены, засиженный мухами киот, заткнутое подушкой окно… На потолке - серые от пыли разводы паутины.
- Не по-господски живете, мамаша. У моего родителя изба и то приглядней будет.
- Так ведь, касатик, у покойного-то барина, опричь сержантского жалованья, и доходов, почитай, никаких не было!
Проголодавшийся Ерофей, по-солдатски работая ложкой, быстро управился с едой. Вытерев обшлагом губы, вылез из-за стола:
- Еда - что беда. Покудова перед тобой стоит - сердце томит, а нет еды - нет и беды. Благодарствую за хлеб-соль. Теперича можно и в дорогу. Давай, бабка, снаряжай Андрейку, повезу его к новой родне.
- Так-то оно и лучше будет, касатик. Какая ему здесь жизнь, сами с хлеба на квас перебиваемся. Ужо счас я его покличу.
Оставшись один, Ерофей вытащил трубочку, набил рублеными корешками и, выбив кресалом огонь, закурил. Попыхивая трубкой, подошел с стене, на которой висел потемневший портрет какого-то боярина.
"Ишь ты, - подумал, разглядывая надменное господское лицо, - старинный род, от князей смоленских идет. А что от того роду осталось? Был князь, а ныне грязь!"
Держась за юбку старухи, в комнату вошел босоногий мальчик. Испуганно косясь черными глазами, он громко шмыгал носом, не понимая, что хочет от него рослый, в зеленом мундире, солдат.
"Эх ты, сирота сердешная", - подумал Ерофей и, погладив по голове Андрейку, привлек к себе. Почувствовав ласку, мальчик доверчиво прижался к солдату.
Матери Андрейка не помнил, а отец, бывавший дома наездом, редко баловал сына ласковым словом.
Через полчаса Андрейка твердо знал, что лучше Ерофея на свете людей не бывает. С восторгом рассматривал тяжелый, в потертых ножнах, палаш, с затаенным ужасом спрашивал:
- А ты этим голов изрядно порубил? Чай, страшно?
- Приходилось! - усмехался Ерофей. - И боязно иной раз так бывало, что хоть на три аршина под землю лезь. Страшно! А сам все равно прешь, потому врагу спину показать - все едино что самому себе заупокойную прочитать. Так-то, сынок. А теперь давай собираться будем.
Наутро, чуть свет, подняв полусонного мальчишку, Ерофей закутал его в старый азям и, усадив перед собой на коня, отправился в путь-дорогу.
Вотчина Татищева особым достатком не отличалась. Воровство старосты, барщина, царские поборы привели село в разорение, а мужиков - на край горькой нуждишки и нищеты. Во дворах почти не перекликались петухи, скособочились избенки, мычали в закутках голодные коровы. Но все же в благовещенье, когда "птица гнезда не вьет", все старые и молодые гуляли до одурения, дрались стенкой. Долго после того ходили по селу с завязанными головами, прятали в воротники поредевшие в драке бороды и бегали к знахарке вправлять вывихи. Кое-кто после таких праздников навек успокаивался на погосте. Виновных обычно не находилось: поди-ка разберись, кто в этакой сваре выпустил из соседа дух. Несколько дней после праздника плакались мужики, клялись и божились, что больше "ни в жисть такое дело не сотворится". Но наступал новый праздник, и все повторялось сначала.
Нельзя сказать, что мужики были шибко привержены к богу. В церковь ходили редко, отчего пришла она в упадок, особенно после того, как сняли с нее по приказу царя малинового звона колокол. Снимать его вместе с командой солдат приезжал еще перед войной барин, Василий Никитич. Сам на колокольню полез, даже лба не перекрестил. Поп Варсанофий кинулся на защиту святыни, а поручик Татищев ему в ответ:
- Греха в том нету, что колокол снимаем. Сам государь за вас посулил богу молиться. По указу сей колокол пойдет для выделки пушек. Войска наши с супостатами бьются и для блага России не токмо колоколов - животов своих не жалеют. А ну, отойди, жеребец долгогривый, а то ненароком колокол пришибет! Да старайся службу нести исправно, а то мужики жалуются, что брюхо отъел и совсем обленился.
После такого позора сбежал батюшка в соседний приход, и все несложные крестьянские дела, связанные с богом, справлял дьячок.
Много раз, собравшись на сходке, мужики жалостливо качали головами, смотря на вросшую в землю и покосившуюся церквушку. Жарко говорили, что, дескать, того-этого, надо бы, православные, починить храм, а то он совсем благолепия лишился, даже лики святых на иконах не разберешь. Поговорят так, посетуют - и разойдутся, а церквушка тем временем оседает и валится набок.
Мужику святых не занимать, каждый день в месяцеслове значится какой-нибудь святитель. Может, от такого обилия не очень-то чтили их мужики и иной раз отзывались обидно, величая мученицу Варвару Варюхой, а Акулине присвоили кличку Вздерни Хвосты. Только одного, уважали - Николу Угодника, чей почерневший от времени образ висел в каждой избе. Это был свой, мужицкий, грозный и в то же время доходчивый до крестьянской беды святой, покровитель всей домашности и особенно лошадей. Оттого и чтили его дважды в году: весной и в зимние стужи.
- У господа-то нас превеликое множество. У него и с барами делов хватает. А Никола-то наш под боком, хрестьянский.