Комнаты, куда она его ввела, были очень удобны, необычайно уютны и обставлены с большим вкусом, не уступающим образцовым жилым домам района Ист-сайда. Целомудренной простотой, культурой и богатством веяло от обстановки и убранства дома. Здесь было много полок с книгами, стол, покрытый журналами, роскошный кабинет занимал всю дальнюю часть комнаты. Груня была крепкой русской блондинкой, не лишенной тех здоровых цветов, которых недоставало в наружности ее гостя.
- Вам бы следовало предупредить меня по телефону, - с упреком заговорила она, и ее английская речь была совершенно без акцента, совсем как у гостя. - Меня могло не быть дома. Вы появляетесь так редко, что я не знаю, когда и ожидать вас.
Он удобно уселся среди подушек на просторной кушетке у окна, положив рядом вечернюю газету.
- Ну, Груня, родная, ты не должна отчитывать меня, - сказал он, глядя на нее с нежной улыбкой. - Я же не принадлежу к числу несчастных питомцев вашего детсада, а потому не собираюсь позволять тебе приказывать, что мне делать, даже если речь идет об умывании и высмаркивании носа. Я приехал в надежде застать тебя, но мне к тому же хотелось и опробовать мою новую машину. Не хочешь немного со мной прокатиться?
Она отрицательно покачала головой:
- Не сегодня. В четыре я ожидаю гостя.
- Учтем, - он посмотрел на свои часы. - Кроме того, я хотел бы знать, вернешься ли ты домой к концу недели. Без нас обоих Эдж-Мур чувствует себя одиноко.
- Меня не было три дня, - поджала она губы. - А вы, как сказала Гроссет, там не были целый месяц.
- Очень занят. Но теперь я собираюсь уйти на покой на целую неделю. Примусь за чтение. Между прочим, почему бы это понадобилось Гроссет сообщать тебе, что меня не было там месяц? Разве потому, что отсутствовала ты?
- Занят, этот мучитель занят, очень похоже на вас. - Она разразилась смехом и, замолчав, погладила его руку.
- Ты приедешь?
- Сегодня понедельник, - размышляла она. - Да, если… - посмотрела она лукаво, - …если мне можно привезти на уик-энд одного моего друга. Я уверена, он вам понравится.
- О! Это он, не так ли? Один, я полагаю, из ваших длинноволосых социалистов?
- Нет, из коротковолосых. А вообще-то вам бы следовало быть осведомленнее, вместо того, чтобы повторять одну и ту же эту вашу шутку. Ни разу в жизни не видела я длинноволосых социалистов. А вы видели?
- Нет, но я видел, как они пьют пиво, - заявил он уверенно.
- А вот за это вас накажут, - она схватила подушку и угрожающе пошла на него. - Сейчас я дурь-то из вас выбью, как говорят мои ребятишки. Вот вам! Вот! Вот!
- Груня! Я протестую! - вскрикивал он, жадно хватая воздух в промежутках между ударами. - Так не годится. Нельзя так неуважительно обращаться с братом твоей матери. Я же уже старый…
- Ох! - развеселившаяся Груня отпустила его. Отбросив подушку, она взяла его руку и посмотрела на его пальцы. - Подумать только, ведь эти пальцы разрывали пополам колоду карт и гнули серебряные монеты.
- Теперь это все ушло. Они… совсем ослабли.
Он расслабил руку, показывая, какими немощными стали пальцы, которые она хвалила, и вызвал снова взрыв ее негодования. Она положила свою руку на его бицепсы.
- А ну-ка, напрягите их, - приказала она.
- Я… я не могу, - промямлил он. - Эх! У-у! Вот самое большее, на что я способен.
Напряжение, которое ему удалось сделать, было и в самом деле очень невелико.
- Ты же видишь, я обрюзг, у меня размягчение тканей от старости.
- Напрягите крепче! - крикнула она, на этот раз топнув ногой.
Константин, сдавшись, подчинился, и по мере того как бицепсы надувались под ее рукой, румянец восхищения заливал ее лицо.
- Как сталь, - прошептала она. - Но только живая сталь. Просто великолепно. Вы дико сильны. Я бы погибла, если бы вы обрушили всю эту силищу на меня.
- Тебе следует об этом помнить, - ответил он, - и ценить то, что в пору, когда ты была крохой, даже если отвратительно вела себя, я никогда тебя не шлепал.
- Ах, дядя, а разве вы поступали так не потому, что ваши нравственные убеждения были против шлепков?
- Верно, а если кто-нибудь и колебал эти убеждения, так это ты, и, между прочим, довольно часто, особенно в возрасте от трех до шести лет. Груня, дорогая, мне не хочется наносить оскорбления твоим чувствам, но любовь к правде принуждает меня сказать, что в ту пору ты была варваром, дикаркой, троглодиткой, зверушкой из джунглей, настоящим дьяволенком, волчонком, не признавала никакой морали и не умела себя вести…
Угрожающе поднятая подушка заставила его замолчать и торопливо прикрыть руками голову.
- Осторожно! - вскрикнул он. - Судя по твоим действиям, теперь я замечаю одно-единственное различие - ты превратилась в зрелую волчицу. Тебе двадцать два, да? И, почувствовав свою силу, ты начинаешь пробовать ее на мне. Но еще не все потеряно. В другой раз, когда ты попытаешься меня бить, я тебя отшлепаю, и не посмотрю, что ты стала взрослой леди, заметно раздобревшей взрослой леди.
- Ах вы чудовище! Да нет же! - она вытянула руку. - Посмотрите. Пощупайте. Это же мускулы. Я вешу сто двадцать восемь фунтов. Вы заберете свои слова обратно?
Вновь поднялась и обрушилась на него подушка. Остановилась Груня в самый разгар оборонительной битвы, смеха и отфыркиваний, уверток и отражения ударов, только тогда, когда вошла девушка с самоваром и ей нужно было накрывать на стол.
- Одна из питомиц твоего детсада? - спросил он, когда служанка вышла из комнаты.
Груня кивнула.
- Она выглядит вполне прилично, - заметил он. - Лицо у нее действительно чистенькое.
- Я запрещаю вам дразнить меня моей работой в колонии, - ответила она, с ласковой улыбкой передавая ему чай. - Я сама разработала план собственного воспитания, вот и все. Вы забыли, чем сами занимались в двадцать лет.
Константин покачал головой.
- Возможно, я был только мечтатель, - прибавил он задумчиво.
- Вы занимались чтением и учением, а для улучшения социальных условий абсолютно ничего не сделали. Вы и пальцем не пошевельнули.
- Да, я не пошевельнул и пальцем, - повторил он печально, и в этот момент его взгляд упал на заголовки газеты с объявлением о смерти Мак-Даффи, он с трудом подавил усмешку, появившуюся на его губах.
- Это в русском духе, - воскликнула Груня. - Изучение, детальные обследования и самоанализ, все, что угодно, кроме дел и действий. А я… - ее молодой голос звучал гордо. - Я принадлежу к новому поколению, первому американскому поколению…
- Ты родилась в России, - вставил он сухо.
- Но воспитана в Америке. Я же была совсем крошкой. Не знаю я другой страны, кроме этой страны действий. А вы, дядя Сергей, если бы вы только оставили свое дело, ой, какой бы силой могли вы стать!
- А все то, что ты там делаешь, - ответил он. - Не забывай, именно благодаря моему делу ты можешь заниматься своим. Видишь, я творю добро через… - Он замялся, вспомнив слабохарактерного террориста Хаусмана. - Я творю добро через доверенного. Вот так. Ты мой доверенный.
- Я это знаю, и мне неудобно об этом говорить! - воскликнула она в порыве великодушия. - Вы балуете меня. Я совершенно ничего не знаю о своем отце, поэтому не будет никакого предательства с моей стороны признаться, как я рада, что именно вы заменили мне отца. Мой отец… да, даже отец… не мог бы быть так… так необычайно добр.
И вместо подушек на белого бесцветного господина со стальными мускулами, сидевшего развалясь на кушетке, на этот раз щедро посыпались поцелуи.
- Что происходит с твоим анархизмом? - спросил он лукаво, главным образом для того, чтобы скрыть некоторую растерянность и радость, вызванные ее словами. - Одно время, несколько лет назад, все выглядело так, словно из тебя вырастет настоящий красный, извергающий смерть и разрушение на всех защитников существующего порядка.
- Я… я в самом деле симпатизировала такому пути, - неохотно согласилась она.
- Симпатизировала! - воскликнул он. - Ты чуть все жилы из меня не вытянула, пытаясь убедить отказаться от бизнеса и посвятить себя делу человечества. И ты всегда писала "дело" заглавными буквами, если помнишь. Потом ты увлеклась этой работой в трущобах, фактически придя к соглашению с врагом, ставя заплаты на прорехи презираемой тобой системы…
Протестуя, она подняла руку.
- Как еще это назовешь? - настаивал он. - Твои клубы мальчиков, твои клубы маленьких матерей. А эти дневные ясли, организованные для работниц, зачем? Чтобы, заботясь о детях во время их работы, дать возможность хозяевам еще основательнее эксплуатировать их матерей, - вот к чему это ведет.
- Но я переросла программу дневных ясель, дядя, вы же это знаете.
Константин кивнул головой:
- И несколько прочих программ. Ты становишься по-настоящему консервативной… э… похожей на социалистов. Не из такого материала сделаны революционеры.
- Дядя, дорогой, я еще не настолько революционерка. Я еще расту. Социальное развитие протекает медленно и мучительно. В нем нет коротких путей. Нужно идти шаг за шагом. О, я все еще являюсь философским анархистом. Каждый умный человек - обязательно социалист. Но с каждым днем я все больше убеждаюсь в том, что идеальная свобода анархического государства может быть достигнута только…
- Как его зовут? - внезапно спросил Константин.
- Кого?.. Что?.. - волна румянца залила девичьи щеки.
Константин спокойно отхлебнул чаю и ждал. Груня оправилась от смущения и серьезно посмотрела на него.
- Я вам скажу, - сказала она, - в субботу вечером в Эдж-Мур. Он… он из коротковолосых.
- Тот гость, которого ты привезешь?
Она кивнула:
- До этого я вам ничего сказать не могу.
- Он уже говорил?
- Да… и нет. Не в его правилах начинать что-либо, не будучи совершенно уверенным. Подождите до встречи с ним. Он вам понравится, дядя Сергей, уверена, понравится. И вы с уважением отнесетесь к его образу мыслей. Это… его я жду в четыре часа. Оставайтесь, и вы познакомитесь с ним. Ну пожалуйста, если хотите.
Но дядя Сергиус Константин, он же Иван Драгомилов, взглянул на часы и быстро встал.
- Нет, Груня, привози его в субботу в Эдж-Мур, и я постараюсь, чтобы он мне понравился. Так мне будет удобнее. Ведь я целую неделю собираюсь бездельничать. Если все это так серьезно, как тебе кажется, попроси его задержаться на неделю.
- Он так занят, - последовал ответ. - Все, что я могла, это уговорить его на уик-энд.
- Дело?
- Что-то в этом роде. Но, конечно, не бизнес. Знаете, он богат. Заботы по улучшению социальных условий - вот, пожалуй, как лучше назвать то, чем он занимается. Но вас восхитят его взгляды, дядя, и вы тоже проникнетесь к ним уважением.
- Я не сомневаюсь, дорогая… все будет так, как ты хочешь, - сказал Константин, когда они, прощаясь, обнялись у порога.
Глава III
Винтера Холла принимала уже другая - сдержанная молодая женщина. Дядя ее ушел несколько минут назад. Груня была подчеркнуто серьезна, пока подавала чай и болтала с ним, если можно назвать болтовней разговор, который касается всего - от последней книги Горького и самых свежих известий о революции в России до Дома Хала и забастовки белошвеек.
Оценивая новый вариант ее планов улучшения условий, Винтер Холл покачал головой.
- Возьмите, например, Дом Халла, - сказал он. - Он был только средством маскировки ужасающих чикагских трущоб. И до сих пор он, собственно, остается ничем иным, как средством маскировки. Ужасающие трущобы начинают разрастаться, проникать в соседние районы. В наши дни порок, нищета и разложение разрослись в Чикаго до невиданных размеров в сравнении с тем, что было, когда основали Дом Халла. Затем Дом Халла провалился, как и все прочие благотворительные проекты. Протекающий корабль не спасти ковшом, который вычерпывает воды меньше, чем ее туда поступает.
- Знаю, знаю, - недовольно проворчала Груня.
- Возьмите историю с внутренними комнатами, - продолжал Холл. - По окончании гражданской войны в Нью-Йорке было шестьдесят тысяч внутренних комнат. С тех пор борьба против внутренних комнат велась беспрерывно. Много людей посвятило свои жизни именно этой борьбе. Тысячи, десятки тысяч граждан с развитым чувством общественной ответственности вкладывают свои силы и средства. Целые кварталы были срыты и переделаны в парки и спортивные площадки. Это великая и страшная борьба. А каков результат? Сегодня, в 1911 году, в Нью-Йорке - более трехсот тысяч внутренних комнат.
Он пожал плечами и отхлебнул чаю.
- Вы все более и более убеждаете меня в двух вещах, - призналась Груня. - Во-первых, в том, что свободы, не ограниченной созданными человеком законами, нельзя добиться, минуя фазу созданного человеком социального устройства, которое основано на чрезвычайных законах… Что касается меня, мне бы не хотелось жить в социалистическом государстве.
Это меня бы раздражало.
- Вы предпочитаете дикую, мишурную и жестокую красоту современного коммерческого индивидуализма? - спросил он спокойно.
- Пожалуй, да. Пожалуй, да. Но социалистическое государство должно возникнуть. Это я знаю, потому что ясно понимаю другое - провал проекта улучшения для улучшения, - внезапно закончила она, сверкнув своей ослепительной веселой улыбкой, и добавила: - Шутки в сторону. Начинается жара. Почему бы вам не поехать за город, подышать свежим воздухом?
- А почему бы не поехать вам? - спросил он в ответ.
- Я слишком занята.
- Также и я. - Он замолк, и его лицо сразу стало строгим и суровым, отразив напряженную работу его мысли. - В самом деле, никогда в жизни не был я так занят и никогда не был так близок к завершению большого дела.
- Вы не хотите поехать на неделю, познакомиться с моим дядей? - внезапно спросила она. - Всего несколько минут назад он был здесь. Он хочет собрать дома на неделю небольшую компанию… просто нас троих.
Он опять отрицательно покачал головой:
- Я хочу и конечно поеду, но никак не смогу пробыть целую неделю. У меня очень важное дело. Только сегодня я нашел то, что искал на протяжении месяцев.
А пока он говорил, она разглядывала его лицо, как только любящая женщина может разглядывать лицо мужчины. Лицо Винтера Холла ей было знакомо до мельчайших черточек: от опрокинутой арки сросшихся бровей до четко очерченных уголков губ, от решительного без вмятинки подбородка до мочки уха. Холл, как мужчина, хотя и влюбленный, не знал в таких подробностях ее лица. Он любил ее, но если бы его вдруг попросили описать ее по памяти, он смог бы это сделать только в общих чертах: живая, гибкая, нежный цвет лица, низкий лоб, прическа всегда к лицу, глаза всегда улыбаются и сияют, румянец на щеках, ласковый, очаровательный рот и голос невыразимо прекрасный. Она оставляет впечатление чистоты и здоровья, благородной серьезности и живого, блестящего ума.
А Груня видела перед собой крепкого двадцатидвухлетнего мужчину, у которого было чело мыслителя, но в лице - все признаки активного деятеля. Он был голубоглаз, светловолос и бронзоволиц, такими обычно бывают американцы, много времени проводящие на солнце. Он часто улыбался, а если смеялся, то смеялся от души. И все же нередко, когда он задумывался, какая-то суровость, почти жестокость обозначалась на его лице.
Груню, которая любила силу и ненавидела жестокость, порой пугали эти едва уловимые проблески другой стороны его характера.
Винтера Холла нельзя было отнести к числу рядовых представителей его времени. Хотя он и имел беззаботное обеспеченное детство и приличное состояние, унаследованное от отца и возросшее еще со смертью двух незамужних тетушек, он давно посвятил себя служению человечеству. В колледже он специализировался по экономике и социологии, и менее серьезные сокурсники смотрели на него, как на чудака. После колледжа он поддержал Рииса как деньгами, так и личным участием в нью-йоркском походе. Много времени и труда потратил он на общественные работы, но и это не принесло ему удовлетворения. Он всегда искал движущие пружины явлений, доискивался до настоящих причин. Поэтому стал интересоваться политикой, а затем решил разобраться в закулисных политических махинациях от Нью-Йорка до Олбани и в столице своей страны тоже.
После ряда, казалось бы, безнадежно потерянных лет он несколько месяцев провел в университете, который был в те годы настоящим очагом радикализма, а потом решил начать свои изыскания с самого низу. Год он занимался поденными работами, разъезжая по стране, и еще год колесил вместе с ворами и бродягами. Два года он работал в Чикаго в одном благотворительном учреждении и получал жалованье пятьдесят долларов в месяц. Из всех этих занятий он вышел социалистом, "социалистом-миллионером", как окрестила его пресса.
Он много ездил и всюду присматривался к жизни, стараясь изучить все собственными глазами. Ни одна более или менее важная забастовка не обошлась без его присутствия: он в числе первых оказывался в этом районе. Он присутствовал на всех национальных и международных конференциях организаций трудящихся и провел год в России во время грозного кризиса русской революции 1905 года. Немало его статей появилось в толстых журналах, его перу принадлежало также несколько книг, хорошо написанных, глубоких, продуманных, но, с точки зрения социалистов, консервативных.
Таков был человек, с которым Груня Константин болтала и пила чай, сидя у окна своей нью-йоркской квартиры.
- Но вам совсем незачем сидеть взаперти в этом скверном, душном городе… - сказала она. - Не могу понять, что удерживает вас. На вашем месте…
Но она не докончила фразы, так как в эту минуту заметила, что Холл больше не слушает ее. Его взгляд случайно упал на вечернюю газету, которая лежала на подоконнике. И он, забыв о ее присутствии, взял газету и начал читать.
Груня надула свои хорошенькие губки, но он не замечал ее.
- Как это мило с вашей стороны… должна я сказать, - не выдержала наконец она. - Читаете газету, когда я с вами разговариваю.
Он повернул страницу так, чтобы она могла увидеть заголовок об убийстве Мак-Даффи. Она взглянула на него в недоумении.
- Извините меня, Груня, но когда я вижу такое, я обо всем забываю. - Он постучал указательным пальцем по заголовку. - Вот из-за этого-то я и занят. Из-за этого я и остаюсь в Нью-Йорке. Из-за этого я могу себе позволить провести у вас только два дня, а вы знаете, как бы мне хотелось пробыть с вами целую неделю.
- Не понимаю, - начала она нерешительно. - Из-за того, что где-то в другом городе анархисты бросили бомбу в начальника полиции?.. Я… я… не понимаю.
- Я объясню вам. Еще два года назад у меня возникли подозрения, потом они перешли в уверенность, и вот уже несколько месяцев я занят тем, что неотступно выслеживаю самую страшную организацию убийц из когда-либо процветавших в Соединенных Штатах или где-либо еще. Собственно, я почти уверен, что организация эта - международная.