- До войны я служил комиссаром в КРИПО, - начал я. - Так я попал в СС. Ездил в Минск как член спецгруппы боевых действий под командованием Артура Нёбе. - Свою службу в Бюро расследований военных преступлений и разведчиком в абвере я опустил. СС никогда не любило абвера.
- У меня чин оберлейтенанта СС.
- В Минске была проделана хорошая работа, - заметил отец Готовина. - Сколько евреев вы ликвидировали?
- Я служил в полицейском батальоне, - ответил я. - Нашей задачей было заниматься карательными отрядами НКВД.
Готовина подавился смешком:
- Со мной, оберлейтенант, можно не лукавить. Я - на вашей стороне, и для меня нет разницы, убили вы пятерых или пять тысяч. Так или иначе, вы выполняли Божью работу. Евреи и большевики - всегда синонимы. Только американцы настолько тупы, что не понимают этого.
За будкой исповедальни в церкви запел хор. Оказывается, я слишком сурово судил католические песнопения. Голоса певчих звучали гораздо приятнее для уха, чем слова отца Готовины.
- Мне нужна ваша помощь, отец.
- Естественно. Оттого-то вы и здесь. Но сначала нам нужно пройтись не торопясь, а уж потом припускаться бегом. Я должен удостовериться, что вы - тот, за кого себя выдаете, герр Гюнтер. Нескольких простых вопросов будет достаточно. Так, для моего спокойствия. Например, можете вы процитировать клятву верности эсэсовца?
- Конечно. Хотя мне и не пришлось приносить ее. Как служащий КРИПО я автоматически стал членом СС.
- И все-таки хотелось бы послушать.
- Ладно. "Я присягаю тебе, - слова застревали у меня в горле, - Адольф Гитлер, как фюреру и канцлеру рейха в верности и храбрости. Я присягаю тебе и всем, кого ты назначишь командовать мной, в повиновении ценой самой своей смерти. И да поможет мне Бог".
- Вы так красиво ее произнесли, герр Гюнтер… Но сами вы никогда не приносили этой клятвы?
- Берлин всегда стоял особняком от всей Германии, - ответил я. - Люди там небрежнее относились к традициям. Но ведь я наверняка не первый эсэсовец, который говорит вам, что не приносил клятвы.
- А может, я просто проверяю вас. Хочу посмотреть, насколько вы честны. Честность - самое лучшее человеческое качество, как по-вашему? В конце концов, мы же в церкви. Здесь лгать не полагается. Подумайте о своей душе.
- В нынешние времена я предпочитаю не думать о ней вовсе. По крайней мере, без выпивки в руках. - И это был честный ответ.
- Те absolve, герр Гюнтер, - произнес отец Готовина. - Теперь вы чувствуете себя лучше?
- Да, точно что-то стряхнули с моих плеч. Типа перхоти.
- Это хорошо, - одобрил он. - Чувство юмора пригодится вам в новой жизни.
- Но я не хочу новой жизни.
- Даже через Христа? - Отец Готовина опять рассмеялся. А может, это он просто прочищал горло? - Расскажите мне про Минск, - попросил он. Тон у него переменился с шутливого на более деловитый. - Когда город сдался германской армии?
- В июне тысяча девятьсот сорок первого года.
- И что случилось тогда?
- Вы знаете или желаете узнать?
- Я желаю узнать, что знаете вы. Чтобы просверлить дырочку в вашей голове и взглянуть, персона вы грата или нон грата. Итак, Минск.
- Вам требуются нюансы и оттенки или писать картину широкими мазками?
- Давайте картину.
- Хорошо. Итак, в первые же часы оккупации сорок тысяч мужчин и юношей собрали для регистрации. Их держали в поле под дулами пулеметов и светом прожекторов. Были они всех национальностей: евреи, русские, цыгане, украинцы. Через несколько дней попросили назваться еврейских врачей, юристов и ученых. Так называемая интеллигенция. Их оказалось две тысячи. И я полагаю, именно эти две тысячи препроводили в соседний лес и расстреляли там.
- Вы, естественно, в этом никакого участия не принимали. - Отец Готовина произнес это так, точно разговаривал с младенцем-плаксой.
- Вообще-то я находился в городе. Расследовал другое зверство, на этот раз совершенное Иванами.
За исповедальней шла своим чередом служба, священник произнес: "Аминь". И я тоже бормотнул: "Аминь". Самое подходящее слово при рассказе о Минске.
- Скоро ли после вашего прибытия было организовано минское гетто? - осведомился отец Готовина.
- Меньше чем через месяц, двадцатого июля.
- Какую территорию оно занимало?
- Около трех десятков улиц, по-моему, и еврейское кладбище. Гетто оцепили рядами колючей проволоки и поставили несколько сторожевых вышек. Перевезли туда сто тысяч людей.
Из разных мест, многих издалека: из Берлина, Франкфурта.
- В минском гетто было что-то необычное, отличное от других?
- Не вполне уверен, что правильно понял вопрос, отец. Обычного там вообще ничего не было.
- Я хотел спросить, где евреи из того гетто встретили свою смерть? В каком лагере?
- А-а, понятно. Нет, не в лагере. По-моему, большинство обитателей гетто были убиты в Минске. Да, это, конечно, странность. Когда гетто в октябре тысяча девятьсот сорок третьего года ликвидировали, там оставалось всего около восьми тысяч человек. Из первоначальных ста тысяч. И я понятия не имею, что с этими восемью тысячами произошло дальше.
Все оказалось гораздо сложнее, чем я предполагал. Большую часть того, что я рассказывал ему про Минск, я узнал на службе в бюро, в частности расследуя заявление Вильгельма Кюбе. В июле 1943 года Кюбе, генерал-комиссар СС, командовавший в Белоруссии, подал официальную жалобу, заявляя, что Эдуард Штраух, командир местного СД, лично убил семьдесят евреев, которые были наняты на работу Кюбе, и присвоил их ценности. Расследованием дела поручили руководить мне. Штраух, который в этих убийствах был виновен наверняка - как и во многих других, выдвинул контробвинение против Кюбе: его босс позволил больше чем пяти тысячам евреев спастись от ликвидации. Выяснилось, что Штраух прав, но он не стал дожидаться, пока истина восторжествует.
Кюбе был убит, прежде чем я успел определиться с каким-то выводом по делу. Скорее всего Штраух и расправился с ним, подложив бомбу ему под кровать в сентябре 1943-го. Несмотря на все мои старания, вину за это убийство быстро взвалили на русскую горничную Кюбе и девушку повесили. Подозревая соучастие Штрауха в убийстве Кюбе, я начал новое расследование, но гестапо приказало прекратить его. Подчиниться я отказался, и очень скоро меня отправили на русский фронт. Но ничего этого я вовсе не желал открывать отцу Готовине. Конечно же ему вряд ли захочется слушать, как я сочувствовал бедняге Кюбе. Вот вам и милосердие Господне.
- Минуточку… - продолжил я, - я припоминаю, что случилось с теми восемью тысячами евреев. Шесть тысяч отправили в Зобибор. А две тысячи уничтожили в Малом Тростинце.
- С тех пор мы все жили счастливо, - заключил отец Готовина и рассмеялся. - Для человека, который занимался только карательными отрядами НКВД, вы очень хорошо осведомлены, герр Гюнтер, обо всем, что происходило в Минске. Знаете, что я думаю? Что вы просто скромничаете. Последние пять лет вам приходилось прятать, так сказать, лампу под корзиной. В точности как говорится в главе одиннадцатой от Луки, стихи с тридцать третьего по тридцать шестой.
- Так вы читали Библию! - наигранно удивился я.
- Конечно. И теперь готов сыграть роль доброго самаритянина - помочь вам деньгами, новым паспортом, оружием, если вам требуется. Помогу и с визой, при условии, если вы собрались в Аргентину. Там обосновалось большинство наших друзей.
- Как я вам уже говорил, отец, - перебил я, - новая жизнь мне не нужна.
- Тогда чего же вы хотите, герр Гюнтер?
Я ощутил, как он напрягся.
- Скажу. Сейчас я частный детектив. У меня имеется клиентка, которая разыскивает мужа. Эсэсовца. Ей давно пора бы получить открытку от него из Буэнос-Айреса, но она уже три с половиной года не имеет от мужа вестей. Вот она и наняла меня выяснить, что с ним случилось. Последний раз она видела его в Эбенси под Зальцбургом в марте тысяча девятьсот сорок шестого года. Он был уже в "Паутине". Жил в тайном убежище в ожидании новых документов и билетов. Портить ему жизнь она не хочет. Единственное, чего она добивается, узнать, жив он или мертв. Если умер, то она сможет снова выйти замуж. Но если жив, ей нельзя. Понимаете, отец, проблема в том, что она, как и вы, католичка. Истинно верующая католичка.
- Какая трогательная история, - обронил священник.
- Мне понравилась.
- Не говорите, сам догадаюсь. - Смех неузнаваемо преобразил его. Совсем другой человек, несколько выведенный из душевного равновесия. - Вы тот самый человек, за которого она желает выйти замуж!
Я пережидал его смех. Возможно, у меня просто был шок. Не каждый день встречаешь священника, который, растягивая губы, гримасничает, будто бывший немецкий - а теперь уже голливудский - актер Питер Лорре в роли сумасшедшего доктора.
- Нет, отец, все именно так, как я вам рассказал. В этом отношении я похож на священника. Люди приходят ко мне со своими проблемами, а я пытаюсь помочь им. Разница одна - помощи от парня с главного алтаря я не получаю.
- У вашей клиентки есть имя?
- Бритта Варцок. А имя ее мужа - Фридрих Варцок. - И я рассказал ему все, что знал про Варцока.
- Да, этот Варцок мне по душе, - заявил отец Готовина. - Но три года и ни единого слова? Вероятнее всего, он уже мертв.
- Если по-честному, не думаю, что она добивается хороших новостей.
- Так почему бы не сказать ей то, что она желает услышать?
- Это было бы неэтично, отец.
- Требуется немалая смелость, чтобы прийти ко мне с такого рода просьбой, - тихо произнес Готовина. - Я ценю такое качество в человеке. "Товарищество" легко, скажем так, настораживается. Да и дело Красных Курток не добавляет спокойствия, не говоря уже о перспективе новых казней. Война уже четыре года назад закончилась, а янки все еще рвутся вешать людей, как какой-нибудь болван шериф в дешевом вестерне.
- Да, я могу понять, почему иные из моих "старых товарищей" могут разнервничаться, - согласился я. - Ничто не сравнится с виселицей, если хочешь выработать в человеке такое полезное качество, как осторожность.
- Посмотрю, может, и удастся кое-что разузнать, - задумчиво проговорил он. - Давайте встретимся в Галерее искусств рядом с Красным Крестом послезавтра в три. Если задержусь, ну… развлеките себя осмотром экспозиции.
Мимо исповедальни потянулись прихожане. Отец Готовина, отодвинув занавеску, вышел, смешавшись с верующими. Выждав с минуту, я последовал за ним, крестясь, единственно из желания не обращать на себя внимания. Хотя осенять себя крестом, на мой взгляд, так же нелепо, как раскачиваться перед стеной, падать ниц лицом к городу на Среднем Востоке или выбрасывать вверх перед собой руку с криком "Хайль!". Все эти действия не несут в себе ни малейшего смысла, только создают множество неудобств для ближнего. Если история чему и научила меня, так тому, что истово верить во что бы то ни было - крайне опасно. Особенно в Германии. Беда наша в том, что мы слишком всерьез воспринимаем веру.
14
Прошло два дня. На город наступал теплый погодный фронт: метеоролог на "Радио Мюнхен" предсказывал, что вот-вот подует фён - ветер, сильно заряженный статическим электричеством из-за того, что он пронесся над Альпами, прежде чем добраться до нас. Я гулял по Мюнхену, и порывистый ветер сушил мне лицо, вызывал слезы на глазах. А может, глаза у меня слезились, оттого что я чересчур рьяно прикладывался к бутылке.
Серьезнее всех конечно же восприняли фён американцы, они не выпускали детей из дома, чтобы не подвергать их опасности, как будто ветер нес нечто куда более страшное, чем с десяток положительно заряженных ионов. А может, им было известно что-то, неведомое остальным? Теперь, когда Иваны в прошлом месяце взорвали свою атомную бомбу, возможно все, что угодно. Ну, как бы там ни было, фён сослужил весьма полезную службу. На фён мюнхенцы взваливали вину за все. Они беспрерывно брюзжали из-за ветра. Одни жаловались, будто из-за фена у них усилилась астма, другие приписывали ему обострение ревматизма, а многие заявляли, что из-за ветра их мучают постоянные головные боли. Если у молока появлялся странный привкус, а пиво наливалось без пены - это все фён. В моем квартале, в Швабинге, женщина с нижнего этажа жаловалась, что из-за этого ветра у нее в приемнике сплошной треск. А в трамвае я даже услышал, как мужчина заявил, что ввязался в драку из-за фена. Ладно, хоть какое-то разнообразие, а то прежде все валили на евреев. Но что из-за фена люди вспыхивали как спички и раздражались чаще обычного - это точно. А может, так и начался у нас нацизм. Из-за фена. Правительство всегда кидаются свергать люди нервные и раздраженные - иначе не бывает.
В такой сухой и ветреный день я отправился на Вагмюллер-штрассе и встал у Галереи искусств рядом с офисом Красного Креста. Пришел я раньше назначенного времени. Я, как правило, прихожу на встречу заранее. Если точность имеет отношение к королям, то я из тех, кому нравится являться загодя, чтобы проверить, не спрятана ли мина под ковром.
Галерея называлась "Оскар и Шайн". В районе обосновалось большинство торговцев произведениями искусства. Они покупают и продают мюнхенских модернистов - сецессионистов и постимпрессионистов. Я знаю, потому что как-то прочитал об этом в витрине галереи на Бриннер-штрассе. Но эта галерея несколько отличалась от остальных. Особенно внутри. Интерьер ее был выдержан в авангардном стиле "Баухауз", который очень не одобряли нацисты. Смотрелись футуристически не только открытая лестница и свободно стоящие стены, но и картины, которые производили ошеломляющее впечатление своей яркостью и бессмысленностью.
Я знаю, что мне нравится. И большая часть того, что мне нравится, не настоящее искусство: картины, где понятно, что изображено, и всякие безделушки. Когда-то у меня была фарфоровая фигурка дамы с банджо - так, поделка, барахло. Стояла она на каминной полке рядом с фотографией Гата, и это было мое пристанище в стране филистимлян. А если мне хотелось наблюдать движущуюся красоту, то я шел и любовался Морин О'Салливан в фильме про Тарзана.
Пока я слонялся по галерее, за мной неотступно следили глаза девушки в дорогом черном шерстяном костюме; возможно, она уже сожалела из-за фена, что надела такой теплый. Худая, пожалуй, даже слишком; длинный мундштук у нее в руках легко мог сойти за еще один длинный желтоватый палец. На затылке красивой головы - узел густых длинных каштановых волос. Она подошла ко мне, оборонительно сложив крест-накрест руки, вероятно, на случай, если ей потребуется ткнуть меня острым локтем, и кивнула на полотно, которое я рассматривал под всеми углами, оценивая мастерство художника, словно бы завзятый любитель живописи.
- И как ваше мнение? - поинтересовалась девушка, указывая мундштуком на стену.
Я чуть склонил набок голову, смутно надеясь, что несколько измененный угол взгляда на полотно позволит мне выступить не хуже историка искусства Бернхарда Беренсона, и попытался представить себе спятившего сукина сына, малюющего эту картину, но на ум приходил только пьяный шимпанзе. Я открыл рот, намереваясь промямлить хоть что-то. Потом захлопнул снова. На картине одна красная линия шла в одну сторону, вторая - синяя, устремлялась в другую, а черная старательно притворялась, будто не имеет никакого касательства ни к одной из них. Да, полотно написал модернист, это уж точно. Более того, ее автор определенно подошел к своей работе очень серьезно, предварительно изучив процесс изготовления лакричных леденцов. Такая картина на стене, мне кажется, заставляла даже и мух, залетевших в окно в поисках спасения от фена, призадуматься. Я взглянул еще раз, и мне показалось, что картина произнесла: "Не насмешничай. Какой-нибудь идиот выложит за меня хорошие денежки". Указав на стену рядом с полотном, я высказался:
- Думаю, вам следует приглядывать за этим сырым пятном, не то оно расползется по всей стене.
- Это полотно Кандинского! - заявила она, не дрогнув ни единой ресницей из окружавшего глаза частокола. - Он был одним из самых выдающихся и влиятельных художников своего поколения.
- А кто влиял на него? "Джонни Уокер"? Или "Джек Даниэлс"?
Она улыбнулась.
- Наконец-то! - обрадовался я. - Я знал, у вас получится, если постараетесь. А вот в Кандинском я так не уверен.
- Некоторым людям нравится.
- Да? Отчего же не сказали раньше? Тогда и я куплю парочку его картин.
- Хотелось бы мне, чтобы вы и правда купили, - вздохнула она. - Хотя бы эту. Бизнес как-то вяловато идет последнее время.
- Да это все фен! - сообщил я ей новость.
Расстегнув пиджак, девушка принялась обмахиваться полой, отчего мне и самому стало приятно. Не только из-за долетавшего до меня сквознячка, пропитанного запахом духов, но и из-за глубокого декольте блузки, открывшегося под пиджачком. Будь я художником, я назвал бы это состояние вдохновением. Или что там говорят художники, когда видят девичью грудь, двумя куполками поднимающую ткань блузки? Клянусь: она точно была достойна листа бумаги и угольного карандаша.
- Наверное, вы правы. - Красавица пустила струйку воздуха и сигаретного дыма себе на лоб, оттопырив нижнюю губку. - Скажите, вы зашли сюда картины посмотреть или просто посмеяться?
- Возможно, за тем и за другим. Истинное декадентство состоит в том, чтобы ничего не принимать всерьез, - объяснил я. - А уж тем более декадентское искусство.
- Вам действительно не нравится эта картина?
- Буду честен. Совсем не нравится. Но я рад, что ее выставили и этому не помешали люди, смыслящие в искусстве не больше моего. Смотреть на нее - все равно что заглянуть в мысли человека, который расходится во мнениях с вами почти во всем. Из-за этого мне некомфортно. - Печально покачав головой, я вздохнул. - Но, наверное, это и есть демократия.
Вошел еще один посетитель. Жующий жвачку. В огромных спортивных башмаках и с дорогим фотоаппаратом. Настоящий любитель живописи. Во всяком случае, человек с большими деньгами. Девушка переключилась на него и повела по залу показывать картины. А вскоре появился отец Готовина, и мы, выйдя из галереи, отправились в Английский сад, где сели на скамейку и закурили, не обращая внимания на задувающий в лицо сухой теплый ветер. По тропинке прискакала белка, похожая на меховой палантин, удравший от хозяйки, и замерла перед нами в надежде на лакомство. Щелчком Готовина стрельнул в зверька спичкой, а потом носком до блеска отполированной туфли пнул в сторону мехового попрыгунчика. Священник явно не принадлежал к любителям природы.
- Я сделал несколько запросов о муже вашей клиентки, - приступил он, не глядя на меня. В ярком дневном свете голова у него казалась янтарного цвета, цвета крепкого темного пива. Он говорил, не вынимая изо рта сигарету, и она дергалась вверх-вниз, словно дирижерская палочка, наводящая порядок в мятежном оркестре гортензий, лаванды, горечавок и ирисов, расстилавшихся перед нами. Я понадеялся, что цветы послушаются его указаний, не то он еще примется пинать их, как белку.