Я прочитал великую книгу фюрера. В переводе, конечно, но льщу себя надеждой, что понял умонастроение автора. Он ненавидит евреев из-за поражения, которое они принесли Германии в тысяча девятьсот восемнадцатом году. Он ненавидит евреев, потому что еврей Хаим Вейцман изобрел ядовитый газ, от которого фюрер пострадал в войну - временно ослеп. Он ненавидит евреев, потому что именно еврей вовлек Америку в войну на стороне британских сионистов и помог нанести поражение Германии. Все это, господа, мне понятно и близко, потому что я тоже ненавижу евреев по многим причинам. Но больше всего - за их гонения Христа, который был пророком Аллаха. А потому для мусульманина убить еврея означает обеспечить себе немедленное блаженство в раю в величественном присутствии Всемогущего Бога.
Евреи не только ярые враги мусульман, они - угроза миру. Признание этого факта стало величайшим открытием фюрера. Действовать в соответствии с этим открытием, я считаю, - его великая миссия. Действовать жестко, потому что еврейскую проблему не решить, высылая евреев в Палестину. Необходимо найти другое решение, радикальное. Передайте это своим начальникам. Лучший способ расправиться с еврейской проблемой - это осушить поток беженцев из Европы. И я даю фюреру торжественный обет: я стану помогать ему в уничтожении Британской империи, если он пообещает ликвидировать все еврейское население Палестины. Все евреи повсюду должны быть уничтожены.
Даже Эйхмана покоробили речи великого муфтия. А Хаген, делавший записи, рот раскрыл в изумлении от откровенной жестокой простоты предложения муфтия. Рейхерт тоже оторопел. Но они все-таки сумели взять себя в руки и пообещали Хадж Амину, что точно передадут его мысли своим начальникам в Берлине. Обменялись официальными письмами, и Эйхман закончил беседу заверениями, что они обязательно встретятся еще. Никаких важных соглашений заключено не было, но у меня осталось чувство, что суждения муфтия произвели на обоих чиновников СД весьма сильное впечатление.
Когда великий муфтий с сопровождающими покидал номер "Националя", его араб-переводчик напоследок с улыбкой заметил: англичане твердо убеждены, что все еще крепко держат Хадж Амина запертым в ловушке в мусульманском районе Иерусалима (хотя они конечно же не осмеливаются вторгаться туда для его розысков).
Мы переглянулись, закурили и удивленно покачали головами.
- Никогда не слыхал подобного бреда, - заметил я, подходя к окну и глядя, как Хадж Амин и его люди загружаются в неприметный бронированный автофургон. - Сумасшествие чистейшей воды. Этот тип вконец спятил.
- Да, - согласился Хаген. - И все-таки в его безумии проглядывает некая незамысловатая логика, как считаете?
- Логика? - чуть недоверчиво повторил я. - Что ты имеешь в виду?
- Я согласен с Гюнтером, - вступил Рейхерт. - Мне тоже все это представляется настоящим безумием. Что-то вроде крестового похода. Не поймите меня неправильно, я не поклонник евреев, но нельзя же уничтожать целую расу!
- Сталин уничтожил в России целый класс, - возразил Хаген. - Если подумать, даже два или три класса. Расправившись с буржуазией, кулаками и крестьянами, он мог бы нацелиться и на евреев. Последние пять лет Сталин занимается тем, что вынуждает украинцев умирать голодной смертью. А почему нельзя уморить голодом евреев? Конечно, это порождает множество проблем. Так что по сути мое мнение остается неизменным: нам следует и дальше высылать их в Палестину. Ну а что уж тут с ними произойдет - это не наша забота.
Хаген тоже подошел к окну и закурил.
- Хотя я считаю, что учреждению независимого еврейского государства в Палестине нужно всячески препятствовать. Это я понял после того, как приехал сюда. Такое государство вполне сумеет проводить дипломатическое лоббирование против правительства Германии - склонить Штаты к войне с нашей страной, например. Этому следует помешать.
- Я надеюсь, что все же никто не отрицает необходимости куда-то высылать мерзавцев? - спросил Эйхман. - На Мадагаскар бессмысленно. Туда евреи ни за что не поедут. Так что или сюда, или… ну, как Хадж Амин предлагает… Хотя не думаю, чтобы кто-то в СД согласился на такое решение проблемы. Это уж через край.
Рейхерт взял письмо муфтия. На конверте было написано: "Адольфу Гитлеру".
- Как думаете, он высказывает нечто подобное и в письме?
- Без сомнений, - ответил я. - Вопрос в другом: как вам поступить с письмом?
- И речи быть не может о том, чтобы не передать его начальству! - Мысль о возможности утаить письмо великого муфтия шокировала Хагена больше, чем высказывания этого фанатика. - Просто нереально! Это дипломатическая корреспонденция.
- Но не дипломатичная, - обронил я.
- Тем не менее письмо обязательно требуется доставить в Берлин. Отчасти ради этого, Гюнтер, мы и приехали сюда. Нам нужно предъявить какие-то результаты нашей миссии. Тем более теперь, когда мы знаем, что за нами следит гестапо. Плутовать с расходами - одно, а прокатиться в Палестину попусту - совсем другое. Это выставит нас дураками в глазах генерала Гейдриха и уничтожит возможность карьеры в СД.
- Разумеется, про это нечего и думать, - поддержал Эйхман, у него желание выдвинуться любыми способами было не меньше, чем у Хагена.
- Гейдрих, может, и негодяй, - заметил я. - Но негодяй умный. Он слишком умен, чтобы, прочитав письмо, не понять, что муфтий - совершеннейший псих.
- Все возможно, - сказал Эйхман. - К счастью, адресовано письмо не Гейдриху, верно? А фюреру. И ему лучше знать, как реагировать на…
- Один безумец другого всегда поймет, - перебил я. - Ты это хочешь сказать, Эйхман?
От ужаса Эйхман чуть не задохнулся:
- Ничего подобного! И в мыслях такого… - Побагровев до корней волос, он беспомощно оглянулся на Хагена и Рейхерта. - Господа, пожалуйста, поверьте мне. Ничего такого я не имел в виду. Я безмерно восхищаюсь фюрером!
- Конечно, Эйхман, конечно, - покивал я.
Эйхман наконец перевел взгляд на меня:
- Гюнтер, ты ведь не расскажешь Флешу? Пожалуйста, пообещай, что не сообщишь в гестапо.
- И не собирался. Да забудь. Ну а что вы собираетесь делать с Файвелем Полкесом? Как насчет "Хаганы"?
К Полкесу в Каир для встречи с Эйхманом и Хагеном приехал Элиаху, едва успев проскользнуть до того, как англичане закрыли границу после нескольких взрывов бомб, устроенных в Палестине арабами и евреями. Перед встречей я увиделся с Голомбом и Полкесом в их отеле и пересказал им все, что говорилось на встрече с Хадж Амином. Некоторое время Голомб призывал всяческие беды с небес на голову муфтия. Потом попросил моего совета, какую линию поведения избрать с Эйхманом и Хагеном.
- Думаю, тебе следует постараться убедить их, что в любой гражданской войне с арабами победит "Хагана", - посоветовал я. - Немцы восхищаются силой и любят победителей. Только англичане обожают побитых собак.
- Мы победим, - твердо заявил Голомб.
- Они-то этого не знают. Думаю, будет ошибкой просить у них военной помощи - они расценят это как признак слабости. Вы должны убедить их, что вооружены лучше, чем на самом деле. Что у вас имеется артиллерия, танки, самолеты. Возможности проверить, правда ли это, у них все равно нет.
- А как нам это поможет?
- Если они придут к выводу, что победите вы, - объяснил я, - тогда сочтут, что дальнейшая поддержка сионизма - правильная политика. Если же в вашей победе усомнятся, тогда и не угадать, куда они станут высылать из Германии евреев. Я слышал, даже на Мадагаскар.
- Мадагаскар? - изумился Голомб. - Что за нелепость!
- Послушайте, самое важное - убедить их, что еврейское государство может существовать, не являясь угрозой для Германии. Вы же не хотите, чтобы они вернулись в Германию с убеждением, что великий муфтий прав? И всех евреев в Палестине следует истребить?
Встреча прошла гладко. На мой взгляд, Голомб и Полкес тоже рассуждали как фанатики, но, по их словам, не как религиозные безумцы. Впрочем, после бреда великого муфтия любые иные рассуждения казались вполне разумными.
Через несколько дней мы отплыли из Александрии на итальянском пароходе в Бриндизи, там пересели на поезд и 26 октября вернулись в Берлин.
Эйхмана потом я не видел почти год. Но как-то, работая над очередным делом, которое привело меня в Вену, случайно встретился с ним на Принц-Ойген-штрассе, что в Одиннадцатом округе, чуть к югу от площади, которая позже стала называться Сталин-плац. Эйхман выходил из дворца Ротшильдов, который после вторжения вермахта в Австрию в марте 1938 года отняли у владевшей им еврейской семьи, давно ставшей символом богатства, и теперь превратили в штаб-квартиру СД в Австрии. Эйхман к этому времени стал унтерштурмфюрером. Походка его была теперь бойкой и энергичной. Евреи уже стремительно убегали из страны, и Эйхман впервые в жизни обрел настоящую власть. Его отчет начальству после возвращения из Египта явно произвел большое впечатление.
Мы перекинулись всего парой слов, и он тут же забрался в служебную машину и укатил. Я еще, помню, подумал: вот едет эсэсовец, больше всех из носящих форму СС похожий на еврея.
И после войны, натыкаясь на его имя в газете, всякий раз думал про него то же самое. И еще одно я всегда вспоминал про Эйхмана. На пароходе, по пути из Александрии, когда его не трепала морская болезнь, он поведал мне о том, что составляло предмет его непомерной гордости: мальчишкой он жил в Линце и учился в одной школе с Адольфом Гитлером. Может, этот факт отчасти объясняет то, кем он стал. Не знаю.
1
Мюнхен, 1949 год
Наш отель располагался совсем близко от места, где раньше находился концлагерь. Однако, объясняя, как к нам добраться, мы старались без крайней необходимости об этом не упоминать. Отель стоял в восточной части средневекового города Дахау в конце мощеной, обрамленной тополями дороги и отделялся от бывшего концлагеря - сейчас переселенческого пункта для немецких и чешских беженцев от коммунистов - речкой Вюрм. Отель наш - это трехэтажная вилла с крутой двухскатной крышей из оранжевой черепицы и балконом, опоясывающим весь второй этаж, полыхавший красной геранью. Дом знавал и лучшие времена. После того как нацисты, а потом и военнопленные покинули лагерь, постояльцев почти не было, разве что изредка поселится какой инженер-строитель, помогающий руководить частичным сносом концлагеря, в котором я и сам провел несколько очень неприятных недель летом 1936-го. Власти не видели необходимости сохранять остатки лагеря для настоящих или будущих посетителей. Однако большинство жителей городка, и я в том числе, придерживалось мнения, что лагерь - единственная возможность для привлечения денег в Дахау. Но пока надежд на это было мало, потому что мемориальная церковь стояла недостроенной, а братская могила, где было похоронено больше пяти тысяч человек, никак не обозначена. Наплыва туристов в городок не наблюдалось, и, несмотря на все мои старания с геранью, отель потихоньку приходил в упадок. Так что, когда новенький "бьюик-родмастер" затормозил на нашей короткой подъездной дороге, я сказал себе, что двое его пассажиров скорее всего заблудились и остановились, только чтобы узнать дорогу к казармам Третьей американской армии, хотя трудно было понять, как они ухитрились проехать мимо них, не заметив.
Из "бьюика" вышел водитель, потянулся, как ребенок, и взглянул на небо, словно бы недоумевая, что птицы еще поют в таком месте, как Дахау. У меня тоже частенько мелькали такие мысли. Пассажир остался сидеть в машине, глядя прямо перед собой и, возможно, от всей души желая находиться где-нибудь подальше. В чем я ему целиком сочувствовал и, имей я такой же сверкающий зеленый седан, я бы точно катил себе мимо, без задержки. Оба были в штатском, но водитель одет гораздо лучше пассажира. Лучше одет, лучше откормлен, и со здоровьем у него явно было побогаче - во всяком случае, так мне показалось. Танцующей походкой он взбежал по каменным ступеням и уверенно вошел через парадную дверь отеля, точно дом принадлежал ему. И я поймал себя на том, что вежливо киваю загорелому человеку, без шляпы, в очках, с лицом шахматного гроссмейстера, просчитавшего все возможные варианты матча. На заблудившегося он был совсем не похож.
- Вы хозяин? - осведомился он, едва войдя в дверь. Фразу он произнес легко и непринужденно, на хорошем немецком, не глядя на меня в ожидании ответа и небрежно разглядывая интерьер. Здесь все было предназначено для того, чтобы придать помещению уютный вид, но такой уют годился, разве что если жить тут с дояркой. Всюду колокольчики для коров, прялки, чесалки для пеньки, грабли, точила и большой деревянный бочонок, на крышке которого валялись "Зюддойче цайтунг" двухдневной давности и подлинный древний экземпляр "Мюнхенер штадтанцайгер". Стены украшали акварели с изображением местных пейзажей, сценок провинциальной жизни тех времен, когда художники - получше Гитлера - приезжали в Дахау, привлеченные неповторимым очарованием реки Ампер и болотами Дахау; сейчас болота уже почти все осушили и превратили в поля. Акварели - такой же китч, как и часы с кукушкой из золоченой бронзы.
- Ну, можно сказать, хозяин я. Во всяком случае, пока моя жена нездорова. Она сейчас в госпитале в Мюнхене, - ответил я.
- Надеюсь, ничего серьезного. - Американец по-прежнему не смотрел на меня. Его, похоже, куда больше интересовали акварели, чем здоровье моей жены.
- Наверное, вы ищете американские казармы в старом концлагере, - высказал я догадку. - Вы свернули с дороги, а надо было ехать прямо через мост, через речной канал. Отсюда недалеко. По другую сторону вон тех деревьев.
Наконец он оглянулся на меня, и в глазах у него блеснуло лукавство, как у кота.
- Тополя, да? - И пригнулся, выглядывая из окна в сторону лагеря. - Рады, конечно, спорить могу, что тут растут деревья. Так ничто не напоминает вам, что рядом был концлагерь, а? Очень, очень кстати эти тополя.
Игнорируя скрытое обвинение в его тоне, я тоже подошел к окну:
- И вот тут вы, наверное, и заблудились.
- Нет, нет! - возразил американец. - Я не заблудился. Именно этот отель я и искал, если это "Шродербрау".
- Да, это "Шродербрау".
- Значит, мы попали, куда ехали.
Американец был пониже меня, среднего роста, с маленькими руками и ногами. Его рубашка, галстук, брюки и ботинки - всё было различных оттенков коричневого, только пиджак из светлого твида, красивый и явно дорогой. А золотой "ролекс" на запястье подсказал мне, что в гараже у него в Америке стоит машина, пожалуй, подороже "бьюика".
- Мне нужны две комнаты на две ночи, - заявил он. - Для меня и моего друга.
- Боюсь, наш отель вряд ли вам подойдет, а я могу лишиться лицензии.
- Я никому не проболтаюсь, если не скажете вы.
- Пожалуйста, не сочтите меня бестактным, сэр, - я перешел на английский - языку я учился самостоятельно, - но знаете, мы, можно сказать, уже закрыты. Отель принадлежал моему тестю, пока он не умер. А у нас с женой дела идут неважно. По очевидным причинам. А теперь, когда она заболела… - Я пожал плечами. - Да и повар из меня, мягко говоря, посредственный, а вы, я вижу, человек, привыкший к комфорту. Вам будет гораздо удобнее в другом отеле, в "Зиглербрау", например, или "Хёрхэммере" на другом конце города. Оба отеля одобрены для проживания американцев. И в обоих имеются отличные кафе. Особенно в "Зиглербрау".
- Я правильно понимаю: других гостей в отеле нет? - спросил он, не обращая внимания на мои возражения и попытки говорить по-английски. Он изъяснялся по-немецки, понятно, не как мой соотечественник, но со словарем и грамматикой все было в полном порядке.
- Правильно, - подтвердил я. - Номера пустуют. Я же сказал, мы вот-вот закроемся.
- Я спросил только потому, что вы все время повторяете "мы". Ваш тесть умер, жена в больнице. Но вы все твердите "мы", точно тут есть кто-то еще.
- Привычка держателя отеля. Здесь только я и мое умение безупречно обслуживать постояльцев.
Американец вытянул пинтовую бутылку ржаного виски из кармана пиджака и поднял, демонстрируя мне этикетку.
- А могут ваши навыки безупречного хозяина обеспечить пару чистых стаканчиков?
- Это мигом! - Я никак не мог сообразить, что ему нужно. Но уж точно не две комнаты по дешевке - вид у него совсем не тот. И если в его ботинках, до блеска отполированных, и таилась какая ядовитая крыса, я еще ее не учуял. Но вот виски пахло великолепно - честное слово старого гурмана. - А как же ваш друг в машине? Он к нам не присоединится?
- Нет, он не пьет.
Я принес стаканы и не успел спросить, желает ли он добавить в виски воды, как американец уже наполнил оба до краев. Подняв свой против света, он медленно проговорил, задумчиво разглядывая меня:
- Знаете, а вы мне кого-то напоминаете, но вот кого, никак не могу вспомнить.
Я пропустил его замечание мимо ушей. Такое может отпустить только американец или англичанин. В сегодняшней Германии никто не желает припоминать никого и ничего - привилегия побежденных.
- Ну ничего, всплывет, - тряхнул он головой. - Я никогда не забываю лиц. Ладно, неважно. - Он отпил виски и отставил стакан в сторону. Я отхлебнул свое. Я оказался прав: виски было отличным, про что я ему и сказал.
- Послушайте, - начал он. - Так случилось, что ваш отель очень подходит для моих целей. Мне требуются, как я уже сказал, две комнаты на ночь. А может, на две. Зависит от обстоятельств. Деньги у меня есть. Наличные. - Вынув из заднего кармана пачку новехоньких дойчмарок, он снял серебряный зажим и, отсчитав пять двадцаток, что было раз в пять больше цены за две комнаты на две ночи, шлепнул их на стол передо мной. Такие деньги предполагают отсутствие лишних вопросов.
Я допил виски и позволил себе перевести глаза на пассажира, по-прежнему сидящего в "бьюике" на улице. Последнее время я стал несколько близорук, а потому прищурился, стараясь разглядеть его получше. Американец опередил мои вопросы:
- Вы удивляетесь, что с моим другом? Не из странненьких ли? - Он снова наполнил стаканы и ухмыльнулся. - Не волнуйтесь. Теплых чувств друг к другу мы не испытываем, коли вы такое подумали. Если вам доведется поинтересоваться его мнением обо мне, то, думаю, он ответит, что ненавидит меня всем нутром, мразь такая.
- Приятный компаньон в путешествии, - заметил я и взялся за вновь полный стакан. До сотни марок я пока что не дотрагивался, по крайней мере руками. Однако глаза мои то и дело утыкались в эти пять купюр, и американец, заметив это, сказал:
- Давай же, бери деньги. Мы оба знаем, что они тебе нужны. Этот отель не видел постояльцев с того дня, как мое правительство прекратило судебное преследование преступников в Дахау, то есть с прошлого августа. А тому уже почти год, точно? Неудивительно, что твой тесть покончил с собой.
Я молчал. Запашок притаившейся крысы уже щекотал мне ноздри.