Широко раскрытым ртом мандарин Тан ловил горячий воздух этого знойного дня, затем из последних сил вновь пустился в путь. Его ноги, с трудом продвигавшиеся по толстому слою дорожной пыли, словно налились свинцом. Отяжелевшее тело не поспевало за мыслями. Каждый шаг отдавался в мозгу именем госпожи Аконит: аконит - так называется ядовитый цветок, так зовут эту слишком молодую вдовушку. Что же все-таки случилось с ее мужем? Может, она и его отравила? В голове у него мелькали виды поселка, где жили бродяги. Что же такого странного заметил он там тогда? Была какая-то деталь, которая привлекла его внимание, но теперь, шагая вот так на негнущихся ногах с полной сумятицей в голове, он ничего не мог вспомнить.
Слабость одолевала мандарина Тана, но вот он заметил изогнутые крыши своей резиденции, и это неожиданно придало ему сил. Цепляясь за низкие ветви плюмерий, словно за перила спасительного мостика, он с трудом дотащился до своей спальни. Прохладная, тихая комната показалась ему прекрасней царских чертогов, и в тот самый момент, когда колени его подогнулись, он рухнул на кровать.
* * *
Засаженная софорами аллея дарила приятную свежесть этим ранним летним вечером, купающимся в красных лучах заходящего солнца. Прохожие, собираясь небольшими группами, обсуждали последний петушиный бой и новый спектакль, который вот-вот должен был начаться. Из-за сцены, украшенной гирляндами кобальтово-синих и ярко-желтых фонариков, слышались возгласы и сдавленные смешки, в то время как на подмостках устанавливали декорации, достойные императорского дворца. За кулисами актеры с набеленными лицами то и дело издавали громкие крики, а костюмеры тем временем водружали им на голову диадемы из мишуры.
Безразличный к царившему вокруг него оживлению, скопец Доброхот, извиваясь, словно змея, пробирался сквозь толпу, размышляя о заключенных за день сделках. Дела шли прекрасно, португальцы выказывали явное нетерпение, желая поскорее наладить торговые связи с местным населением. Обладая мощным флотом, давно уже бороздившим океанские просторы, они хотели играть главенствующую роль в торговле с Востоком. Господин Доброхот внутренне ликовал при мысли об открывающихся перед ним перспективах: ведь с приходом сюда и французских купцов, что неизбежно, он сможет играть на разнице в ценах, лавируя между теми и этими. От этого соперничества он уж точно будет иметь несколько лишних сапеков, которые украсят его и без того пухлый кошелек.
Он вперил свой странно неподвижный взгляд в людей, усаживавшихся перед сценой, на которой уже расположилась группка музыкантов, и с удивлением заметил знакомую фигуру, прислонившуюся к стволу дерева. Эта гордая и в то же время непринужденная манера держаться, эти косы, свернувшиеся в углублении плеч, могли принадлежать только одному человеку.
- Госпожа Аконит! - прошелестел он, бесшумно подойдя поближе. - Я и не знал, что вы любите театр. Вот, значит, на что вы тратите свое жалованье?
Молодая женщина обернулась, ничем не выказав своего волнения, и ответила ровным голосом:
- Театр интересует меня не больше, чем все остальное. Однако в этой пьесе речь как раз идет о воре, которого поймал один прозорливый судья и которому в конце концов отрубили голову - вроде бы топором.
Господин Доброхот подпрыгнул на месте и метнул в госпожу Аконит испепеляющий взгляд. Мерзавка не могла не знать, что скопцы не выносят упоминаний о любом действии, связанном с отрезанием или отрубанием, и что говорить с ними о ножах и прочих режущих предметах по крайней мере невежливо. Этой женщине и правда наплевать на все на свете!
- Я просто прогуливаюсь, а перед этим заходила к вам домой, - вновь заговорила вдова, распространяя в вечернем воздухе нежный аромат жимолости. - Однако ваша жена беседовала с мандарином Таном, и я ушла.
Крупные, как утренняя роса, капли пота выступили из пор перепуганного скопца. Он часто заморгал.
- Как?! Мандарин Тан опять приходил ко мне! А вы, случайно, не уловили, о чем они разговаривали?
- Так, самую малость. Кажется, они беседовали о способах совокупления и оргиях, при этом упоминались и ваши навыки по этой части, если я ничего не путаю.
Господин Доброхот, оторопев, уставился на нее. Она что, опять издевается над ним? В золотистом свете фонариков глаза молодой женщины казались ему совершенно непроницаемыми.
- Допустим, - согласился он, не желая показывать своего замешательства. - А мандарин ничего не спрашивал о документах, что я ему послал? И как он выглядел? Строгим, рассерженным, испытующим?
- Вы слишком многого от меня хотите, господин Доброхот! Лицо нашего судьи, хоть и весьма привлекательное, все же не привлекло моего внимания больше, чем обычно. Правда, постойте… Да-да, он интересовался, почему это больных арестанток должны были отправить на остров Могил.
Вытирая потные ладони о шелковую блузу, господин Доброхот изо всех сил старался сохранить присутствие духа.
- И что же вы ответили?
Молодая вдова обратила к нему свое прекрасное лицо, на котором, как ему показалось, читалась легкая ирония.
- Что они страдали заболеванием, которое грозило разрастись в эпидемию. И что надо было во что бы то ни стало отправить их куда-нибудь подальше. Разве не так?
- Да, конечно, - отозвался скопец, обеспокоенный тоном ее голоса.
Он хотел было повнимательнее взглянуть на нее, чтобы обнаружить какой-нибудь знак на ее высоком лбу, изучить двусмысленную улыбку, игравшую на волевых губах, но госпожа Аконит уже отвернулась к сцене, привлеченная появлением актеров, которые начали медленно раскачиваться под звуки однострунной цитры. Музыкант с бамбуковым смычком в руке извлекал из своего инструмента звуки, напоминающие человеческое пение. Должно быть, то была печальная, трогательная песня, но в ушах скопца она отозвалась похоронным плачем, заставив его содрогнуться всем телом под мокрой от пота блузой.
* * *
Настала ночь чернее разорванной сутаны, которая хлещет меня по лицу в самых страшных моих кошмарах. Я задыхаюсь, сидя в этой комнате, несмотря на распахнутое настежь окно. А ведь я уже не один раз умывался ледяной водой, что была холоднее кожи мертвеца. Мне хочется убежать из этого места, здесь тесно и душно, словно в заколоченном гробу. Напрасно взываю я к бескрайним просторам с их разноцветным сиянием, расчерченным радугами, острыми, как турецкие сабли, где мое освобожденное тело порхает, словно птица с горящей кровью. Тщетно призываю я молнии, пронзающие дух своими сверкающими стрелами, прежде чем вознести его на невообразимые высоты. Где тот космический ветер, что овевал мой лоб, выдувая из головы прежние мысли, очерчивая новые горизонты там, за пылающими звездами? Где те световые брызги, что обжигали мне глаза, прежде чем они раскрывались вновь для лицезрения новых, невиданных красот? Неужели вечность, к которой я стремился, потеряна навсегда? Неужели этот мандарин с мальчишеским лицом был прав? И бессмертие - это всего лишь память, которую мы оставляем по себе в душах живых, невесомый отпечаток, нуждающийся в людской поддержке? Неужели это и есть бессмертие? А философский камень - химера, придуманная человеком для самоуспокоения и самообмана?
Сегодня вечером, когда жажда раздирает мне глотку, призывы застревают у меня в горле, а тощее тело безнадежно остается прикованным к земле, отягощенное страшным грузом, что давит мне на плечи. Рот у меня наполнен металлическим привкусом земли, и мне кажется, что я похоронен заживо в могиле, которую сам вырыл для себя. Этот мрак хуже смерти…
Уронив перо, Сю-Тунь поднял блуждающий взор и стал переводить его с кадки, опрокинутой им во время последнего умывания, на маленькую жаровню, на которой он ставил свои опыты, затем на черную тетрадь, в которую он записывал свои наблюдения. Взгляд его задержался было на деревянном кресте, что висел на стене, но, моргнув, он отвернулся. С выражением отвращения и, возможно, печали он мотнул головой и, твердой рукой взяв нож, сделал себе надрез на запястье.
* * *
Уже давно миновал Час Свиньи, когда ночные сторожа совершают свой обход, а ученый Динь все не покидал своего рабочего места в суде. Против всякого ожидания, выполняя поручение, данное ему мандарином Таном, он вошел во вкус и теперь с поразительной быстротой проглатывал предоставленные скопцом документы. Оказалось, что развороченные сундуки скрывали настоящие сокровища для его и без того богатой фантазии. При свете масляной лампы он исследовал длинные списки товаров, одни названия которых будили воображение. Перья серебристой цапли, которые отправлялись в Китай, ассоциировались с элегантными веерами в руках изящных танцовщиц, а перышки зимородков вызывали образы куртизанок с длинными шпильками в волосах, откуда они ниспадали радужными гирляндами вперемешку с жемчугами и опаловыми бусинками. Поблескивали янтарными отсветами воткнутые в пышные прически черепаховые гребни. Крылышки скарабеев и панцири сине-зеленых жуков навевали мысли о богатстве этой угасающей цивилизации, где женщины щеголяли в украшениях, отнятых у животных.
В списке значилось множество экзотических пород древесины, в том числе дальбергия - розовое дерево, представлявшееся ему в виде пузатых комодов и ажурных ширм, за которыми изящные силуэты в замысловатых позах предавались любовным утехам. Для успешного продолжения чувственных игр этим сибаритам требовалось подкреплять себя плодами терминалии, которые также в огромных количествах вывозились за границу, поскольку широко использовались в сушеном виде для приготовления эликсиров долголетия, столь дорогих сердцу китайских фармацевтов. Туда же, в Китай, отправляли и насыщенную пахучей смолой подгнившую жирную мякоть алоэ, где ее измельчали в порошок, которым покрывали затем стены. Таким образом, залы в жилище какого-нибудь аристократа с тонким обонянием источали экзотические ароматы южного царства. Динь прекрасно представлял себе этих благородных мужей, слегка расслабленных, возлежащих на мягких диванах, окутанных облаками душистого дыма, поднимающегося от курильниц с онихой, ароматом, добываемым из моллюска, что водится в его стране. Судя по всему, ценилась за границей и слоновая кость, которой так богаты здешние пышные джунгли, и рог носорога. Предметы, украшенные этими драгоценными материалами, проплывали перед внутренним взором ученого: шкатулки сандалового дерева с вставками из слоновой кости и дерева хурмы, линейки из ярко-алой слоновой кости с вырезанными на них очертаниями диковинных птиц и цветов… Золото, наполнявшее наряду с серебром и реальгаром трюмы пузатых джонок, направлявшихся к берегам Поднебесной, еще пуще распаляло его буйное воображение. Он видел лаковые сундуки с птицами фениксами, прогуливающимися под серебряными и золотыми облаками, листовое золото, которым отделывали рукоятки кинжалов, крупицы золота, осыпавшие украшения из бирюзы, и приходил в восторг при мысли о том, сколько прекрасных вещей можно сделать из этого податливого материала. Не один раз убеждался он и в том, что селитра и сера тоже находили за морями своих покупателей, любивших, вне всякого сомнения, услаждать свой взор красочными фейерверками.
Если местные товары настолько будили воображение Диня, то те, что прибывали в страну из далеких краев, казались ему вообще чем-то бесконечно чудесным. Вот, например, из Кореи недавно прибыла партия шелковых тканей цвета нарождающейся зари, пощупать которые было бы для него несказанным удовольствием. С Цейлона доставили груз корня пучука, содержащего летучее масло с запахом фиалки, и Диню казалось, что само это название, произнесенное тихим шепотом, источает нежный аромат. Амбра, серое вещество, добываемое из внутренностей кашалота, источник изысканного, драгоценного аромата, заставляла его погрузиться в пучину моря и кружить среди морских драконов и змей с львиными головами. Браслет с семью жемчужинами, сияющими лунным светом, привезенный вместе с перламутровым ожерельем и перстнем с белым халцедоном, рождал в воображении образ мертвой царевны, у которой и были похищены эти драгоценности… А вот и венец с рубинами, навевавшими мысли о застывших каплях крови, которые жестокая царица потребовала от своих любовников в уплату за проведенную с нею ночь. При виде лазуритового скипетра, доставленного для какого-то коллекционера, в ушах у него зазвучали волшебные названия: Хотан, Оксус, долина Кокши, родные места этого камня, индиговый цвет которого заставлял ученого вспомнить о синеве летнего неба.
Таким образом, заключенные в скучные списки названия начинали жить новой жизнью в мозгу Диня, обретая свою историю, сотканную его причудливым воображением. Благодаря этому, ученый без труда поглощал, лист за листом, внушительные перечни грузов, жадно проглатывая казенные сведения, запечатлевая в своей феноменальной памяти различные категории товаров, задействованные количества, пункты отправления и назначения, а также даты поступления и отправки. И вот к Часу Быка, когда в суде не было никого, кроме сонных стражников, ученый Динь поднял наконец голову и удовлетворенно вздохнул. Похоже, в этой неудобоваримой груде хлама, подсунутой ему скопцом Доброхотом, он все же отыскал причину его панического страха.
* * *
Мандарин Тан испытывал странное ощущение, будто все это с ним уже происходило когда-то. На память ему внезапно пришла чистая вода рек его детства. Уйдя с головой под воду, он любил разглядывать дно, покрытое водорослями, которые шевелились, словно волосы на голове чудовища, вышедшего из морских пучин. Он разглядывал очертания его тела, угадывавшиеся в глубине, окрашенной тысячей оттенков зелени. Мальчиком он представлял себе, что водоросли и тростники - это дремучие леса, а белые камни - меловые горы. Его собственная тень становилась тенью тучи, отбрасываемой на роскошный пейзаж, а сам он - парящей в свободном полете птицей.
Этим вечером мальчик, ставший мандарином, раздавленный невыносимой усталостью, вновь ощутил это странное состояние: он опять летал, как в детстве, хотя на самом деле лежал с закрытыми глазами на кровати, крестообразно раскинув руки в стороны. Его дух, обретя странную легкость, словно оторвался от тела, подобно призракам, покидающим мертвые останки, чтобы отправиться в места, где они познали когда-то любовь. Поднявшись под самый потолок, он беззвучно расхохотался, в восторге от открывшегося ему вида. Распростертое у его ног неподвижное тело молодого человека казалось ему нелепым и жалким в своей заброшенности. Разметавшиеся волосы, частично закрывавшие лицо, походили на обрывки стыдливо накинутого савана. "Неужели я и правда умер?" - со странной отстраненностью подумал мандарин.
Одно мгновенье - и вот он уже где-то в новом месте, со всех сторон обдуваемом насыщенными солеными брызгами ветрами. Под ним катились аспидные морские волны, переливаясь, словно доспехи неисчислимой армии воинов, наступавшей всем фронтом на видневшийся вдали берег. Опьяненный высотой, мандарин направил свой взор поверх волн, туда, где высились горные цепи. Его обострившееся зрение, благодаря которому он мог разглядеть теперь малейшую трещину или ледник, переполнило его радостью. Что это, Китай? Или Западное царство, где живут монахи-буддисты? Он прислушался, и ему показалось, что он различает звуки священных мельниц, вращающихся под развевающимися стягами. Приглядевшись к волнам, он заметил на их поверхности несколько суденышек, удалявшихся от берегов страны, по всей длине омываемой морем, - его родины. Трехмачтовые джонки шли на север, ловя ветер бабочкиными крыльями парусов, укрепленных на бамбуковых снастях. Корабли нездешних очертаний под португальскими и японскими флагами устремлялись к иным берегам. За их кормой вспенивались сверкающие серебром дуги.
Закинув голову, мандарин круто изменил направление и метеором понесся вниз, к гребням волн. Ветер свистел у него в ушах, водная поверхность приближалась с головокружительной скоростью. Вот блеснули в воде осколки меди - то проскользнула меж скал стайка рыбешек; вот молнией сверкнул малайский кинжал - обнаженные зубы приготовившейся к атаке акулы. Еще немного - и он рухнет в воду, но тут мандарин изогнулся всем телом и вновь стремительно взмыл к небу. Его позабавила эта легкость, а когда он пронзил насквозь влажную мглу предвечернего облака, то просто закричал от восторга. В раскрытый рот попала ледяная капелька, пленница дождевой тучи.
Но тут внезапно он очутился в пространстве, наполненном глубокой тишиной, и остановился, потрясенный. В полутьме глубокого фиолетового цвета - глубже морской пучины - над звездой, горевшей ровным, немигающим светом, сиял осколок луны. От этой красоты у него перехватило горло, и он широко раскрыл глаза, чтобы навеки сохранить в памяти это невиданное зрелище. Под ногами у него, над насыщенным тенями морем, расползались на нити лоскутья облаков. Повернув голову, он различил мириады световых точек, краснеющими искрами усыпавших лиловеющие глубины небес. Он сделал над собой усилие, желая приблизиться к ним, влекомый их сиянием, словно мотылек, не понимающий, что в конце пути его ожидает смерть…