– Вот что, Инна, слушайте. Там что у него, антисоветчина в рукописях?
– Ну, я не знаю… – беспомощно сказала она.
– Хорошо. Я вам обещаю, что все, что не относится к этому делу, в материалах следствия фигурировать не будет. Когда я могу получить эти блокноты?
– Может быть, я вам завтра принесу? – Похоже, что она уже жалела, что догнала меня.
– Нет. Мне нужно сегодня. Вы хотите, чтобы мы его нашли? – спросил я в упор. – Я имею в виду – живым, если он жив?
– Да. Конечно! – сказала она негромко. – Он всегда влезает в такие истории… Я ему говорила…
В голосе у нее уже дрожали слезы, и было бы неловко, если бы она расплакалась сейчас, на глазах у прохожих. Я поспешил сменить тон:
– Ну-ну! Все будет хорошо. Значит, мы встречаемся здесь, вот на этом углу, в восемь часов и едем к вам за блокнотами? Договорились?
– Лучше возле метро, – сказала она. – Тут все наши будут в восемь часов. Возле метро "Белорусская" в 8.15, у кольцевой. А?
– Годится, – утвердил я. – Я ваш сосед, живу возле Измайловского парка.
– Да? А как вы узнали, что я…
– Потому что первую страницу своего блокнота он перепечатывал сам, наспех, с ошибками и опечатками. А дальше… Кто-то сидел у него дома и печатал все остальное – тот, кто хорошо знает его почерк и прекрасно печатает. Вы печатали при нем? Он что-то рассказывал об этом Шахе?
– Нет, – она покачала головой. – Я вообще не видела Вадика в этот раз. Он прилетел из Баку и даже не зашел в машбюро и не позвонил мне. А потом он пропал – день, два, три. Я не выдержала и поехала к нему. У меня есть ключ…
Ну, остался с тех пор, знаете… Я приехала поздно и ждала его всю ночь и печатала ему то, что он начал…
Я представил себе, как в холостяцкой квартире общежития ЦК ВЛКСМ сидит всю ночь эта молодая женщина, ждет гуляющего, как ей кажется, любимого человека, и вместо ревности, битья посуды и мебели, вместо истерик и прочей киношной галиматьи покорно-рабски печатает на машинке его дневник, его рассказ о том, как в командировке он в очередной раз влюбляется и волочится за очередной красоткой. О, верность русской женщины!..
– А потом у него был обыск, забрали Солженицына, – продолжала она. – Когда мне сказали, я так испугалась…
– Что на следующий день забрали у него все его блокноты из редакции.
– Нет, в тот же день. Я ведь до восьми работаю, а обыск был в шесть или в семь. Через полчаса знала вся редакция. Я осталась позже всех и… Слушайте, ему ничего не будет за то, что у него был Солженицын?! – спросила она почти с мольбой.
– Я вам обещаю! Честное слово! – Я уже начал терять терпение.
– Хорошо, – сказала она. – До свидания.
И ушла назад, в редакцию. Я представил, каково ей будет сейчас работать эти оставшиеся два часа, и в размышлении куда же все-таки убить время, добрел до Училища Циркового Искусства. Что-то подстегнуло меня (скорее просто безделье и любопытство), и я шагнул в училище, но привычно-натасканный взгляд дежурного вахтера тут же выделил меня из потока шастающих в училище и обратно подростков и юношей.
– Куды идем?
Пришлось вытащить красное удостоверение прокуратуры:
– Мне нужен Василий Николаевич Кождаев.
Кирпичная морда откровенного выпивохи-вахтера тут же изменилась:
– Проходьте, канешно! Он на экзамене, на арене. Вот по этой лестнице, – теперь он услужливо показывал мне дорогу.
– Когда-то тоже работал в цирке? – спросил я его на ходу.
– Кто? Я-то? Було дило… У юность на ринге с Королевым дрался, медали имел. А опосля – в цирке гири бросал, пустые конечно…
– Змий покусал? Зеленый? – спросил я, невольно держась за вахтера, когда мы по темной круговой какой-то лесенке спускались в специально сделанный для разных фокусов ход под учебно-цирковую арену.
– Ну! – подтвердил вахтер. – Воно ж сначала как? Примешь сто грамм для допинга, а тогда еще сто, а тогда еще… Оно ж в тей-то годы не було нонешних всяких наркотиков. Вот он, Василий Николаевич… – и вахтер, вытянув руку вверх, тронул за штанину кого-то сидящего прямо над нами. Я чуть поднял голову и увидел, что наш люк приходится прямо под столом экзаменационной комиссии, а над ними, над этой учебно-цирковой ареной парит в воздухе на тонком тросе молодой мальчишка, ногами играет на скрипке, а руками жонглирует какими-то огненными булавами.
– Василь Николаевич! – дернул вахтер еще раз штанину светлых и хорошо отутюженных брюк.
Знакомое цыганское лицо Кождаева выглянуло из-за стола и, увидев меня, Кождаев, удивленно вскинул черные брови.
– Какими судьбами, дорогой?!
Через минуту я уже сидел за столом комиссии, в числе бывших именитых звезд цирка, а теперь профессоров циркового училища. Было странно слышать, как бывших знаменитых клоунов, наездников и жонглеров, чьи имена были знакомы мне по цирковым афишам моей молодости, тут называли "профессорами", особенно это было смешно в применении к Кождаеву – его снова, как на Птичьем рынке, величали "профессором" и при этом хитро, с улыбкой косил на меня свои черные, с огоньком глаза.
Вслед за юным скрипачом-жонглером Шиманским выступили Надя и Оля Цурюпа – две близняшки-гимнастки, потом Иван Урема – смешно, как чебурашка, мальчишка-клоун, за ним – Борис Нежданный, фокусник с картами и теннисными шариками. Две из этих фамилий – Урема и Цурюпа – показались мне знакомыми на слух, я с недоумением взглянул на профессора Кождаева. Он буквально расхохотался мне в лицо, даже хлопнул рукой по плечу:
– Вспомнили?
Теперь я действительно вспомнил. Урема и Цурюпа пятнадцать лет назад были притчей во языцех московского МУРа. Урема был талантливым медвежатником, вскрывал сейфы в сберкассах, а Цурюпа – красавчиком-альфонсом, в две минуты способным "закадрить", "склеить", "зафаловать" или, попросту говоря, соблазнить любую, даже самых строгих правил дамочку. Наутро дамочка звонила в милицию и в ужасе заявляла, что у нее пропали драгоценности, деньги, столовое серебро и золото. При этом ни одна из них не показывала, что в эту ночь сама привела к себе в квартиру мужчину.
– Угадали! – смеясь, говорил мне в своем кабинете кождаев. – Это те самые Цурюпа и Урема. Только дети, конечно. Я их забираю из того мира в этот. Всем своим талантливым дружкам, бывшим, конечно, пишу письма, чтобы слали мне своих детей. А они часто и не знают, где их дети. Так что кой-кого я сам разыскиваю. Смотрите…
Он открыл сейф, вытащил узкий длинный ящик.
– Моя картотека! – сказал он гордо. – Как в МУРе. По именам и кличкам.
– А Генерала у тебя там нет? – спросил я.
– Генерал? Знаю одного Генерала. Только он бездетный и умер шесть лет тому назад в Темиртау на рудниках. Кравцов его фамилия. Бездетных у меня в картотеке нет.
– Нет, – сказал я. – Это другой. Вот, почитай.
И положил ему на стол рукопись Белкина, первые две главы. Пока он читал, я с интересом листал его картотеку – тут были знакомые, полузнакомые и незнакомые имена, фамилии и клички, а рядом значились адреса их детей, возраст, данные об их способностях и даты получения от них писем и ответов. Я с уважением взглянул на бывшего "Цыгана" и "Профессора Птичьего рынка". Тихо, без рекламы и пафоса он делает большое и доброе дело, какой-нибудь Белкин написал бы об этом звонкий очерк в "Комсомолке" или "Юности"…
Кождаев закрыл последнюю страницу белкинской рукописи и взглянул на меня.
– Продолжение есть?
– Нет, но будет.
– Вы знаете, тут все клички выдуманы, и в Баку я никогда не был, все руки не доходили. И вообще тут есть какая-то туфта, как в кино. Но вот эта история с конкурсом на то, кто больше снимет часов… Я думаю, что это – Сало, он же – Старшой. Как он мазал часы – никто не мазал, и как он подличал – никто не подличал в нашем деле. Сажать пацанов на иглу, чтоб они на него работали – это на него очень похоже. Я даже не удивлюсь, если он же и торговлю наркотиками там организовал, чтоб и с другого бока на своей же шпане наживаться.
– Как он выглядит?
– Да он никак не выглядит. Такой – безликий. Как вот тут описано. Правда, тут у него зубы металлические, этого я не помню, но, может быть, он вставил, я его двенадцать лет не видел. Паскуда! Тут за каждого пацана воюешь, а он их пачками на иглу сажает!
– Ты думаешь, что Генерал и этот тип с металлическими зубами – одно лицо?
– Конечно!..
Через двадцать минут я был на Петровке, 38, в кабинете Светлова. Вдвоем с капитаном Ласкиным мы перебрали брошенные Ожерельевым на диван папки розыскных дел, и уже в двадцатой папке в графе "Клички, прозвища, под которыми совершал преступления", наткнулись: "Старшой, Сало, Пахан, Курево.".
Тут же взглянули на первые графы подколотой к обложке статистической карточки:
"Гридасов Семен Яковлевич, 1926 года рождения, четырежды судим за воровство и разбой по ст. ст. 144 и 146 УК РСФСР. Рост 1 м. 72 см. Глаза голубые, волосы белесые, телосложение – среднее, особые приметы – передние зубы металлические. 17 мая 1973 года совершил побег из колонии особого режима № 402-77 Иркутской области. Местонахождение – неизвестно".
Тот же день, понедельник, 4 июня, после 21.00
Рукопись журналиста Белкина
Глава 3. КПЗ
Итак, меня арестовали на Бакинском аэродроме из-за этого дурацкого гроба с опиумом.
Что чувствует человек в тот миг, когда его арестовывают? Первое желание – выдернуть плечо из-под руки милиционера, освободиться и крикнуть: "Вы с ума сошли? Да вы знаете, кто я?!". И тут же – руку в карман пиджака, достаешь красную книжечку "Комсомольская правда", где сверху еще значится золотыми буквами "ЦК ВЛКСМ", и все – человек меняется в лице, любой милиционер берет под козырек. О, сила красной книжки! Она открывает двери закрытых цековских буфетов и пляжей, начальственных кабинетов, билетных касс, спецраспределителей, гостиниц, складов и даже – женские сердца! Человек с красной книжкой – с хорошей цековской красной книжкой – может все: пригласить девушку с Дом журналиста или в Дом кино на закрытый просмотр зарубежного фильма, получить путевку в закрытый дом отдыха, достать мясо в Елисеевском магазине, купить импортные шмотки в сотой секции ГУМа, получить столик в любом ресторане, курить "Марлборо" и пить "Скотч-виски" из редакционного буфета, нарушать правила вождения автомобиля и даже послать к такой-то матери постового милиционера! Все можно под прикрытием хорошей цековской красной книжки. Но в тот момент, когда бакинский милиционер взял меня за локоть и сказал с акцентом: "Ви арэстованы", я вдруг с ужасом понял, что спасительная красная книжка, волшебная палочка-выручалочка, вместе со всеми документами, блокнотами памирской командировки, электробритвой и еще какой-то мелочью осталась в руках Ани Зияловой и ее брата, которых уже, как говорится, след простыл с аэродрома. А я в затасканной ковбойке, нестиранных джинсах и грязных кедах – сразу превратился в заурядную личность, в плебея.
Я оглянулся на багажное отделение.
– Послушайте, у меня там рюкзак в багаже… – пробовал я втолковать милиционеру.
– Ладно, ладно, иди! – грубо толкнул он меня сторону дежурной "раковой шейки" – закрытого, занавешенного милицейского микроавтобуса, в котором возят задержанных и арестованных.
– Да подождите! – рванулся я. – Я – корреспондент из Москвы! Из "Комсомольской правды"!
– Документы есть?
– Документы в сумке, пропали. Но может быть, они их бросили…
– Пропали! – передразнил он. – На себя посмотри! Жулик ты, а не корреспондент! Опиум возишь! Контрабандист! Давай, давай, лезь в машину, меньше разговаривай!..
Да, без красной книжки, без редакционного удостоверения и паспорта я вдруг почувствовал себя голым и безоружным, я сразу стал простым человеком, никем и ничем. И когда он просто взашей, как ничто, как быдло, толкнул меня в "раковую шейку", я вдруг остро почувствовал, как страшно, как опасно быть простым человеком…
Но затем, через несколько минут, уже когда автобусик тронулся и через решетку в крохотном заднем окне я увидел, что меня везут с аэродрома в город, я успокоился и даже с интересом взглянул сам на себя. В конце концов все выяснится, а пока – я попал в неплохое приключение. Прекрасная тема для газетного очерка или репортажа. В голове тут же возникли варианты газетных заголовков: "Гроб без покойника", "Летающие наркотики", "Репортаж из тюремной камеры" – о, от такого материала вся редакция закачается, а в "Литературке" или в "Известиях" лопнут от зависти!
Все-таки они идиоты, подумал я о милиции. Вместо того, чтобы блокировать дороги и ловить Зиялова с его прекрасной сестрой (черт побери, неужели она на пару с братом занимается перевозкой наркотиков?!), так вот, вместо того, чтобы ловить Зиялова, перекрыть дороги, блокировать железнодорожную станцию и морской порт, допросить грузчиков, изъять багажные документы на этот гроб и так далее – вместо всех этих срочных мер, доступных пониманию даже такого невежды в уголовных делах, как я, они арестовали первого попавшегося человека, везут черт-те куда, теряют время. Пропал мой рюкзак, впрочем, его-то, этот рюкзак, они, наверное, арестуют, поскольку кому же его выдадут без багажной квитанции? Но вот сумка, сумка с документами накрылась…
Да, так, арестантом, я еще не въезжал в Баку… Вот уже Черный город – предместье Баку с низкокрышими домами, олеандрами вдоль улиц и трамвайными путями. Сейчас будет Сабунчинский вокзал, тут рядом, в трех кварталах, живет моя бабушка, хорошо, что я не дал телеграмму о приезде, а то было бы сейчас паники в доме! Свернули направо – значит, везут в городскую милицию как раз напротив моей школы на улице Кецховели. Потрясающе! Гордость школы, выпускник 10-Б класса, работающий нынче в Москве, в "Комсомольской правде", приезжает к воротам родной школы в милицейском воронке, и его под конвоем ведут в городское управление милиции, и дежурный капитан, малограмотный азербайджанец, заполняет первый протокол задержания:
– Фамилия? Имя?
– Гарин Андрей.
– Где живешь?
– В Москве, – отвечаю, чуть передразнивая его акцент.
– В Москве живешь, а наркотики из Ташкента в Баку возишь! Что у нас тут, своих наркотиков не хватает?
А он – ничего, с чувством юмора, этот капитан.
– А что у вас, много наркотиков? – спрашиваю.
Он смотрит на меня, пропускает вопрос мимо ушей, говорит лениво:
– Документы.
– Документы на аэродроме остались, в сумке. Я просил милиционера поискать… – я еще не выбрал, как себя вести: выдавать Зиялова или не выдавать, все-таки школьный приятель и его сестра, в которую я втюрился с первого взгляда, но с другой стороны – как я буду выкручиваться с этим гробом, если не скажу, что его владелец – мой знакомый, зачем же я полез тащить этот гроб?
Но пока я обдумывал, сразу мне требовать какое-нибудь начальство, чтобы доказать, что я – это я, корреспондент всесоюзной газеты, или наоборот потянуть резину, поиграться в арест, чтобы потом красочней описать его в репортаже, все решилось само собой:
– Где работаешь? – спросил капитан.
– В "Комсомольской правде".
– Что такое – "в Комсомольской правде"? – не понял он. – Артель такая?
– Газета! – психанул я. – Ты газеты читаешь?
Капитан встал, медленно, будто лениво, подошел ко мне и вдруг почти без замаха коротким ударом врезал мне по уху так, что я не устоял на ногах, упал на грязный, в окурках, пол дежурной комнаты. Как?! За что? По какому праву? – оглушенный, держась за голову, я поднялся на ноги, а он сказал, уже садясь на свое место:
– Еще раз скажешь мне "ты" – совсем голову оторву. Понял? В своей Москве будешь наркотики продавать. Не у нас!
Теперь я молча смотрел на него, запоминая все: его лицо – эту наглую, с кавказскими глазами навыкате морду и раннюю залысину под черными волосами. Ничего, он у меня еще будет в ногах валяться, паскуда!
– Ну? – повторил он. – Где работаешь?
Да, теперь я тебе много скажу, жди!
– Я хочу говорить с начальником милиции, – сказал я как мог спокойно.
– Сейчас, – усмехнулся он. – Он тебя как раз ждет! Значит, нигде не работаешь, просто спекулянт. По какому адресу прописан?
– Я буду говорить только при начальнике милиции. Или при прокуроре.
Он посмотрел мне в глаза, выдержал паузу, нажал какую-то кнопку на столе, за дверью прозвучал гудок, и в двери появился дежурный сержант. Капитан кивнул ему на меня:
– Забери в КПЗ! – и бросил мне презрительно: – Москвич хуев! Гетверан!
Я давно, еще с детства, знал, что больше, чем евреев, больше, чем армян, азербайджанцы ненавидят теперь русских, считают русских оккупантами, но чтобы вот так открыто, без обиняков, ничего не стесняясь… впрочем, а что ему стесняться, кого – спекулянта наркотиками? Он же мне ясно сказал, что у них тут своих спекулянтов хватает, и я уверен, что поймай он своего торговца анашой, какого-нибудь азербайджанца – разговор был бы другой, во всяком случае азербайджанца он бы не бил, это точно. А вот попался москвич – даже если я действительно корреспондент, почему бы не стукнуть, ведь нет ни свидетелей, ни закона. Была бы при мне красная книжка – другое дело, а без красной книжки и убить могут – не взыщется.
Крашенный бурой краской коридор, зарешеченные окна на уровне тротуара, так, что видны только ноги прохожих и слышны крики мальчишек, которые во дворе моей школы играют в футбол. Дежурный сержант провел меня к какой-то двери, втолкнул внутрь, и сам остался снаружи…
Внутри меня уже ждали. Привычные грубые руки тут же обшарили карманы джинсов, и только после этого дюжий русский милиционер – старшина – приказал:
– Бруки сымай, ипонать! Обувь тоже! Шнурки вынай и пояс.
Снял брюки, кеды, жду. Старшина тщательно и спокойно, почти флегматично прощупал резинку трусов, затем высыпал на стол содержимое карманов – полпачки сигарет, носовой платок, восемь рублей (все мои остальные командировочные деньги вместе с документами остались в дорожной сумке, в руках у Ани Зияловой). Вслед за этим так же не спеша, старательно прощупал швы джинсов и вернул мне всю одежду, кроме ремня и шнурков от кед. Пересчитал сигареты в пачке – там было шесть штук, подумал с полминуты, сказал:
– Ладно, держи, ипонать! Покуришь.
Я оделся, взял сигареты.
– Пошли, – сказал он.
Коридор как бы продолжался, но теперь вместо дверей кабинетов были металлические, с глазками и запорами, двери камер. Я насчитал их шесть. Старшина мягко, на цыпочках подошел к четвертой, заглянул в глазок, беззвучно выругался матом, потом разом отодвинул засов и открыл дверь. Смесь спертой вонищи, табачного дыма и немытых тел пахнула мне в лицо.
– Фулевый! – крикнул в камеру старшина. – Карты отдавай, ипонать!
– Какие карты? – послышалось из камеры.