Тогда я, как старший следователь, получала сто девяносто рублей в месяц, в связи с чем некоторые мои клиенты, имевшие неправедные доходы, искренне меня жалели. Как-то я расследовала одно очень интересное дело об убийстве: две проститутки сняли в ресторане состоятельного дядьку, поехали к нему домой, а за ними, согласно давно отработанному плану, - два их сутенера. Девушки распалили хозяина до того, что он уже стал раздеваться, и в этот момент спровоцировали ссору, вынудив того распахнуть дверь квартиры и указать им на выход. Сутенерам только это и было надо - они ворвались в квартиру, хозяина задушили, собрали вещи, - и все вместе были таковы. Проституток задержали через месяц, они тут же раскололись, что называется, от носа до позвоночника, и сдали сутенеров. Я тогда живых проституток увидела чуть ли не впервые и была потрясена тем, какие они толстые и страшные. (Когда я, в очень застойные годы, работала в горсуде, у нас читала лекцию для сотрудников весьма интересная психологиня, которая непринужденно заявила, что один московский психолог уже много лет работает с большой выборкой проституток. Ответом было какое-то звенящее молчание, прерванное громким шепотом парторга горсуда: "У нас же нет проституции!" Это сейчас проститутки не в диковинку, и сказки про них рассказывают, и песни поют.) Сидели мы с ними как-то поздно вечером в кабинете следственного изолятора, все уже разошлись, а я все их допрашивала, уточняя какие-то подробности. И они, жалостливо на меня глядя, стали спрашивать, сколько же я за такую самоотверженную работу имею. Узнав размер моей зарплаты, они разохались и от души стали предлагать устроить меня к ним в "профсоюз". "Елена Валентиновна, - наперебой убеждали они меня, - бросайте вы эту свою прокуратуру, у нас вы за ночь заработаете больше, чем тут за месяц".
Тогда я посмеялась, а позже с горечью убедилась, что некоторые мои коллеги так и делают, правда, в переносном смысле, - продаются за деньги, при этом за один раз на стороне действительно зарабатывают больше, чем по основному месту работы за месяц.
А между тем рейтинг такой "профессии", как проституция, резко полез вверх. По делам стали проходить дамочки, гордо именующие себя проститутками. (В одной газете я прочитала о том, что за проституцию в гостинице была задержана лаборантка проектного института, и работник милиции стал в воспитательных целях угрожать ей, что сообщит на работу, где и за что она была задержана. Она безумно испугалась и стала умолять этого не делать: "Поймите, мне ведь проходу не дадут, все будут просить взять с собой!") Правда, реальных путан от романтических героинь "Интердевочки" отделяла пропасть. Моему приятелю-следователю досталось дело о содержании бюро эротических услуг; был изъят журнал регистрации вызовов. Изучив его, следователь убедился, что единственная труженица эротического фронта - толстая кривоногая девица с невыразительным лицом, годков под тридцать - обслуживала, и успешно, все заявки - о предоставлении "высокой стройной блондинки", "жгучей брюнетки с пышными формами", "юной девочки гимназического типа" и прочая, и прочая, и прочая…
И как раз в тот исторический период, когда благосостояние проституток существенно повысилось, материально-бытовые условия жизни следователей стали уже не устраивать мужчин, которым нужно было кормить семью.
Но мне лично на жизнь тогда хватало. Больным вопросом был только квартирный вопрос. Я с рождения жила в огромной коммунальной квартире, в которой всякое бывало, - и перерезание веревок с бельем, и подсыпание гадостей в суп, и пропажа ценностей, и пьяный сосед, лежащий как бревно в коридоре и загораживающий проход. Случались и более прелестные вещи. Как-то, дежуря по городу, я столкнулась с такой необычной ситуацией: потерпевший забит ногами, а у подозреваемого нож в спине, он в больнице. Поговорить можно было только с третьей участницей событий, пропитой теткой, сапожки которой явно прошлись по потерпевшему. Я ее капитально повоспитывала и задержала на трое суток, а вернувшись домой с дежурства, встретила ее в коридоре своей коммуналки: она оказалась бывшей женой моего соседа, и когда районный следователь ее выпустил под подписку о невыезде, пришла пожаловаться бывшему мужу на жизнь, за шкаликом. Честно скажу, удовольствия я не испытала.
Невеселая жизнь началась с распадом Союза. Вот тогда зарплаты стало не хватать. В 1991 году зарплата следователя прокуратуры была ровно в десять раз меньше зарплаты уборщика производственных помещений метрополитена. Следователи выступили с заявлением о том, что город захлебнется в крови, если хотя бы два выходных дня - субботу и воскресенье - мы не будем выезжать на места происшествий. Нас собрали в прокуратуре города, на трибуну вышел упитанный депутат и призвал нас затянуть пояса. "Вот нам тоже трудно, - жалостливо сказал он, - но мы ведь, депутаты, тоже терпим!" Потом выступил представитель Генеральной прокуратуры и заявил, что ничего особенного не произойдет, если мы не будем выезжать на места происшествий. "Выедут участковые и все оформят", - сказал он.
Следователи в знак протеста подали рапорта об увольнении. Я тогда не собиралась этого делать, даже в знак протеста, - просто не могла себя представить за порогом прокуратуры, но меня уговорили, ссылаясь на то, что чем больше рапортов ляжет на стол к руководству, тем больше шансов, что оно прислушается к нашим нуждам. Я положила свой рапорт об увольнении в общую кучу. В связи с этим прокурор города недрогнувшей рукой вычеркнул меня из списка на предоставление квартиры, где я числилась под одним из первых номеров. Других последствий этой акции с подачей рапортов не наступило, поэтому особо принципиальная часть следственного корпуса Санкт-Петербурга по истечении двухнедельного срока уволилась из прокуратуры. На некоторых из них было больно смотреть: еще долго они, как маньяки, с воспаленными глазами, приходили в прокуратуру, бродили по коридорам и грустно, с явным усилием над собой, говорили, как у них все хорошо. Впрочем, через некоторое время они пришли в себя. А следствие прокуратуры потеряло лучших работников, и ситуация стала напоминать сцену из мультфильма: "Для выполнения этого задания возьмите лучших из лучших! - Лучшие из лучших зализывают раны. - Тогда возьмите лучших из худших!"
В ночь на 19 августа 1991 года меня вызвали из дома на происшествие - убийство. Я приехала в отделение и узнала, что в одной из квартир парализованная мать дотянулась до телефона и сообщила в милицию о покушении на убийство ее сына, которого милиция нашла там же в крови. Он был доставлен в больницу еще живой, но хирурги сказали, что до утра он не дотянет. Сразу выяснилось, что сынок квасил с какими-то гопниками, женщиной и двумя мужчинами, потом произошла поножовщина, и гопники скрылись. Не зная, что возбуждать - оконченный состав преступления или покушение на убийство, я попросила оперативников позвонить в больницу, узнать о состоянии потерпевшего. Они стали уговаривать меня возбудить дело об оконченном убийстве, убеждая, что если тот еще не умер, то умрет с минуты на минуту. Потом один из оперов все-таки набрал номер больницы. "Как нет в реанимации? - растерянно спросил он. - Ах, перевели в послеоперационную!"
Когда мы приехали в больницу, потерпевший лежал, опутанный капельницами, и хрипел: "Ребята, курнуть не найдется, а то душа горит!" (Это к вопросу о вреде алкоголя: нет более живучих существ, чем потомственные алкоголики. В горсуде я в качестве секретаря. сидела в деле о покушении на убийство алкоголика, ему было нанесено восемь проникающих ранений сердца, он из последних сил заполз в парадную и кровью из собственных ран написал на стене: "Меня порезал Жора Л…" Через полгода потерпевший уже давал в суде показания, ничего ему не сделалось. В то же время хорошего человека пальцем ткни - и он помер.)
Утро 19 августа началось с "Лебединого озера" и оглашения состава ГКЧП. Оно застало меня в отделений милиции, и было неприятно и страшно видеть, как по тревоге поднимают и вооружают автоматами личный состав. Когда-то давно я читала книгу о работе милиции во время ленинградской блокады, и меня тогда поразило, что в ситуации, когда трупы умерших от голода и холода валялись на улицах, в квартирах, на лестницах, кто-то еще занимался расследованием убийств. Утром 19 августа я почувствовала себя следователем из той блокадной книжки. Было неизвестно, чем кончится день. Я позвонила начальнику уголовного розыска района и стала перечислять, что мне нужно: эксперта, машину, но он возбужденно перебил меня: "Да плевать на эти "глухие" убийства, мы сейчас поедем ксероксы опечатывать!"
На оперативке отдела уголовного розыска произошла маленькая перепалка между старыми и молодыми операми. Зашел разговор о том, как они себя поведут, если их пошлют на площадь защищать порядок от народа. Старый опер сказал, что пойдет и с пистолетом в руках будет защищать порядок. Молодой сотрудник заявил: "А я бы бросил на стол пистолет и удостоверение!" Старый ответил: "А я бы в тебя стрелял!"
Мы с оперативниками из отделения посовещались и решили обойтись своими силами, пусть руководство опечатывает ксероксы и изымает у населения охотничьи ружья, а мы поработаем, как в блокаду.
Домой я практически не возвращалась три дня. К концу путча под сообщения об обысках у членов ГКЧП мы проводили обыски у наших подозреваемых, все они уже были пойманы и опознаны.
Позднее в прокуратуре города состоялось беспрецедентное собрание, на котором некоторые руководители с активной жизненной позицией заявили, что если в дни путча ты не был на площади перед Мариинским дворцом, защищая демократию, и не стоял на баррикадах, то ты предатель и ренегат.
А если ты в дни (а также ночи) путча раскрывал убийство? Если бы я вместо этого пошла на площадь (как это, кстати, сделали некоторые следователи, которые по ночам пили пиво на площади, поскольку больше там было нечем заняться, а днем спали на работе), то я бы не была предателем? На этот вопрос мне не ответили.
А потерпевший по делу, раскрытому нами во время путча, получивший две проникающие раны сердца, ранение легкого и ранение шеи, через две недели вышел из больницы как огурчик. К концу следствия я вызвала его в отделение знакомиться с материалами дела. Оперативник, присутствовавший при нашей встрече, спросил его: "Слушай, Ковальский, а что это у тебя за перстень на пальце вытатуирован? Я такого не знаю". (Татуировки в виде перстней наносятся судимыми на пальцы рук, и каждый перстень имеет свое значение.)
Ковальский важно сказал: "Это наш фамильный герб". А надо было видеть этого Ковальского - грязного и опустившегося типа, с пропитым насквозь лицом и сизым, как слива, носом. "А ты что, дворянин?" - поинтересовался опер. "Да. Граф!" - с чувством собственного достоинства подтвердил Ковальский, вытирая при этом сопли рукавом.
Помимо графа, мне еще довелось на своей следственной работе пообщаться с потомком основателя румынской Коммунистической партии.
За пять лет до моего прихода на работу в район горсуд осудил этого самого потомка - Цезаря Юлиановича Артокалиса - за убийство собственного маленького сына. А история уходила корнями в далекое прошлое.
Цезарь Артокалис - внук первого румынского коммуниста, видный и интересный мужчина, научный работник, в студенческие годы женился на актрисе - она и сейчас, весьма миловидная и приятная женщина, появляется на экране и каждый раз напоминает мне об этом деле, - но через пару лет развелся. Вскоре женился снова и жил с женой Людмилой душа в душу восемь лет, пока не вернулась из длительной командировки его матушка. И быстро развела сына с женой. Вообще эта матушка заслуживала отдельного рассказа, настоящая женщина-вамп. Я впервые увидела ее, когда ей исполнилось семьдесят лет, и первой моей мыслью было - дай Бог мне в сорок выглядеть так, как она в семьдесят: гладкая розовая кожа, роскошные волосы, горделивая осанка плюс шикарное пальто цвета слоновой кости и нежно-розовый берет, кокетливо надетый набок.
Со своим властным характером она не смогла ужиться с невесткой в двухкомнатной "хрущевке", но устроила так, что это якобы сын не смог ужиться с супругой. Решили разменивать квартиру. А какие были варианты? Невестка Людмила с ребенком - маленьким Артуром в любом случае могла рассчитывать на однокомнатную квартиру, а Цезарю предстояло всю оставшуюся жизнь мыкаться в одной комнате вместе с неуживчивой мамочкой, к тому же претендовавшей на собственную личную жизнь. К лету нашли обмен, но вдруг свекровь - Альбина Федоровна - уговорила отказаться от этого варианта, объяснив, что нашла гораздо лучший обмен и что все решится на следующей неделе. Людмила сказала ей, что на следующей неделе уезжает в отпуск, на юг, с сыном и подругой, у нее уже были куплены билеты на самолет, на четверг, но Альбина Федоровна заверила ее, что они все успеют.
А в субботу Цезарь уехал в отпуск - по путевке на турбазу в Луге. Утром они с Людмилой вместе вышли из дома, Людмила отправлялась на дачу к своим родителям, навестить сына. В город она вернулась в десять вечера в воскресенье, ей позвонила ее родная сестра - узнать, как она добралась, и Людмила возбужденным шепотом стала говорить ей: "Ты знаешь, чем я занимаюсь? Мы с Альбиной пьем чай на кухне!" Сестра была поражена: свекровь давно уже не то что чай с Людмилой вместе не пила, а даже не разговаривала с невесткой и в комнату к той не заходила. "Она со мной любезничает, мне даже интересно, - продолжала Людмила, - но я потом тебе все расскажу".
Сестры договорились созвониться, и Людмила повесила трубку. А через час, около полуночи, она позвонила своей сослуживице и попросила ту зайти на следующий день к ней домой, забрать ее заявление о предоставлении ей трехдневного отпуска за свой счет по семейным обстоятельствам - как раз на те три дня, что оставались до очередного отпуска, - и отнести начальнику. Подруга спросила, не случилось ли у нее что-нибудь, не нужна ли помощь? На что Людмила ответила, что случилось кое-что, но хорошее, она потом все объяснит; голос у нее был радостный. Утром сослуживица зашла, дверь ей открыла Альбина Федоровна и отдала заявление на три дня за свой счет, без сомнения написанное рукой Людмилы. "А где сама Людмила?" - спросила сослуживица. Альбина Федоровна пожала плечами.
Больше Людмилу никто никогда не видел.
В середине недели выяснилось, что Людмила не пришла в райком партии, где ей должны были вручать партбилет, и ее родные и друзья забили тревогу. Сестра и два сослуживца Людмилы поехали к ней домой; дверь им открыла Альбина Федоровна, весьма растерявшаяся от их нежданного визита. Их изумленным взорам предстала картина полного разгрома в комнате Людмилы: на полу валялись вытащенные из шкафов вещи Людмилы - платья, пальто, белье, часть вещей уже была связана в тюки. "Что здесь происходит?!" - выдавила из себя сестра Людмилы. Альбина Федоровна объяснила, что невестка уехала в отпуск, а ее попросила убраться в своей комнате и выкинуть ненужные вещи. Но среди этих ненужных вещей, подготовленных к выбрасыванию, сестра заметила новую шубу и выходные платья Людмилы, не говоря уже о том, что отношения между невесткой и свекровью давно уже исключали обращения друг к другу с какими-либо просьбами.
После этого Альбина Федоровна буквально выпихнула их из квартиры и захлопнула дверь. Не в силах уехать, сестра и друзья Людмилы около часа стояли во дворе у дома и изумленно наблюдали, как Альбина Федоровна выносит на помойку узлы с вещами своей невестки, а потом - ведь немолодая уже женщина - раза три-четыре спускается с четвертого этажа с ведрами грязной воды, видимо, от мытья пола, и выливает ее на газон. Переварив увиденное, они поехали прямиком в милицию.
Во время следствия по делу, возбужденному по факту исчезновения Людмилы, ее бывший муж, вызванный с турбазы, заявил, что к ее исчезновению могла быть причастна его мать, которая ненавидела Людмилу всей душой, а кроме того, имеет преступное прошлое, так как ещё до его рождения сидела в тюрьме за убийство своего старшего сына. Там с ней каким-то образом познакомился отец Цезаря и, пользуясь своим влиянием, добился ее освобождения и женился на ней.
Будучи с пристрастием допрошенной, Альбина Федоровна рассказала следователю уже несколько другую историю исчезновения Людмилы. Вернувшись с дачи Людмила якобы попросила у нее в долг пятьдесят рублей на срочный аборт и, получив деньги, ушла; во всяком случае, Альбина Федоровна легла спать, а когда проснулась утром, невестки дома не было. Видимо, предположила Альбина Федоровна, той где-то подпольно сделали неудачный аборт, приведший к ее смерти, и избавились от тела.
После этого дело приостановили, и оно лежало долгие годы мертвым грузом в архиве районной прокуратуры.
Не прошло и полугода после исчезновения Людмилы, как Цезарь женился на своей студентке,- он преподавал в институте, и у женщин, по всеобщему признанию, пользовался успехом. У них родились две девочки, а бедного Артура рвали на части родные Людмилы, с одной стороны, и Цезарь с Альбиной Федоровной - с другой. Артур жил то здесь, то там.
А через пять лет история этой семьи сделала новый криминальный виток: в один ноябрьский день Цезарь Артокалис явился в. милицию и заявил, что он убил своего сына. По его словам, его третья в жизни попытка устроить семейную жизнь не увенчалась успехом: жена его не понимала, на работе наступил полный крах и он решил покончить с собой, но предварительно (цитирую Цезаря дословно) "убить сына, чтобы он не испытал психической травмы, потеряв, кроме матери, еще и отца". Рано утром он привел мальчика на кладбище и больше двадцати раз ударил его по голове туристским топориком, но поскольку ребенок все не умирал, он сбросил его в протекавшую мимо кладбища речку и долго еще, пока течение относило тело сына, слышал его стоны.
Цезарь объяснил, что после убийства сына он решил броситься под электричку, но было еще рано и электрички не ходили. Тогда он привязал петлю к дереву и пытался повеситься, но сук обломился, и он упал. Затем он решил замерзнуть и лег на снег ("но стало холодно, и он поднялся", - съязвил судебно-медицинский эксперт, работавший по делу). Тогда он пришел в отделение милиции и рассказал о совершении убийства, ожидая, что его за это расстреляют. (Правда, это не помешало ему позже обжаловать даже не максимальный срок лишения свободы, назначенный по приговору.)
Вскоре из речки выловили труп мальчика; все, что рассказал Цезарь об обстоятельствах убийства, подтвердилось. Поскольку дикая история детоубийства не укладывалась в голове у нормальных людей, Артокалис последовательно прошел три психиатрические экспертизы, последнюю - в институте Сербского, и заключения всех трех комиссий гласили: вменяем. В ходе практически всего следствия и в суде он давал подробные показания об убийстве и только на одном допросе дрогнул, видимо, соблазнившись перспективой спастись от зоны в психбольнице, - начшт плести что-то о том, что в камеру "прилетал голубь и голосом бабушки говорил - "признайся"", но потом, возможно, рассудил, что неизвестно еще, что лучше, зона или психушка, и получил свои тринадцать с половиной лет.