Я только что собирался возразить что-нибудь в защиту моего друга, как он сам вошел в комнату.
– Ну-с, джентльмэны, я готов отправиться в Тэвисток, – сказал он.
Когда мы садились в экипаж, один из конюхов держал дверцу. Очевидно, Холмсу пришла какая-то внезапная мысль, он наклонился и дотронулся до рукава конюха.
– У вас в загоне есть овцы; кто смотрит за ними?
– Я, сэр.
– Не случилось ли с ними чего-нибудь особенного за это время?
– Ничего особенного, сэр; только три из них охромели в последние дни.
Я видел, что Холмс был очень доволен этим известием: он посмеивался и потирал руки.
– Попал в цель, Ватсон, прямо в цель! – сказал он, ущипнув меня за руку. – Грегори, советую вам обратить внимание на эту странную эпидемию у овец. Поезжай, кучер!
По выражению лица полковника Росса было ясно видно, что он, по-прежнему, невысокого мнение об искусстве моего друга; зато по лицу инспектора я заметил, что внимание его было сильно возбуждено.
– Вы считаете это важным обстоятельством? – спросил он.
– Чрезвычайно важным.
– Нет ли еще чего-нибудь, на что вы желали бы обратить мое внимание?
– На странное поведение собаки ночью.
– Она ничего не делала.
– Вот это-то и странно, – заметил Шерлок Холмс.
Через четыре дня мы с Холмсом снова ехали на поезде в Винчестер, где должны были состояться скачки на Уэссекский приз. Полковник ожидал нас, как было условлено, у станции, и мы поехали в его экипаже за город, на место скачек. Лицо полковника было серьезно и обращение чрезвычайно холодно.
– Я не видел своей лошади, – сказал он.
– Я надеюсь, вы узнаете ее, когда увидите? – спросил Холмс.
Полковник сильно рассердился.
– Двадцать лет я постоянно бываю на скачках, и никто не предлагал мне подобного вопроса, – сказал он. – Ребенок может узнать "Сильвер-Блэза" по белому пятну на лбу и по крапинкам на передней ноге.
– Как пари?
– Тут происходит что-то странное. Вчера можно было получить пятнадцать на один, но затем ставки стали все уменьшаться и уменьшаться и теперь еле ставят три на один.
– Гм! – проговорил Холмс. – Очевидно, кто-то что-то знает.
Когда экипаж въехал в ограду, я взглянул на программу скачек.
"Уэссекский приз. – 1000 соверенов, с подписными 50 соверенов с каждой для лошадей четырех и пяти лет. 2-й лошади – 300 фунтов. 3-й – 200 фунтов. Дистанция одна миля пять восьмых.
1. "Негро", владелец м-р Хиз Ньютон (красный картуз, коричневый камзол).
2. "Педжелист", владелец полковник Уардлесу (розовый картуз, черный камзол).
3. "Десборо", владелец лорд Бэкуатэр (желтый картуз, рукава того же цвета).
4. "Сильвер-Блэз", владелец полковник Росс (черный картуз, красный камзол).
5. "Ирис", владелец герцог Бальмораль (картуз и камзол полосатые, желтого и черного цвета).
6. "Рэспер", владелец лорд Сингльфорд (пурпуровый картуз, черные рукава)".
– Мы положились на ваши слова и сняли нашу вторую лошадь, – сказал полковник. – Что это? "Сильвер-Блэз" фаворит?
– Пять на четыре против "Сильвер-Блэза"! – ревела толпа. – Пять на четыре против "Сильвер-Блзза"! Пятнадцать на пять против "Десборо"!
– Лошади в полном составе, – заметил я. – Все шесть налицо!
– Все шесть на лицо? Так моя лошадь скачет? – кричал полковник в сильном волнении. – Но я не вижу ее. Моих цветов не проезжало.
– Проехало только пять. Вот, должно быть, она.
В эту минуту из загородки, где находились весы, появилась великолепная гнедая лошадь и прошла мимо нас легким галопом. На ней сидел жокей в хорошо всем известных цветах полковника – красном и черном.
– Это не моя лошадь! – закричал владелец, – у этой нет на теле ни одной белой отметины. Что вы сделали, мистер Холмс?
– Хорошо, хорошо, посмотрим, как она будет скакать, – невозмутимо сказал мой друг.
Несколько минут он смотрел в мой бинокль.
– Великолепно! Превосходный старт! – вдруг вскрикнул он. – Вот они показываются из-за поворота!
Из нашего экипажа прекрасно было видно всех лошадей; они все шли так близко друг к другу, что их, казалось, можно было бы покрыть одной попоной, но на половине круга желтый цвет кэпльтонской конюшни выдвинулся вперед. Однако, прежде чем лошади поравнялись с нами, "Десборо" отстал, а лошадь полковника сразу подалась вперед и была у столба на шесть корпусов впереди своего соперника, "Ирис" герцога Бальмораля пришла плохой третьей.
– Без сомнения, это моя лошадь, – задыхаясь и проводя рукой по глазам, проговорил полковник. – Признаюсь, ничего тут не понимаю. Не пора ли открыть вашу тайну, мистер Холмс?
– Да, пора, полковник. Вы все узнаете. Пойдемте все вместе взглянуть на лошадь. Вот она, – продолжал он, когда мы вошли в ограду для взвешивания, куда допускались только владельцы и их знакомые. – Вам стоит только вымыть ей винным спиртом голову и ноги и вы убедитесь, что это – ваш "Сильвер-Блэз".
– Не могу прийти в себя от изумления.
– Я нашел лошадь у одного барышника и осмелился взять ее как раз в ту минуту, когда ее хотели спровадить.
– Дорогой сэр, вы сделали чудеса. Лошадь совершенно здорова и в полном порядке. Тысячу извинений за то, что позволил себе усумниться в вашем искусстве. Вы оказали мне большую услугу, возвратив мне лошадь, и окажете еще большую, если найдете убийцу Джона Стрэкера.
– Я уже нашел его, – спокойно сказал Холмс.
Полковник и я с изумлением взглянули на него.
– Нашли убийцу? Где же он?
– Здесь.
– Здесь? Где?
– Стоит в настоящую минуту возле меня.
Румянец гнева вспыхнул на щеках полковника.
– Я вполне сознаю, что многим обязан вам, мистер Холмс, – сказал он, – но не могу принять ваши слова иначе, как за плохую шутку или за оскорбление.
Шерлок Холмс расхохотался.
– Уверяю вас, полковник, что не считаю вас причастным преступлению, – проговорил он. – Настоящий убийца стоит за вами!
Он отошел в сторону и положил руку на блестящую шею породистого скакуна.
– Лошадь! – вскрикнули мы с полковником в один голос.
– Да, лошадь. Ее вина уменьшается, если я скажу вам, что она сделала это, защищая себя, и что Джон Стрэкер был человек, совершенно недостойный вашего доверия. Но вот звонок, а так как у меня есть маленькое пари, то отложу подробное объяснение до более удобного случая.
Вечером мы снова сидели в купэ поезда, мчавшегося в Лондон, и я думаю, что путешествие показалось полковнику Россу таким же коротким, как мне: так интересно было слушать рассказ моего друга о том, что произошло в дартмурских конюшнях в понедельник ночью и как ему удалось узнать все подробности этого происшествия.
– Сознаюсь, что все выводы, составленные много на основании газетных известий, оказались вполне ошибочными, – сказал он. – А, между тем, там были данные, которые могли бы служить указаниями, если бы их истинное значение не было загромождено другими подробностями. Я поехал в Дэвоншир с убеждением в виновности Фицроя Симпсона, хотя, конечно, видел, что против него не собрано достаточных улик.
Только тогда, когда мы уже подъезжали к дому тренера, в голове моей внезапно возникла мысль о важном значении баранины с перцем. Вы, может быть, помните, что я был очень рассеян и остался в экипаже, когда вы все уже вышли. Я удивлялся про себя, как это я проглядел такое важное обстоятельство.
– Признаюсь, я до сих пор не вижу его важности, – сказал полковник.
– Это было первое звено в цепи моих рассуждений. Опиум в порошке не безвкусен. Вкус не неприятен, но заметен. Если подсыпать его в какое-нибудь обыкновенное кушанье, но тот, кто стал бы есть это кушанье, наверное, заметил бы примесь и бросил бы есть. Перец – именно та приправа, которая может заглушить вкус опиума. Никаким образом нельзя предположить, чтобы посторонний человек, как Фицрой Симпсон, мог бы устроить так, чтобы в этот день ужин в доме тренера состоял из баранины с приправой из перца, и тем более невозможно предположение, чтобы этот человек явился с порошком опия как раз в тот вечер, когда подавалось кушанье, способное скрыть эту примесь. Этого нельзя допустить. Итак, Симпсон устраняется от дела, и все наше внимание сосредоточивается на Стрэкере и его жене, – единственных людях, которые могли заказать на ужин баранину с перцем. Опиум примешен после того, как была отложена порция для конюха, остававшегося на конюшне, так как остальные ели ужин безо всяких дурных последствий. Кто же из Стрэкеров мог дотронуться до еды так, чтобы этого не заметила служанка?
Прежде чем решить этот вопрос, я обратил внимание на молчание собаки – одно верное предположение неизменно вызывает другое. Случай с Симпсоном указывал на то, что в конюшне была собака, а между тем, несмотря на то, что кто-то входил туда и увел лошадь, собака не лаяла достаточно громко для того, чтобы разбудить спавших на сеновале конюхов. Очевидно, ночной посетитель был хорошо знаком ей.
Я был уже убежден, или почти убежден, что Джон Стрэкер вошел ночью в конюшню и увел "Сильвер-Блэза". Зачем? очевидно, с каким-то злым умыслом, иначе зачем бы он опоил своего конюха? Но я никак не мог понять причины его поступка. Бывали случаи, что тренеры зарабатывали большие деньги, держа пари против своих лошадей и, обманным образом, не давая им выигрывать. Иногда они действуют через жокея; иногда употребляют более верные и тонкие средства. Что было тут? Я надеялся, что вещи, найденные в кармане Стрэкера, помогут мне прийти к какому-нибудь заключению, и не ошибся в этом.
Вы, вероятно, не забыли странного ножика, найденного в руке покойника, ножика, которого, конечно, ни один человек в здравом уме не взял бы для самозащиты. Как сказал нам доктор Ватсон, этот нож употребляется при самых тонких операциях, известных хирургии. И в эту ночь он также предназначался для очень тонкой операции. Как знатоку скакового дела, вам, полковник, наверно известно, что можно сделать легкий порез сухожилия на бедре лошади так искусно, что снаружи ничего не будет заметно. В таком случае лошадь начинает слегка прихрамывать, что приписывается или переутомлению, или приступу ревматизма, но никогда не злому умыслу.
– Мошенник! Негодяй! – крикнул полковник.
– Этим и объясняется, почему Джон Стрэкер хотел увести лошадь из конюшни. При малейшем уколе такое чувствительное животное заржало бы так, что разбудило бы спавших крепким сном конюхов. Поэтому необходимо было произвести операцию на открытом воздухе.
– Как я был слеп! – сказал полковник. – Так вот для чего ему нужна была свечка и почему он зажигал спичку.
– Без сомнения. Но при осмотре его вещей мне посчастливилось открыть не только способ совершение преступления, но и его мотивы. Как человеку светскому, вам известно, полковник, что люди не носят у себя в карманах чужих счетов. Большинству из нас еле под силу справиться и со своими. Я сразу понял, что Стрэкер жил двойной жизнью и имел посторонние связи. По счету ясно было видно, что существует какая-то дама, не любящая стесняться средствами. Несмотря на всю вашу щедрость к вашим служащим, едва ли возможно предположить, чтобы они могли покупать своим женам туалеты в двести гиней. Я расспросил, незаметно для нее, м-с Стрэкер насчет платья, на которое был представлен счет, и, убедившись, что у нее никогда не было подобного костюма, заметил адрес портнихи, чувствуя, что помощью фотографической карточки Стрэкера мне легко будет доказать мифическое происхождение мистера Дербишайра.
Далее все очень просто. Стрэкер повел лошадь в яму, откуда не был бы виден свет. Симпсон, когда бежал, потерял галстук, а Стрэкер поднял его, быть может, думая привязать лошадь за ногу. Очутившись в яме, Стрэкер стал позади лошади и занес свечу; но лошадь, испуганная внезапным светом и почувствовав свойственным животным инстинктом что-то недоброе, вырвалась и попала стальным копытом как раз в лоб Стрэкеру. Несмотря на то, что шел дождь, он, приготовляясь к операции, снял плащ, и при падении нож вонзился ему в бедро. Достаточно ли это ясно?
– Удивительно! – вскрикнул полковник. – Удивительно! Как будто вы присутствовали при всем этом.
– Должен признаться, что трудно было додуматься до последнего моего вывода. Мне пришло на мысль, что такой предусмотрительный человек, как Стрэкер, не предпринял бы такой тонкой операции, как порез сухожилия, без предварительной практики. На чем он мог практиковаться? Мой взгляд случайно упал на овец, и я предложил вопрос, ответ на который, к собственному моему удивлению, подтвердил мое предположение.
– Вы вполне уяснили все, м-р Холмс.
– Вернувшись в Лондон, я отправился к портнихе, которая сразу признала Стрэкера, как прекрасного заказчика по фамилии Дэрбишайра, и сказала, что жена у него красавица, любящая дорогие наряды. Я не сомневаюсь, что из-за этой женщины он совершенно запутался в долгах и дошел до этой гнусной проделки.
– Вы объяснили все, кроме одного, – сказал полковник. – Где же была лошадь?
– Она бродила по болоту, и ее приютил один из ваших соседей. Мне кажется, мы должны дать амнистию в этом случае. Если не ошибаюсь, это Клэпгем, и мы будем на станции "Виктория" минут через десять. Если вам угодно выкурить сигару у нас, полковник, я буду рад сообщить вам все дальнейшие подробности, которые могут интересовать вас.
1892
Мёсгрэвский обряд
В характере моего друга Шерлока Холмса меня всегда поражала одна аномалия: самый аккуратный и методический человек во всем, что касалось умственных занятий, аккуратный и даже, до известной степени, изысканный в одежде, он был одним из тех безалаберных людей, которые способны свести с ума того, кто живет в одной квартире с ними. Я сам не могу считать себя безупречным в этом отношении, так как жизнь в Афганистане развила мою природную склонность к бродячей жизни сильнее, чем приличествует медику. Но все-таки моей неаккуратности есть границы, и когда я вижу, что человек держит сигары в корзине для углей, табак – в носке персидской туфли, а письма, на которые не дано еще ответа, прикалывает ножем в самую середину деревянной обшивки камина, то начинаю считать себя добродетельным человеком. Я, например, всегда думал, что стрельба из пистолета – занятие, которому следует предаваться на открытом воздухе, а Холмс, иногда, когда на него находит странное расположение духа, сидит себе, бывало, в своем кресле и выпускает дробинки в стенку, что, конечно, не служило ни к украшению комнаты, ни к очищению ее атмосферы. Наши комнаты всегда бывали полны разными химическими снарядами и вещественными доказательствами, которые часто попадали в совсем неподходящие места и оказывались то в масленке, то там, где их еще менее можно было ожидать. Но самый мой тяжелый крест составляли бумаги Холмса. Он терпеть не мог уничтожать документы, особенно имевшие отношение к делам, в которых он принимал участие, а между тем разобрать их у него хватало энергии только раз в год, а иногда и в два. Как я уже упоминал в моих заметках, набросанных без всякой связи, за вспышками страшной энергии, во время которых он занимался делами, давшими ему известность, наступала реакция, когда он лежал целыми днями на софе, погруженный в чтение и игру на скрипке, и поднимаясь только для того, чтобы перейти к столу. Таким образом, бумаги накоплялись месяц за месяцем, и все углы комнаты бывали набиты связками рукописей, которых нельзя было ни сжечь, ни убрать без их владельца.
В один зимний вечер, когда мы сидели у камина и он только что кончил вписывать краткие заметки в свою записную книгу, я решился предложить ему употребить следующие два часа на приведение нашей комнаты в более жилой вид. Холмс не мог отрицать справедливости моей просьбы, а потому отправился с плачевным лицом в свою спальню и вскоре вышел оттуда, таща за собой большой жестяной ящик. Он поставил его посреди комнаты и, тяжело опустившись на стул перед ним, открыл крышку. Я увидел, что ящик наполнен до трети связками бумаг, перевязанных красными тесьмами в отдельные пакеты.
– Много тут дел, Ватсон, – проговорил он, смотря на меня лукавым взглядом. – Я думаю, если бы вы знали, что лежит у меня в этом ящике, вы попросили бы меня вынуть отсюда некоторые бумаги, вместо того, чтоб укладывать новые.
– Это, вероятно, заметки о ваших ранних работах, – спросил я. – Мне часто хотелось познакомиться с ними.
– Да, мой мальчик, все это дела, совершенные до появления возвеличившего меня биографа.
Нежным, ласковым движением он вынимал одну связку за другою.
– Не все здесь успехи, Ватсон, – сказал он, – но есть и хорошенькие задачки. Вот воспоминания о Тарльтонском убийстве, о деле винторговца Вамбери, о приключении старухи русской, о странном деле алюминиевого костыля, полный отчет о кривоногом Риколетти и его ужасной жене. А вот – ага! – это, действительно, нечто выдающееся.
Он опустил руку на самое дно ящика и вытащил маленький деревянный ящичек с выдвигающейся крышкой, в роде тех, в которых держат детские игрушки. Оттуда он вынул клочок смятой бумаги, старинный медный ключ, деревянный колышек с привязанным к нему клубком веревок и три ржавых металлических кружка.
– Ну-с, мой милый, какого вы мнения насчет этого? – спросил он, улыбаясь выражению моего лица.
– Любопытная коллекция.
– Очень любопытная, а связанная с ними история и того любопытнее.
– Так у этих реликвий есть своя история?
– Они сами история.
– Что вы хотите сказать этим?
Шерлок Холмс вынул все вещи одна за другой и разложил их на столе. Потом он сел на стул и окинул их довольным взглядом.
– Вот все, что осталось у меня, как воспоминание о "Месгрэвском обряде", – сказал он.
Я не раз слышал, как он упоминал об этом деле, но не знал его подробностей.
– Как бы я был рад, если бы вы рассказали мне все подробно, – сказал я.
– И оставил бы весь этот хлам неубранным? – с злорадством проговорил Холмс. – А где же ваша хваленая аккуратность, Ватсон? Впрочем, я буду очень рад, если вы внесете этот случай в ваши записки; в нем есть некоторые пункты, делающие его единственным в уголовной хронике не только нашей, но, я думаю, и всякой другой страны. Коллекция достигнутых мною пустячных успехов не была бы полна без отчета об этом странном деле.
Вы, может быть, помните, как дело "Глории Скотт" и мой разговор с несчастным человеком, судьбу которого я рассказал вам, впервые обратили мое внимание на профессию, ставшую делом моей жизни. Вы видите меня теперь, когда мое имя приобрело широкую известность и когда общество и официальная власть признают меня высшей инстанцией в сомнительных случаях. Даже тогда, когда вы только что познакомились со мной и описали одно из моих дел под названием "Этюд алой краской", у меня уже была большая, хотя не особенно прибыльная, практика. Поэтому вы и представить себе не можете, как было мне трудно пробиться в жизни.