* * *
Койот проснулся первым, в полдень. Лежал поначалу бездумно, борясь с остатками сна.
Рядом, свернувшись калачиком, лежала Маринка. В комнате было тепло, и женщина спала голая, сложив вместе ладони и сунув их под правую щеку. Сейчас, при дневном свете, тело Маринки потеряло притягательность обвисли груди, обозначились жировые складки на животе, ярче выступили веснушки на плечах. И все же на нее было приятно смотреть. Маринка при некоторой избыточности веса была вполне пропорционально сложена. Но предпочтительнее, разумеется, смотреть на нее вечером, при свете торшеров и бра, когда она в своем любимом розовом пеньюаре…
На шее Марины, под левым ухом, спокойно и ритмично билась голубая жилка. Койот подумал вдруг, что если сильно прижать эту жилку на минуту-полторы, не будет никакой Маринки, ни ее счастливого и легкого дыхания, ни пышной груди, ни ненасытного жаркого вулканчика между ног…
Поначалу он никак не мог понять, отчего это пришли ему в голову такие мрачные, изуверские мысли? Ведь Марина ничего плохого ему не сделала, наоборот, поддержала в свое время, морально и матерально, да и теперь ничем не попрекает: приходи, ночуй, ешь-пей. Люби только. Да, она хочет, чтобы он был с ней, и почаще, но этого же хочет и он сам, бывает теперь здесь больше, чем дома, неделями не видит опостылевшую и холодную в постели жену. А может быть, ему хочется задушить именно ее, Людку? Она же постоянно f раздражает его, требуя деньги, деньги, деньги…
Злоба, поднимающаяся откуда-то из глубины, мешала Койоту правильно анализировать собственные мысли и чувства. Раздражение было беспричинным: вот проснулся с больной головой, с гудящими от вчерашних погрузок-разгрузок мышцами. Ну так что с того? Молодые, здоровые мужики, славно поработали, нашли-таки оптового покупателя на товар Джабы Махарадзе, неплохо получили за свой труд и частично просадили деньги в кабаке… Что с того? Жизнь. Деньги для того и зарабатываются, чтобы их тратить. Какой смысл получать их и складывать мертвым грузом?!
Койот потянулся к своим джинсам, пересчитал оставшиеся купюры. Их было меньше, чем ему хотелось. На неделю хватит, не больше. А потом снова думай о них, проклятых!
Именно - проклятые. Неуловимые, порхающие над головой, как бабочки-однодневки, выскальзывающие из рук, будто намыленные рыбины. Чем сильнее сжимаешь руки, тем меньше шансов удержать их.
Значит, уже через несколько дней надо снова думать, где взять деньги.
Себе на жизнь.
На шампанское, фрукты и конфеты для Марины.
На кусок вареной колбасы для жены и сына.
На…
Вот откуда глухое, не покидающее его раздражение, вот отчего злобная сила в руках, которые магнитом тянет к шее женщины, которая ублажала его всю ночь, которая в порыве чувств сказала:
- Давай жить вместе, Паша. Мы так хорошо подходим друг другу. Так сладко мне еще ни с кем не было.
Он внутренне взорвался: она сравнивает!
Она кладет на весы его мужские способности и чьи-то еще. Шлюха! Самка! Распутная и бесстыжая тварь! Это ж надо, открыла дверь в туалете и дует. Как будто его и нет в квартире!
Но вырваться наружу переполнившим его эмоциям он все же не дал сдержал себя. Не стал будить Марину, пожалел. Пусть она что-то не так сказала. И дверь в сортир не закрыла - он же сам намекал, мол, интересно, как это бабы делают…
Да, Маринка добрая и бесхитростная. И сказала то, что думала, что чувствовала. Хрен его ей нравится, что в том плохого? Радоваться надо. Ей с ним, Койотом, хорошо, тоже правда. Она хочет жить с ним - ив этом Марина не виляла. Но, разумеется, намекнула, что надо сначала развестись с Людмилой, оформить их практический разрыв.
Снять тот хомут и надеть на себя новый. Там - болезненный сынок Костик, тут, у Марины, - девчонка. Чужая. Это сейчас ее, пока маленькая, нет дома - лето, в деревне у бабки. Но потом-то девчонка появится. Придется жить с ней в одной квартире, а она невольно будет напоминать о том, что кто-то спал с Мариной, тешил ее, говорил какие-то дурацкие слова, и она так же страстно отдавалась томумужику…
И потом: быть на побегушках у этой лавочницы и у ее шефа, Кашалота, который время от временибудет трахать его жену?!
- С-с-с-с-суки!
Койот скрипнул зубами. Ярко, зримо, в деталях представил вдруг Марину и Кашалота на этом вот самом диване, даже ощутил его присутствие…
Кошмар!
Он что - уже ревнует ее? Может, любит?
Чушь какая-то. Никого он не любит. Ни Марину, ни Людмилу, ни Костика, никого. Все эти люди, что вокруг него, просто жизненная необходимость, судьба, что ли. Обстоятельства. Никуда от них, этих людей, не деться. Пока.
Да, пока. Он ведь хочет изменить свою жизнь, сделать ее другой сытной, спокойной, беззаботной. С приятным окружением. С отношениями, в которых бы он, Койот, был независим, свободен, защищен теми самыми проклятыми бумажками, к обладанию которыми стремится так же страстно, как в постель к этой женщине.
Накинув на Маринку простыню, Койот пошел на кухню. Курил, глядя в окно на бушующий уже день и мирскую суету внизу, на асфальте, пускал дым в форточку. Мрачное его настроение, не в пример сигаретному дыму, не улетучивалось, прочно сидело в душе, терзало.
Где взять деньги? Такие, чтобы хватило на год, на два…
Вспомнился вдруг странный разговор в ресторане. Надравшийся отец обнял его за плечи, сказал в самое ухо:
- Действуй, Пашок. Чего ты? Стволы заржавеют.
Койот скинул его руку, долго и пристально смотрел папаше в глаза. Спросил резко, пугающе:
- Ты о чем?
- Я видел, Пашок. Там, в нашем сарае.
- Что… видел? - Койот напрягся. Мозг его тут же заработал на самых высоких оборотах: что предок знает? что ему, Павлу, предпринимать?
- Ну… Мы же не детки, Пашок. И правильно ты сделал, что перепрятал. Мало ли. Налетят менты, обыск учинят. Я-то у них на примете, не забывай. В компьютере, говорят. А искать они умеют.
- Ни хрена они не умеют! - веско сказал, как сплюнул, Койот. И был прав: лето уже кончалось, а к нему - он это чувствовал - никто не подбирался, никто не дышал в затылок, никто о его существовании не подозревал. Он бы уловил круги возле себя, дыхание ищеек. Слабо!
- И я про то же, - мотнул головой Волковстарший, и в голосе его было нечто похожее на гордость за сына. Вот как надо дела делать. И вот что значит молодая умная голова!
Прибавил:
- Действовать надо, Пашок. И одному. Рот на замке. А я - могила, ты же знаешь.
- Заткнись, - негромко велел Павел, заметив, что Жорик с Володей прислушиваются к их разговору, навострили уши.
- Угу. Понял. - Волков-старший, как конь на водопое, замотал головой, стал разливать по стаканам водку.
"Разболтает же, придурок, - тягостно думал Койот. - Хоть и предок, хоть и клянется язык за зубами держать… Стволы видел, да, разговоры об этом ведет. Покоя они ему не дают. Торопит.
С советами лезет. И язык у него чешется, похвастаться хочет. Вот, мол, парень у меня, братва! Не то что мы, сермяжные урки…"
Теперь Койот отчетливо осознал, почему он проснулся злым: от вчерашней пьянки осталось чувство тревоги. Даже опасности. Оно лишило его покоя, мешало и раздражало. Оно непроизвольно, бесконтрольно, помимо воли и желания толкало его руки к горлу Маринки, к пульсирующей у нее на шее голубой жилке.
Но Марина-то, конечно, тут ни при чем.
Это все папаша. Ублюдок. Пьянь. Урка гребаный. Трепач. Раз заикнулся о стволах, то может сболтнуть своим корешам, может. Тому же Жорику, у него с ним доверительные отношения, друзья. А тот обрадуется, сразу же примчится с предложением: "Пашка, давай грохнем кого-нибудь денежного, а?" Предлагал же он замочить обоих Махарадзе! А ведь как все хорошо получилось: и грузины эти живы, и они башлей подработали. Вот что значит голова на плечах!
Нет, предок прав, одному в таких делах надо действовать!
И все же папаша настроение испортил. Вот кого надо придушить. За то, что рот раскрыл. За то, что стволы нашел. За то, что он единственный пока, кто знает о "Макаровых" убитых ментов. И он, конечно, легко связал их смерть с ним, Пашкбм.
Предок стал опасным свидетелем. И об этом забывать нельзя.
Правда, стволов у него в сарайчике больше нет.
Они надежно и далеко от города спрятаны в лесном тайнике. Если папаша что-то и вякнет невзначай и это "что-то" достигнет ушей милиции, все равно доказать вину Волкова-младшего будет невозможно. На месте убийства его никто не видел. Во всяком случае, в лицо. Вещдоки - пистолеты - спрятаны. Они еще должны попасть в руки следствия…
К тому же, предку могло и показаться спьяну, что он видел в сарае пистолеты. Ему могли привидеться там и гранаты, и пулеметы, и даже БТР.
Глюки, галлюцинации. Белая горячка. Кому черти видятся, кому пистолеты. Зеленый змий - он изобретательный, сволочь, к алканам подходит индивидуально, дифференцированно, как сказали бы образованные врачи-психиатры.
И все же предок не в таком пока состоянии, чтобы его отправлять в психушку. Трезвый - он вполне нормальный работящий мужик, понимает что к чему. И заложить сына… Западло, конечно, ссучиться он так не может. Родная кровь, как-никак.
Койот несколько успокоился. И остался собой доволен: отцу он ничего не сказал, ни в чем не признался. Хотя надо было ответить как-то подругому что-нибудь нейтральное, отвлеченное.
Дрогнуло что-то в душе. Похвастаться перед предком захотелось. Пусть и косвенно, иносказательно. И похвастался. Дескать, не умеют менты искать… И другую информацию отец получил: сынок стволы имеет. Не то что вы, алканы…
Да, захотелось похвастаться, захотелось. Не удержался. Приятно было на какое-то время воспарить над столом, над пьяной компанией, над предком, хоть и отсидевшим свое, но авторитета среди корешей не набравшим, в преступном мире не утвердившимся. Таких, как Волков-старший, в Придонске пруд пруди.
Впрочем, чего это он, Койот, разошелся? Предок только и сказал: ржавеют стволы, Пашок. Сказал по-мужски, серьезно. И по-деловому. Раз стволы есть, они должны работать. Стрелять. Делать деньги. Для того оружие и создано. Для того он, Койот, и убивал ментов.
Хватит выжидать. Времени прошло много. Сыщики, конечно, не списали это дело в архив. Но и поиск убийцы милиционеров возле Дома офицеров явно приостановили Заглохло телевидение.
Ничего не пишут в газетах. Перестали шмонать знакомых урок.
Да, пора действовать.
* * *
Ничуть не таясь, спокойно, Койот сошел с электрички на знакомой остановке. Постоял на платформе, посмотрел туда-сюда. Ничьего внимания он не привлек. Да и с чего вдруг? Таких, как он, молодых, постоянно чем-то озабоченных, со скучными, хмурыми лицами в пригородных поездах тысячи. Входят в вагоны, куда-то едут, выходят на нужных остановках по своим делам…
У Койота тоже здесь, возле Малаховки, дело: сегодня он возьмет из тайника пистолеты. Хватит им, действительно, лежать без дела.
Прогулочным шагом, делая вид, что в лес ему идти незачем, Койот шел сначала вдоль путей в направлении Малаховки. Со стороны могло показаться, что парень этот приехал к кому-то из знакомых в поселке. Сошедшие с электрички, те, кто был ненаблюдательнее, решили бы именно так. А большинству все было до фени, кто к кому и зачем приехал. Своих забот хватало.
Лопатки Койот в том месте, где он ее оставлял, не нашел. Кто-то, видно, подобрал. Пришлось подхватить с путей железяку, отдаленно напоминающую сей шанцевый инструмент: монтеры, кажется, чистят такими рельсы в местах стыков.
Эта штукенция, в общем-то, и похожа на лопатку: пластина из трех-четырехмиллиметровой стали и к ней приварен прут. Грязная эта "лопатка", в масле вся, да Бог с ней. Лишь бы копала.
На железнодорожном полотне он был теперь один. Все, кто сошел на остановке, свернули вправо, к Малаховке, пошли через луг к домам, а он перешел пути на противоположную сторону, углубился в лес.
Вечерело. Предзакатное, сентябрьское уже солнце остывающим чугунным ядром висело над молодым сосновым лесом. Сосенки нежились в его прохладных лучах, тени в лесу становились бесформенней, длинней. Под ногами прохрустывали рыжие иголки, мелкие веточки. Раза два дорогу перебежали озабоченные своими делами рыжие белки.
Вот и памятный перекресток дорог. Неприметный, не бросающийся в глаза. Можно и пройти его, не сориентироваться. Правильно, что поехал сюда днем, при солнечном свете. Ночью, чего доброго, перекресток этот и тайник, соответственно, мог и не найти.
От перекрестка надо отсчитать тридцать шагов на юг, вдоль этой вот тропинки. Найти метки на деревьях.
Поднял голову: вон одна, другая… третья. Похвалил себя за предусмотрительность - деревья тоже все одинаковые. Ищи тут свищи.
Мысленно восстановил на земле, под соснами, треугольник, определил его центр. Тайник должен быть здесь. Можно копать.
Грунт песчаный, легкий.
Думал о том, насколько дожди, влага могли попортить его арсенал.
Услышал вдруг полузабытое, но хорошо знакомое рычание. Обернулся, забыв о "лопатке", оставив ее в земле. Ручка-прут уже наполовину ушла в ямку.
Обернулся вовремя: на него, прижав уши, злобно оскалясь, летела огромная собака. Ее хорошо было видно: помесь овчарки с дворнягой. Острые уши, черные спина и хвост, тупая круглая морда, обвисшее, болтающееся брюхо с торчащими розовыми сосцами.
Сука. Не иначе, где-то здесь, поблизости, ее дом, щенки. Стала бы она иначе бросаться на человека?!
Жаль, не понял он в тот раз, что сука эта живет тут. Надо было бы перенести тайник.
Удар одичавшей этой, явно изгнанной из городской цивилизации твари был очень силен, и Койот едва устоял на ногах. Хорошо, что он успел стать к псине боком, расставил ноги, уклонился от ее клыков - желтые, длинные, они щелкнули у самого его плеча. Койот успел даже почувствовать дурной запах из ее пасти.
Псина повторила прыжок - теперь более расчетливо, хладнокровно, цапнула Койота повыше локтя. Ему тотчас вспомнился Мичман, его прыжки и устрашающий рык. Но тогда оба они хорошо понимали, что играют, щадили друг друга, давали время защититься. Эта же тварь кидалась на него с нешуточными намерениями, и потому знал надо спасать собственную жизнь. Бежать, отступать - бесполезно. Убегающий противник придает собаке силы и злости. Да и разве убежишь от этой длинноногой твари? Нет, пожалуй, это смесь овчарки с догом: несуразная она какая-то может, поэтому ее за чью-то ошибку при вязке (а может, и злую шутку?) и выкинули из приличного общества, отвезли сюда, в лес, и бросили…
Сука явно мстила человеку за прошлую жизнь.
Возможно, ее еще при этом долго и жестоко били, а потом бросили в лесу, привязав к дереву - вон, на шее ее обрывок старой веревки. Или тварь страдает еще и бешенством и ее не успели умертвить.
Лесная эта злобная бичиха успела трижды укусить Койота за ноги, порвала на нем крепкие еще джинсы, несколько раз пыталась вцепиться в горло, но каждый раз ему удавалось увернуться, подставить локоть или плечо. Другой на его месте, наверное бы, растерялся: дико заорав, бросился бы бежать, или, согнувшись, упал бы на землю, свернулся калачиком, полагая, что так безопаснее, так больше шансов уцелеть. Но Койот самообладания не потерял, собаки как таковой он не боялся - сказался опыт общения с волкодавом.
Псина прыгнула в очередной раз, поднялась на задние лапы (ростом она оказалась с Павла), и он совсем рядом, очень близко, снова увидел желтые, исходящие ненавистью глаза и розовый, скользкий от слюны язык между острых зубов.
Да, такие располосуют шею, едва коснутся ее, разорвут сонную артерию, и жить тогда с полминуты-минуту.
Своим неудачным маневром псина подарила Койоту долю секунды для ответного нападениязащиты: он, изловчившись, схватил собаку за язык, рванул к себе. Ошалевшая от боли и неожиданности лесная эта тварь конвульсивно дернулась, завалилась было на бок, пытаясь на земле освободиться от руки Койота, потом снова вскочила на ноги, бешено вращая башкой, упершись в землю всеми четырьмя лапами. Все ее длинное и сильное тело сотрясалось в отчаянном сопротивлении, извивалось и прыгало, рвалось из жуткого и не ожидаемого капкана. Конечно же, за всю собачью жизнь никто из людей не хватал ее за язык, не рвал его из пасти, не причинял такой дикой, парализующей тело боли.
Сука помогала себе даже хвостом - черный и толстый, он мощно лупил по земле, поднимая вместе с яростно скребущими лапами тучу пыли.
Рыча, жалобно уже повизгивая, псина тащила за собой Койота в лес, в заросли, словно надеясь, что там, в полумраке сосен и кустарников, в тесноте, ей удастся вырвать, освободить язык, а тогда уже кинуться на человек с удесятеренной яростью. Но человек держал ее за язык словно клещами, оба они отлично понимали: уступить - значит погибнуть.
Сука, лежа теперь на земле, тяжело поводила впалыми боками, давая себе передышку, рассчитывая, видимо, продолжить борьбу по новой какой-то тактике. Но она плохо все же знала человека, который соединял в себе инстинкт и разум.
Тем более ей встретился человек не робкого десятка и обладающий железным хладнокровием.
Одичавшей этой, изгнанной из города суке не повезло второй раз. И последний.
Койот не собирался давать псине передышку.
Наклонившись, он стал на нее коленом, со страшной силой надавил собаке на грудную клетку. Он почувствовал, какие мощные у нее ребра. Конечно, распрямиться и стать на грудь собаки обеими ногами ему не удастся - правая рука по-прежнему держала язык. Значит, надо придумать что-то еще.
Пока они пребывали в прежнем положении: сука лежала под Койотом, а он соскальзывающим с ее груди коленом норовил лишить ее возможности двигаться, сопротивляться. И все давил, давил… но желанного хруста ребер так и не услышал.
- А, паскуда! - бешено выкрикнул Койот, когда псина дернулась в очередной раз и едва не вырвалась.
Выхода не было. Он должен был победить эту тварь. Во что бы то ни стало!
Став на колени и оттянув голову собаки, Койот вцепился зубами ей в горло. Рот его тотчас наполнился вонючей и грубой шерстью, сразу стало трудно дышать, его едва не вырвало. Псина забила задними ногами, тупые когти с яростной силой рвали на Койоте матерчатую дешевенькую куртку, доставая через порванную ткань и голое тело, но Павел согнутой левой рукой, острым ее клином, что было сил давил и давил на живот, на розовую податливую собачью плоть, ощущая ее внутренности. Из сосцов брызнуло молоко, пальцы Койота стали липкими, и он сжал левую руку в кулак, отвернул немного лицо…
Он все сильнее и сильнее сжимал челюсти, сам уже рыча по-звериному, сатанея, с первобытным наслаждением чувствуя, как хрустит под его зубами горло собаки, как она начинает задыхаться, слабеет, оказывает все меньшее сопротивление.
Псина обмочилась. Теплая моча залила левый локоть Койота, которым он по-прежнему давил живот собаки, не давал ей действовать задними ногами. Собачья моча. В другой ситуации Койот брезгливо пнул бы собаку и прошел мимо, а сейчас только порадовался…
Ему стало казаться, что зубы его попали не на совсем удачное место, собака дышала, в горле еще оставался ход для воздуха. Тогда он осторожно, как бы перебирая хрящи, не ослабляя общего усилия, сместился чуть вправо, и снова с бешеной силой сжал челюсти.