– Я знаю легенду о Ботвелле , – ответил священник, – мне также известно, что это не более чем легенда. Но от мужей действительно иногда избавляются подобным образом. Кстати, а как они избавились от тела? Куда его спрятали?
– Я думаю, они его утопили. Или сначала убили, а потом бросили в воду, – не задумываясь ответил молодой человек.
Отец Браун помолчал, моргая, и сказал:
– Река – хорошее место для того, чтобы спрятать воображаемый труп, но никуда не годное, чтобы спрятать труп настоящий. Легко сказать, что тело бросили в реку и его течением унесло в море. Но на самом деле, если труп бросить в реку, то шансы того, что оно действительно окажется в море, – один к ста. Куда вероятнее, что оно где-нибудь пристанет к берегу. Думаю, они придумали план получше, иначе тело бы уже нашли. И если на нем будут обнаружены следы насилия…
– Да черт с ним, с телом, – с некоторым раздражением воскликнул Генри. – Разве надписей на их дьявольском дереве не достаточно для доказательства?
– В любом убийстве тело – лучшее доказательство, – ответил священник. – В девяти случаях из десяти избавление от тела – главная задача для преступника.
Они опять замолчали. Отец Браун снова взялся разворачивать красный халат и разложил его на поросшем блестящей травой берегу. Вверх он не смотрел, но через какое-то время почувствовал, что там что-то изменилось, среди деревьев появилась новая фигура, она стояла неподвижно, как статуя.
– Кстати, – негромко сказал священник, – а как вы объясните появление того маленького человечка со стеклянным глазом, который вручил вашему дяде письмо? Мне показалось, что, когда он его прочитал, настроение его совершенно изменилось. Именно поэтому я не удивился, услышав о самоубийстве, которое, как оказалось, было вовсе не самоубийством. Готов поспорить, этот парень – какой-то частный сыщик, причем не очень успешный.
– Ну, – не очень уверенно пожал плечами Генри, – почему бы и нет… Мужья иногда ведь обращаются к сыщикам, когда у них в семьях такое творится. Я думаю, он раздобыл доказательства их интриги, поэтому они и…
– Я бы на вашем месте не говорил так громко, – прервал его отец Браун, – потому что ваш сыщик сейчас наблюдает за нами. Он стоит вон за теми кустами, примерно в ярде.
Они вместе подняли головы, и действительно: за кустом стоял гоблин со стеклянным глазом, нацеленным прямо на них. Странная фигура казался тем более гротескной, что замерла в окружении восково-белых цветов классического сада.
Генри Сэнд со скоростью, показавшейся просто неимоверной для человека его комплекции, вскарабкался наверх, возмущенно поинтересовался у этого человека, что ему нужно, и, не дожидаясь ответа, предложил ему немедленно убраться.
– Лорд Стэйнс, – спокойно ответил садовый гоблин, – будет весьма признателен отцу Брауну, если он найдет время заглянуть к нему домой.
Охваченный гневом Генри Сэнд порывисто повернулся, и священник приписал его негодование неприязни, которая, как известно, существовала между ним и аристократом. Прежде чем пойти вверх по склону, отец Браун еще на секунду задержался у дерева, чтобы еще раз посмотреть на письмена на гладкой коре. Он поднял взгляд чуть выше, на старый, потемневший от времени иероглиф, который, как ему сказали, обозначал пылкое чувство, после чего снова посмотрел на растянутые и неровные буквы признания (предположительно фальшивого) в самоубийстве.
– Вам эти буквы ничего не напоминают? – спросил он, и когда его компаньон угрюмо мотнул головой, добавил: – Мне они напоминают то письмо, в котором вашему дяде угрожали расправой от имени забастовщиков.
– Это самая сложная из загадок и самая странная из историй, которые мне приходилось распутывать, – сказал отец Браун, сидя месяц спустя напротив лорда Стэйнса в недавно меблированной квартире номер сто восемьдесят восемь, последней из квартир, законченных перед тем, как для строительства началось смутное время междуцарствия, закончившееся тем, что профсоюзы остались без работы. Квартира была обставлена со вкусом, удобно, и, когда священник с кислой миной сделал это признание, лорд Стэйнс предложил ему грог и сигары. Лорд Стэйнс вел себя на удивление дружелюбно, хотя и в своей обычной сдержанной манере.
– Зная вас, я понимаю, насколько это серьезное заявление, – сказал Стэйнс, – но детективы, в том числе и наш очаровательный знакомый со стеклянным глазом, похоже, не в силах отыскать решение.
Отец Браун, отложив сигару, осторожно произнес:
– Дело не в том, что они не видят решения. Дело в том, что они не видят самого вопроса.
– Действительно, – сказал аристократ. – Возможно, я тоже его не вижу.
– Этим данное дело и отличается от всех остальных, – сказал отец Браун. – Преступник, кажется, намеренно предпринял два разных шага, каждый из которых в отдельности мог быть успешным, хотя вместе ничем, кроме провала, они закончиться не могли. Я пришел к выводу, и полностью уверен в своей правоте, что листовка с большевистскими угрозами и вырезанное на стволе дерева признание в самоубийстве – дело рук одного человека, убийцы. Вы можете возразить, что листовка была оставлена строителями, что какие-то рабочие-экстремисты захотели поквитаться со своим работодателем и сделали это. Даже если бы это было правдой, все равно остается непонятным, зачем им понадобилось, зачем вообще кому-то понадобилось оставлять ложную улику, указывающую на самоубийство. Но я уверен, что все было не так. Никто из рабочих, как бы воинственно он ни был настроен, не пошел бы на такое. Я неплохо знаю этих людей и хорошо знаю их лидеров. Нужно обладать нездоровой, с точки зрения обычных людей, фантазией, чтобы предполагать, что такие люди, как Том Брюс или Хоган, могли пойти на убийство человека, если они могли разделаться с ним на страницах газет или испортить ему жизнь массой других способов. Нет, искать нужно не среди возмущенных рабочих, искать нужно того, кто сперва сыграл роль возмущенного рабочего, а потом – работодателя-самоубийцы. Но, во имя всего загадочного, зачем? Для чего ему это понадобилось? Если этот человек изначально предполагал, что сработает его план с самоубийством, зачем же он испортил свой собственный замысел, предварительно вывесив листовку с угрозами? Вы можете сказать, что мысль о самоубийстве пришла ему потом, и он решил, будто это для него будет безопаснее, так как самоубийство вызвало бы меньше шума, чем убийство. Но и этого не могло быть. Он ведь уже знал, что наши мысли направлены в сторону убийства, в то время как его главной заботой было бы, наоборот, заставить нас не думать об убийстве. Подобная мысль была бы крайне неразумной, мне же представляется, что убийца, напротив, очень умен. Вы можете это как-то объяснить?
– Нет, но я понимаю, что вы имели в виду, – ответил Стэйнс, – когда говорили, будто бы я не вижу даже самого вопроса. Выяснить нужно даже не то, кто убил Сэнда, а почему кому-то понадобилось обвинять кого-то другого в убийстве Сэнда, а потом приписать самому Сэнду самоубийство.
Брови отца Брауна были насуплены, зубы крепко сжимали сигару, кончик которой ритмично то разгорался, то затухал, словно пульсирующий нерв напряженно работающего мозга. Потом он произнес так, будто обращался к самому себе:
– Действовать нужно очень внимательно и осторожно. Это все равно что распутывать клубок нитей, в котором каждая нить – отдельная мысль. Угроза убийства перечеркивает версию о самоубийстве. По логике вещей он не должен был наводить нас на мысль об убийстве. И все же он это сделал… Следовательно, у него были для этого другие причины. Причины настолько веские, что он даже пошел на то, чтобы ослабить свою вторую линию защиты, а именно версию о самоубийстве. Другими словами, листовка с предупреждением об убийстве нужна была не для того, чтобы навести нас на мысль об убийстве, а для того, чтобы переложить ответственность за убийство на кого-то другого. У него на то были какие-то свои, исключительные причины. Его план должен был включать в себя листовку с обещанием убить Сэнда, независимо от того, бросала ли она подозрение на других людей или нет. Так или иначе прокламация эта была необходима. Но для чего?
Напряженно размышляя и продолжая курить, выпуская в потолок густые клубы дыма, он просидел еще пять минут. Потом заговорил, внимательно подбирая слова.
– Чего еще можно было добиться прокламацией с угрозой убийства, кроме подозрения, что убийц надо искать среди забастовщиков? К чему она привела? Очевидно одно: она дала результат, обратный тому, на который была рассчитана. В ней говорилось, что Сэнд не должен увольнять рабочих, и по сути это было единственное, что действительно могло заставить его пойти на такой шаг. Нужно вспомнить, что это был за человек, и какую имел репутацию. Если человека называют "железным" даже в наших глупых газетах, если его считают прекрасным спортсменом все самые выдающиеся ослы в Англии, он просто не может себе позволить отступиться от чего-то под страхом получить пулю. Это все равно что явиться на королевские скачки в Аскоте в белой шляпе с белым пером. Это разрушило бы того внутреннего идола или идеал, который для любого мужчины, если только он не последний трус, дороже жизни. А Сэнд не был трусом. Он был смел и к тому же порывист. Действие письма было мгновенным: племянник Сэнда, более-менее связанный с рабочими, сразу же принялся твердить о том, что вызову надо дать немедленный достойный отпор.
– Да, – кивнул лорд Стэйнс, – я это заметил. – Секунду они смотрели друг на друга, а потом Стэйнс медленно, с особой интонацией признес: – Стало быть, вы полагаете, что преступник добивался…
– Локаута! – решительно воскликнул священник. – Забастовки, чего угодно, лишь бы прекратить работу. Ему позарез было нужно, чтобы работа прекратилась и как можно скорее; вероятно, чтобы как можно скорее к работе приступили штрейкбрехеры; и наверняка ему было нужно, чтобы были уволены члены профсоюзов. Вот чего он на самом деле добивался. Один Бог знает, для чего. И он выполнил свой замысел, не особенно задумываясь над тем, что кто-то усмотрит в этом связь с террористами из большевиков. Но потом… Потом, я думаю, что-то пошло не так. Тут я могу только гадать и предполагать, но единственное объяснение, которое приходит мне в голову: что-то начало привлекать внимание к истинному источнику зла, то есть к той причине, по которой он действительно добивался прекращения работ на стройке. И он пошел на крайнюю меру, отчаянную и непоследовательную: попытался оставить новый след, ведущий к реке. Сделано это было с единственной целью – отвлечь внимание от стройки.
Отец Браун посмотрел вокруг через похожие на две луны очки, оценивая роскошь комнаты, качество мебели и сдержанный лоск представительного аристократа, вспомнил два чемодана, с которыми владелец прибыл в новую, тогда еще не обустроенную и пустую квартиру, и довольно неожиданно сказал:
– Одним словом, убийца испугался чего-то или кого-то в этом доме. К слову, а почему вы решили поселиться именно здесь?.. И еще к слову, молодой Генри рассказал мне, что вы, въезжая сюда, назначили ему здесь встречу. Это правда?
– Ничего подобного, – возразил Стэйнс. – Я получил ключи от его дяди накануне вечером. Я понятия не имею, зачем Генри явился сюда в то утро.
– Вот как! Что ж, в таком случае, я, пожалуй, понимаю, зачем он сюда приезжал… Я думаю, вы застали его врасплох, подойдя к дому в ту самую секунду, когда он собирался из него выйти.
– И все же, – произнес Стэйнс, внимательно глядя на священника блестящими серыми глазами, – вы и меня считаете загадкой, не так ли?
– Я считаю вас двойной загадкой, – ответил отец Браун. – Во-первых, мне непонятно, почему вы решили отойти от дела, которым занимались совместно с Сэндом. Во-вторых, почему после этого вы решили поселиться в доме, построенном Сэндом?
Стэйнс какое-то время задумчиво курил, потом стряхнул с сигары пепел и позвонил в колокольчик, стоявший у него на столе.
– С вашего позволения, – сказал он, – я приглашу на наше совещание еще двух участников. Этот звонок для Джексона, невысокого детектива, вы знаете его, он дожидается в коридоре, а Генри Сэнда я загодя попросил зайти ко мне, так что он будет чуть позже.
Отец Браун встал, прошел через комнату и остановился у камина, глубокомысленно сдвинув брови.
– Тем временем, – продолжил Стэйнс, – я охотно отвечу на оба ваших вопроса. С Сэндом я расстался, потому что узнал, что в деле происходят определенные махинации, и кто-то на нем греет руки. Сюда я вернулся и занял эту квартиру, потому что хотел на месте узнать правду о смерти старшего Сэнда.
Когда в комнату вошел детектив, отец Браун повернулся, но головы не поднял и, глядя себе под ноги, на прикаминный коврик, задумчиво повторил:
– На месте…
– Мистер Джексон подтвердит вам, – сказал Стэйнс, – что сэр Хьюберт обратился к нему для того, чтобы выяснить, в чьих карманах оседают деньги фирмы, и он доставил ему результаты своей работы за день до исчезновения старика Хьюберта.
– Да, – медленно произнес отец Браун, – и теперь я знаю, куда он исчез. Я знаю, где искать тело.
– Где? – тут же спросил хозяин квартиры.
– Здесь, – ответил отец Браун и топнул ногой по коврику. – Здесь, в этой уютной комнате, под этим роскошным персидским ковром.
– Господи, откуда у вас такие странные мысли?
– Я только что вспомнил, – сказал отец Браун. – Я увидел это во сне. – Он закрыл глаза, словно пытаясь представить себе тот сон, и продолжил негромким глухим голосом: – Это дело об убийстве вращается вокруг вопроса "Как избавиться от тела?", и я понял это во сне. Каждое утро меня будил стук молотков в этом строящемся здании. В то утро я проснулся и снова уснул, думая услышать стук позже, но так и не услышал. Почему? Потому что в то утро в доме стучали, но это был не тот стук. Строительство здесь уже прекратилось, но рано утром, еще до рассвета, в доме снова раздался стук, короткий, торопливый стук молотка. Спящий человек непроизвольно проснется от знакомого звука, но снова заснет, потому что привычный ему звук прозвучал в непривычное время. Далее, для чего таинственному преступнику было нужно, чтобы стройка немедленно прекратилась и был полностью сменен штат строителей? Потому что, если бы на следующий день на работу пришли старые строители, они бы увидели, что за ночь здесь произошли определенные перемены. Те, кто уже работал на стройке, знали, на чем была закончена работа, и наверняка заметили бы, что в этой комнате без их участия был постелен пол. Причем сделано это было человеком, знающим, как это делать, человеком, который явно вращался в рабочей среде и прекрасно разбирался в строительном деле.
Пока он говорил, открылась дверь, и в комнату просунулась голова, небольшая голова на массивной шее с блестящим пенсне на носу.
– Генри Сэнд говорил, что он человек простой и не умеет играть в кошки-мышки. Думаю, он был к себе несправедлив.
Генри Сэнд развернулся и быстро пошел по коридору.
– Он не только годами успешно прикарманивал деньги фирмы, – ровным бесстрастным голосом продолжал священник, – но, когда его дядя об этом узнал, придумал совершенно новый, необычный способ спрятать его труп.
Тут Стэйнс быстро схватил колокольчик и снова позвонил. Раздался долгий, резкий, настойчивый звон, и маленький человек со стеклянным глазом бросился по коридору вдогонку за беглецом. Его четкие ритмичные движения напоминали движущуюся картинку в зоотропе . В тот же миг отец Браун выглянул в окно, перегнулся через небольшой балкончик и увидел пятерых или шестерых мужчин, выскочивших из-за кустов. Перемещаясь теми же механическими движениями, они, как раскрывающийся веер или рыбацкая сеть, рассыпались по улице полукругом и бросились навстречу пулей вылетевшему из дома беглецу.
Отец Браун увидел во сне только общую схему этой истории, которая не выходила за пределы комнаты, где Генри задушил Хьюберта и спрятал его тело под непроницаемый пол, для чего ему и потребовалось остановить всю стройку. Укол булавкой пробудил в нем подозрение, но только в том, что его вывели на длинную круговую дорогу лжи. Сокрытый на острие булавки смысл заключался в том, что вся история с самоубийством не имела смысла.
Ему показалось, что он наконец понял Стэйнса, и теперь им можно было пополнить его коллекцию неординарных, сложных для понимания людей. Теперь он видел, что этот утомленный джентльмен, которому он однажды приписал зеленую кровь, на самом деле горел в душе холодным зеленым пламенем честности или обыкновенной чести, что и заставило его сначала отстраниться от нечестного дела, а потом почувствовать свою вину за то, что его ответственность ляжет на чьи-то чужие плечи, вернуться и взяться за поиск истины, разбив лагерь на том самом месте, где, как выяснилось, было похоронено мертвое тело. Он добился того, что убийце, который увидел, насколько близко он подобрался к трупу, пришлось спешно устраивать спектакль с халатом и утопленником. Все теперь казалось отцу Брауну очень простым и понятным, но прежде чем засунуть обратно голову, он посмотрел вверх, на звезды в ночном небе, на фоне которых высилось циклопическое здание, и вспомнил Египет и Вавилон, и все то вечное и одновременно мимолетное, что сотворили человеческие руки.
– Я правильно говорил в самом начале, – сказал он. – Это напоминает мне стихотворение Коппе о фараоне и пирамиде. Здесь должны жить сотни людей, но вся эта гора из камня – могила для всего лишь одного.