– Обвинение? Против него? Конечно же, нет! – вскричал Рэггли. – Да я б ему кружку пива выдвинул, если б ему пить разрешалось. Я-то ведь вовсе не хотел обидеть его религию. Хотелось бы мне, чтобы хоть у кого-то из вас, сопляков, хватило духа человека убить! Не говорю за веру, потому что знаю, нет у вас никакой веры, а хоть бы за что-нибудь… Хотя бы за пиво ваше.
– Ну вот, теперь он нас всех сопляками обозвал, – сказал отец Браун Гринвуду. – Мир и гармония восстановлены. Ну а мне бы хотелось, чтобы этот оратор-трезвенник сам зарезался ножом своего друга – это из-за него вся заваруха началась.
К этому времени компания, собравшаяся в "баре-салоне", начала расходиться. Служащие гостиницы нашли способ освободить отдельное помещение для коммивояжеров, куда те и направились в сопровождении официанта, который нес поднос с выпивкой. Отец Браун посмотрел на оставленные на стойке стаканы (ставший поводом раздора стакан молока и еще один с остатками виски) и повернулся как раз вовремя, чтобы увидеть, как прощаются две странные фигуры, олицетворение Востока и Запада. Рэггли продолжал радостно улыбаться, а в лице мусульманина все еще было заметно что-то недоброе, зловещее, что, возможно, было его обычным выражением. Тем не менее он с полным достоинства видом кивнул и величественным жестом дал понять, что мир восстановлен. Казалось, страсти действительно улеглись.
И все же некоторый привкус беспокойства остался по крайней мере у отца Брауна, когда он вспоминал и пытался понять смысл пантомимы прощания участников этой стычки. Любопытно, но на следующий день рано утром, когда отец Браун, спускаясь из номера по своим делам, снова заглянул в "бар-салон", он увидел, что длинное помещение с его причудливым азиатским убранством залито безжизненным бледным светом, в котором каждая мелочь, каждая деталь вырисовывались удивительно отчетливо, и одной из этих деталей был скрючившийся в углу труп Джона Рэггли. В груди его торчал кривой кинжал с тяжелой рукояткой.
Отец Браун очень тихо поднялся наверх и позвал своего друга инспектора. Через какое-то время они уже вместе стояли над мертвым телом в доме, где все еще царила ночная тишина.
– Не будем делать поспешных выводов, – нарушил молчание Гринвуд. – Помните, что я вам вчера днем сказал? Кстати, странно, что такой разговор у нас зашел именно вчера.
– Да, – согласился священник и кивнул, не отрывая неподвижного взгляда от мертвеца.
– Я говорил, что единственный вид убийства, который мы не в силах предотвратить, – это убийство, совершаемое фанатиком, и не обязательно религиозным. Этот парень в чалме, должно быть, думает, что если его повесят, он с виселицы отправится прямиком в рай за то, что защищал честь пророка.
– Все это так, – негромко произнес отец Браун. – Со стороны нашего друга мусульманина было бы вполне, так сказать, разумно его зарезать. Да и больше как будто некому… Но… Что, если… – неожиданно круглое лицо его снова стало непроницаемым, слова замерли на губах.
– Что опять не так? – спросил инспектор.
– Кхм. Я знаю, это покажется странным, – неуверенным, даже жалким тоном произнес отец Браун, – но я подумал… Я подумал, что, в каком-то смысле, неважно, кто его зарезал.
– Это что, какая-то новая мораль? – спросил его друг. – Или старая казуистика? Может быть, иезуиты теперь потворствуют убийцам?
– Я не говорил, что не имеет значения, кто его убил, – сказал отец Браун. – Несомненно, может оказаться, что человек, вонзивший в него нож, и тот, кто его убил, – одно и то же лицо, но это вовсе не обязательно. В любом случае это сделано не одновременно. Вы наверняка захотите изучить отпечатки пальцев на рукоятке, но советую вам не тратить на это слишком много времени. Я допускаю, что найдутся и другие люди, которые могли воткнуть нож в этого бедолагу и по совсем другим причинам. Отнюдь не нравоучительным, разумеется, но весьма далеким от убийства. Вам тоже придется воткнуть в него парочку ножей, чтобы узнать это наверняка.
– Как это понимать? – настороженно поинтересовался полицейский.
– Я говорю о вскрытии, – пояснил священник. – Оно понадобится, чтобы установить истинную причину смерти.
– Хм, думаю, вы правы, – согласился инспектор. – По крайней мере, насчет того, когда в него воткнули кинжал. Нужно дождаться доктора, хотя я уже и сам вижу, что он только подтвердит ваши слова. На трупе слишком мало крови. Кинжал воткнули в мертвое тело, через несколько часов после того, как он умер. Но кому это понадобилось и зачем?
– Возможно, чтобы направить подозрение на магометанина, – ответил отец Браун. – Не самый благовидный поступок, да, но все же не убийство. Надо полагать, кое-кому здесь есть что скрывать, но это не обязательно убийцы.
– Об этом я еще не думал, – сказал Гринвуд. – Почему вы так решили?
– Вспомните, о чем я говорил, когда мы вчера вошли в эту жуткую комнату в первый раз. Я сказал, что здесь очень просто совершить убийство. Но я имел в виду не все это дурацкое оружие, хоть вы так и подумали. Я имел в виду что-то совсем другое.
Несколько следующих часов друзья были заняты тем, что тщательно восстанавливали события прошедших двадцати четырех часов: кто что пил, какие стаканы мылись, а какие нет, а также все подробности того, чем все это время занимался каждый из тех, кто мог иметь отношение к этому делу, и даже тех, кто явно не мог иметь к нему ни малейшего отношения. На все это было потрачено столько сил и энергии, будто речь шла об отравлении как минимум тридцати человек, а не одного.
Было установлено, что в здание можно было попасть только через большой холл, примыкающий непосредственно к бару. Из-за ремонтных работ все остальные входы были так или иначе перекрыты. Лестницу, ведущую к парадному входу, мыл мальчик, но ничего примечательного он сообщить не мог. До наделавшего столько шума появления турка в тюрбане и проповедника трезвости единственными посетителями бара, похоже, были коммивояжеры, которые зашли, чтобы, как они это называли, "дерябнуть по-быстрому", и перемещались они всей группой. Показания мальчика снаружи и мужчин внутри несколько отличались. Мальчик утверждал, что один из них "дерябнул" быстрее других и один вышел из гостиницы, но ни управляющий, ни бармен не припоминали, чтобы кто-либо проявил подобную независимость. Управляющий и бармен довольно хорошо знали всех разъездных агентов и наверняка заметили бы, если бы кто-нибудь из них отлучился. Сначала они стояли у барной стойки, шутили, смеялись и пили, потом стараниями их властного предводителя, мистера Джукса, компания оказалась втянута в не очень серьезную перебранку с мистером Прайс-Джонсом, а после они стали очевидцами стремительной и очень серьезной перебранки между господином Акбаром и мистером Рэггли. Затем им сказали, что они могут перейти в другую комнату, что они и сделали. Туда же в качестве трофеев направилась и их выпивка.
– Похоже, мы сделали все, что могли, – сказал инспектор Гринвуд. – К сожалению, ремонт не повлиял на посудомоек, все стаканы вымыты, в том числе и стакан старика Рэггли. Эх, если б не добросовестность всех остальных, как бы это облегчило работу нам, сыщикам!
– Я знаю, – со вздохом сказал отец Браун, и на его лице снова мелькнуло подобие улыбки. – Мне порой кажется, что это преступники изобрели гигиену. Или блюстители гигиены были первыми преступниками. Есть среди них и такие. Сколько мы слышим разговоров о грязных притонах и зловонных трущобах, рассадниках преступности. Их называют грязными не потому, что преступления совершаются, а потому, что преступления раскрываются. Преступник может сделать свое дело и в самом безупречно чистом месте, где не остается ни грязи, чтобы сохранить отпечатки ног, ни осадка в стакане, чтобы можно было определить яд. Радетельные слуги убирают и смывают все следы совершенного преступления, а преступник тем временем преспокойно убивает и сжигает в печи шесть жен, хотя будь там хоть немножечко обычной грязи, этого можно было бы не допустить. Может, я и выражаю свои мысли слишком уж несерьезно, но дело вот в чем. Я случайно особенно запомнил один определенный стакан. Он, конечно же, уже вымыт, но мне хотелось бы узнать о нем побольше.
– Это вы о стакане Рэггли? – спросил Гринвуд.
– Нет, это я о ничейном стакане, – ответил священник. – Он стоял рядом со стаканом молока, и в нем было дюйма на два виски. Мы с вами виски не пили. Я отчетливо помню, что управляющий, когда его угощал весельчак Джукс, сказал, что выпьет "капельку джина". Надеюсь, вы не думаете, что наш мусульманин в зеленом тюрбане был любителем виски, или что преподобный Дэвид Прайс-Джонс случайно одновременно выпил молоко с виски, не заметив этого?
– Но вчера почти все коммивояжеры пили виски, – заметил инспектор и прибавил: – Есть у них такая привычка.
– Да, но у них есть и другая привычка – сделав заказ, забирать его, – ответил отец Браун. – В нашем случае их стаканы отнесли вслед за ними в другую комнату. Но один стакан остался на стойке.
– Случайность? – с сомнением в голосе предположил Гринвуд. – Официант мог забыть его, а в другой комнате просто налил новый.
Отец Браун покачал головой и назидательно произнес:
– В людях нужно разбираться. Люди такого сорта… Кто-то назовет их вульгарными, кто-то – самыми обычными, но все это личные оценки. Я бы сказал, что по большому счету это люди простые. Многие из них – очень хорошие люди, любящие своих жен и обожающие детей. Среди них могут быть и негодяи, такие могут иметь несколько жен, или даже убить несколько жен, и все же в большинстве своем это простые люди. И заметьте, не склонные к алкоголизму (среди герцогов или оксфордских профессоров алкоголиков встречается больше), но когда такой человек попадает на пирушку, он поневоле начинает замечать все вокруг и, если замечает что-нибудь необычное, как правило, тут же громогласно заявляет об этом. Вы разве никогда не замечали, как даже мелочи порой вызывают живейшую реакцию? Пивная пена переливается через край – он кричит: "Эй, эй! Я столько не выпью!" или "О, для меня это честь!" Я это говорю к тому, что для меня невообразимо, чтобы пятеро таких весельчаков сидели за одним столом в отдельной комнате с четырьмя стаканами и это не закончилось бы шумом. Если не вся компания, то хотя бы тот, кто остался обделенным, наверняка поднял бы крик. Он бы не стал, как благовоспитанный джентльмен, ждать, пока у него появиться возможность заказать выпивку позже. Мы с вами наверняка услышали бы крики наподобие: "А я что, крайний?", или "Эй, Джордж, я разве говорил, что записался в Общество трезвенников?", или "Кто-нибудь видит у меня на голове зеленый тюрбан?" Но бармен подобных жалоб не слышал. Короче говоря, я не сомневаюсь, что стакан с остатками виски был оставлен на стойке кем-то другим. Кем-то, о ком мы не подумали раньше.
– У вас кто-то есть на примете? – спросил полицейский.
– Из-за того что управляющий на пару с барменом твердят, что такого человека не было, вы выбрасываете из головы действительно независимые свидетельства. Я имею в виду слова мальчика, который на улице чистил лестницу. Он утверждает, что некий мужчина, вполне вероятно, один из торговцев, который тем не менее почему-то отделился от компании, вошел в гостиницу и вышел почти сразу. Ни управляющий, ни бармен не видели его или говорят, что не видели, хотя ему каким-то образом удалось получить стакан виски. Давайте назовем его для удобства Быстрый. Вы знаете, я нечасто вмешиваюсь в вашу работу, я ведь понимаю, что вы все равно сделаете ее лучше, чем я, как бы мне ни хотелось, чтобы было наоборот. Мне никогда не приходилось пускать в ход все эти полицейские штучки или бегать за преступниками и так далее. Но сейчас впервые в жизни мне захотелось это сделать. Я хочу найти Быстрого, хоть на краю земли; я хочу пустить в ход всю адскую полицейскую машину, чтобы охватить ею, как сетью, все страны и континенты, и в конце концов с превеликим удовольствием поймать Быстрого, потому что он – именно тот человек, который нам нужен.
Гринвуд беспомощно всплеснул руками.
– Ну а что-нибудь кроме его скорости мы о нем знаем? Лицо, фигуру, хоть какие-нибудь внешние особенности?
– На нем было что-то вроде свободного шотландского плаща без рукавов, – сказал отец Браун. – И мальчику он сказал, что к утру ему нужно быть в Эдинбурге. Это все, что мальчишка запомнил. Но я знаю, что ваша организация находила людей, о которых было известно и того меньше.
– Вас, похоже, это дело чем-то зацепило, – несколько озадаченно заметил инспектор.
На лице священника тоже отразилось некоторое недоумение, но его удивление, похоже, было вызвано какими-то собственными мыслями. Какое-то время он сидел молча, задумчиво сдвинув брови, а потом неожиданно произнес:
– Понимаете, очень легко оказаться неправильно понятым. Каждый из нас по-своему важен. Вы важны, я важен. В эту истину труднее всего уверовать. – Инспектор смотрел на него, явно силясь понять. – Мы важны для Бога, и один лишь Господь Бог знает, почему. Но дело в том, что это единственная причина существования полиции. – Полицейского, похоже, не сильно вдохновило подобное небесное оправдание его существования. – Видите ли, в конце концов, закон все же справедлив. Если важен каждый человек, то важно и каждое убийство. То, что было сотворено Им в тайне, не должно погибнуть в тайне. Но… – Последнее слово он выделил особо, как человек, решившийся на важный шаг. – Но, если спуститься на уровень вниз и рассматривать это равенство не с мистической точки зрения, я перестаю понимать, почему некоторые убийства считаются важнее других. Вот вы постоянно говорите "это дело", "это важно". Мне, простому обывателю, премьер-министр не кажется кем-то особенно важным. По меркам человеческой важности, я бы даже сказал, что он вообще не существует. Вы что, думаете, если завтра застрелят его и перестреляют всех остальных политиков, некому будет занять их место и заявить, что ведутся кропотливые поиски преступников и правительство держит расследование под строжайшим контролем? Первые люди современного мира не важны. Не важны даже те, кому на самом деле принадлежит власть. Никто из тех, чьи имена мелькают в газетах, не важен.
Он встал и несильно хлопнул по столу, что случалось с ним крайне редко. Голос его снова изменился.
– Но Рэггли был важен. Он был одним из тех немногих, кто мог спасти Англию. Такие люди, непоколебимые, мрачные, высятся, как старые заброшенные указатели на перекрестках гладкой дороги, ведущей в болото полного упадка. Декан Свифт , доктор Джонсон , старик Уильям Коббет – все они без исключения считались угрюмыми нелюдимами или безумцами, но друзья любили их, и все они этого заслуживали как никто другой. Разве вы не видели, как старик с сердцем льва простил врага, как умеют прощать только настоящие воины? Он сделал то, о чем говорил тот лектор-трезвенник, он показал нам пример того, каким должно быть христианам. И когда такого человека подло и тайно убивают… Вот тогда я начинаю думать о важности. Это важно настолько, что для поиска нужного нам человека не грех задействовать всю мощь полицейской машины… О, не стоит благодарности. И вот, в кои-то веки, я действительно хочу прибегнуть к вашей помощи.
Итак, несколько удивительных последующих дней и ночей, подобно тому как Наполеон, маленький корсиканец, двигал батареи и дивизии, превращая карту Европы в карту боевых действий, отец Браун, маленький человечек в рясе, бросил в бой все армии, всю боевую технику полицейских сил короны. Полицейские участки и почтовые отделения работали сутки напролет, на улицах останавливали транспорт, перехватывались письма, в сотни мест летели запросы, и все с одной целью: напасть на след безымянного и безликого человека в свободном плаще без рукавов и с билетом до Эдинбурга.
Тем временем работа велась и по другим направлениям. Полный отчет о вскрытии еще не был составлен, а все уже знали, что причиной смерти было отравление. Естественно, в первую очередь под подозрение попала вишневая наливка, что в свою очередь бросило подозрение на гостиницу.
– Скорее всего, это управляющий, – мрачно произнес Гринвуд. – Лично мне он кажется похожим на какого-то мерзкого червяка. Понятно, это может быть и кто-то из обслуги, бармен например. Тоже неприятный тип. Он вполне мог что-то не поделить с Рэггли, при его-то вспыльчивости. Хотя старик отходчив был. Но все равно, как я уже сказал, основная ответственность, а следовательно, и основное подозрение ложится на управляющего.
– Я знал, что подозрение в первую очередь падет на управляющего, – сказал отец Браун. – Как раз по этой причине я его не включил в число подозреваемых. Видите ли, мне кажется, что не только мы догадывались о том, что под подозрение попадут в первую очередь управляющий и работники гостиницы. Именно поэтому я и говорил тогда, что здесь так легко совершить убийство… Впрочем, я думаю, если вы и его проверите, хуже не будет.
Инспектор отправился к управляющему, но вернулся на удивление скоро. Своего друга он застал просматривающим какие-то бумаги, это было нечто вроде досье на Джона Рэггли, в котором описывалась его бурная жизнь.
– Странный вышел допрос, – доложил инспектор. – Я-то думал, что мне придется несколько часов провозиться с этим скользким угрем. У нас ведь на него ничего нет, так что по закону мы и предъявить ему ничего не можем. А он, только меня увидел, заволновался, задергался, будто голову потерял, и давай все выкладывать, даже без моих вопросов. Думаю, он так испугался, что выложил всю правду.
– Я знаю, – кивнул отец Браун. – Он точно так же потерял голову, когда обнаружил мертвого, предположительно отравленного, Рэггли в своей гостинице. И потерял он ее настолько, что не нашел ничего лучшего, кроме как украсить труп турецким кинжалом, чтобы свалить вину на "черномазого", как он бы его назвал. Трусость – вот все, в чем можно его обвинить. Ему бы никогда в жизни не хватило духу воткнуть нож в живого человека. Думаю, он натерпелся страху, даже когда втыкал его в мертвеца. Больше всего он испугался того, что его обвинят в том, чего он не делал, и что он окажется в глупом положении, что, собственно, и произошло.
– Думаю, не мешало бы и с барменом потолковать, – заметил Гринвуд.
– Наверное, – пожал плечами клирик. – Хотя я не думаю, что это кто-то из гостиничных… Наверное, убийца действовал в расчете на то, что именно их станут подозревать в первую очередь… Лучше взгляните на это. Вы видели, что они тут собрали на Рэггли? Интересная жизнь у него была, надо сказать. Хоть роман пиши. Или биографию.