- Задержан кладовщик Климашин, - с еле сдерживаемым торжеством доложил он, - у него обнаружена шкурка серого каракуля высокого качества. Как прикажете поступить?.. Слушаюсь.
- Идем, - коротко приказал он.
Доведя Климашина до кабинета директора, Перепелкин вернулся к себе. Он был не на шутку взволнован всем происшедшим, и какое-то неясное сознание своей вины в чем-то не давало ему покоя.
Через полчаса Климашин, бледный, с дрожащими губами, ни на кого не глядя, прошел через проходную. Перепелкин отвернулся.
А на следующий день под вечер он был снова вызван к Свекловишникову и получил на этот раз семьсот рублей, расписавшись все в той же тетради. Деньги были как нельзя более кстати: намечался последний вечер с Эллочкой, и Перепелкин хотел расстаться с ней красиво и ярко, как истинный джентльмен.
- Старайтесь, Перепелкин! - довольно просипел Свекловишников, милостиво пожимая ему руку. - Еще один такой эпизод - и вы можете рассчитывать ежемесячно на эту сумму.
"Ого, вот это я понимаю! - ликовал про себя Перепелкин, выходя из директорского кабинета. - Житуха пошла. Пиастры прут сами в руки. Только не теряться".
Прошла неделя. Климашин продолжал являться на работу. Только на лице его не видно было больше улыбки, а в уголках плотно сжатых губ залегла горькая, упрямая складка.
Как-то, проходя мимо Перепелкина, он остановился и, пристально глядя ему в глаза, глухо сказал:
- Думаешь, я вор, да? Врешь, брат. Я еще докажу, какой я вор, увидишь. Много кое-чего докажу.
"Угрожает, - с непонятным ему самому страхом подумал Перепелкин. - Кому же это он?" И почему-то невольно подумав о Свекловишникове, в тот же день передал ему слова Климашина.
- И это вместо благодарности, что под суд не отдал, - покачал массивной головой Свекловишников, и отвислые, склеротические щеки его еще больше побурели. - Ну да надеюсь, мы скоро от него избавимся. Надеюсь.
После этого разговора прошла еще неделя, и вот Климашин по неизвестной причине не явился на работу. А на следующий день на фабрику пришла заплаканная жена Климашина, совсем еще молоденькая, худенькая, миловидная женщина, с выбившимися из-под пестрого шарфика волосами, в скромном, поношенном пальто. Перепелкин сам проводил ее в кабинет Свекловишникова.
- Откуда я знаю, где ваш муж, - раздраженно, но вполне искренне развел тот руками. - В милицию обращайтесь, уважаемая. А мы в таком случае проверим склад. Он тут успел у нас уже отличиться.
- Он последнюю неделю сам не свой был, - прошептала Климашина. - Боюсь я, товарищ директор… Горячий он.
- Ну, и я боюсь, - отрезал Свекловишников, - за склад боюсь.
- Вы что говорите!.. Вы только подумайте, что вы говорите!.. - заливаясь слезами, пролепетала Климашина. - Да Андрюша разве может…
- Я знаю, что говорю, гражданочка. Слов на ветер не бросаю. А розыском вашего сбежавшего супруга милиция займется. Да-с, милиция.
В продолжение всего этого разговора Перепелкина била какая-то нервная дрожь, которую он не в силах был унять. Жалость переполняла его при взгляде на эту женщину - жалость и невесть откуда взявшийся липкий, отвратительный страх.
- Ну вот, полюбуйтесь! - со злостью произнес Свекловишников, когда они остались одни. - Удрал, подлец. Это же уму непостижимо!
И голос его при этом звучал так искренне, что Перепелкин не знал, что и думать. Впрочем, факт оставался фактом: был человек - и нет человека.
А через два дня, в воскресенье, выходя поздно вечером из ресторана, пьяный Перепелкин был задержан комсомольским патрулем. Вот тогда-то и состоялся его ночной разговор с Климом Приваловым - разговор, припомнив который на следующее утро, Перепелкин в страхе побежал к Свекловишникову.
- Дурак ты! - с неожиданной грубостью крикнул тот. - И дважды к тому же. Во-первых, пьешь, как свинья, и болтаешь лишнее. А во-вторых, что испугался этого молокососа. Ступай, ступай, - уже мягче добавил он. - И на своем посту рот не разевай. Лови птичек, как условились. Скоро еще одна прилетит, - многозначительно произнес он и, усмехнувшись, прибавил: - А насчет Климашина - что ж. Сбежал! Да еще, оказывается, шкурок прихватил тысяч на сорок. А охрана наша проморгала. Только и всего.
Перепелкин ушел из кабинета директора не на шутку встревоженный. "Какая еще прилетит птичка? - думал он. - И что все-таки случилось с этим Климашиным?" В то, что охрана "проморгала", он решительно не верил, а раз так, то что же все это означает?
ГЛАВА 3
ПРИ ЗАКРЫТЫХ ДВЕРЯХ
За окном мягко и беспрерывно уже много часов падали пушистые снежинки. Снег шел густо, крупными хлопьями, и Свекловишникову казалось, что где-то высоко-высоко над землей неожиданно и бесшумно лопнули гигантские снежные облака, не в силах больше сдержать великий напор этих невесомых, но страшных своим множеством снежинок.
"Так и в душе, - скорбно подумал он, прислушиваясь к тихому шороху за окном, - копится что-то невесомое, копится, а потом вдруг и прорвется. Только что это? Может, совесть?" - Он горько усмехнулся.
Была у него совесть, была, когда после гражданской войны он пришел на стройку, где вскоре был выдвинут на хозяйственную работу. Вот тогда была совесть. А потом? Заметил ли он, как затянулась душа болотной, тряской тиной, неприметно, за каждодневными делами и заботами? И когда это началось? Давно. Кажется, после рождения третьего, Вовки, когда его, Свекловишникова, Плышевский познакомил с Нонной, веселой, красивой, с которой легко забывались жалобы раздраженной жены, бесконечные разговоры о детях, очередях и ссорах с соседками, забывались и служебные заботы.
А потом были другие женщины. Он тянулся к ним, он мечтал хоть на время забыться, уйти от трудной, муторной, как ему казалось, жизни, тянулся потому, что уже не мог разглядеть в этой жизни той цели, ради которой дрался когда-то, утерял ее, эту цель, разменял на медные пятаки, соблазнился легким, краденым счастьем, минутной радостью. Тогда-то и потребовались деньги, много денег. Ловко добывать их научил Плышевский…
Да, пятеро детей у него. И все старается убедить себя Свекловишников, что это для них он делает: пусть, мол, растут в довольстве. Ну, а если по чести, то разве для них? И разве скроешь от них все, что удается скрыть от других, посторонних глаз? Вон старший, Виталий, студент, нет-нет, да и спросит вдруг: "А откуда у нас дача, папа, ведь получаешь ты две тысячи, а нас семеро? А раньше, когда строил, так и еще ведь меньше получал?" Да к тому же спросит за обедом, и сразу пять пар ясных, чистых, настороженных глаз обращаются в его сторону. Попробуй, вывернись, скрой.
Жена, та, конечно, давно догадалась, но молчит, не вмешивается, не придет на помощь. Давно у них что-то порвалось, с того, пожалуй, дня, когда вдруг узнала она о Нонне, а потом догадалась и о других. И вот молчит, поджала сухие губы.
"Вообще, папа, часто ты выпиваешь, - рассудительно замечает в другой раз Виталий. - Для этого, знаешь, тоже много денег надо. А у нас их нет, по-моему". Легко ему рассуждать - нет, есть… И Свекловишников в такие минуты вдруг с ужасом ощущает, что в груди у него поднимается волна ненависти к сыну. "Змееныш! Мой кусок ест и еще тут…" Свекловишников с трудом сдерживает себя, бормочет что-то о премиях, сверхурочных, отводит глаза и сердито сопит. И невольно в голову приходит жуткая мысль: ох, когда-нибудь они с него спросят, не госконтроль, не прокурор, а они, дети, самые, кажется, страшные его судьи!
А что делать? Внушить им другие правила жизни, его, теперешние? Пойди внуши, осмелься, попробуй! Нет, страшно, не пускает что-то, не позволяет. Видно, любит он их все-таки, любит и не желает им такой жизни.
"Ох, душно, нечем дышать в этом проклятом кабинете!" - Свекловишников непослушными пальцами расстегнул воротничок и, навалившись животом на подоконник, прижался потным лбом к холодному стеклу.
За спиной на столе зазвонил телефон. Свекловишников вздрогнул, оглянулся, секунду будто соображая что-то, потом тяжело оторвался от окна и шагнул к столу. Прежде чем снять трубку, он плотно уселся в кресло, застегнул воротничок.
- А, Поленька! Ну, здорово, здорово. Соскучилась? Сегодня приеду, - растроганно загудел он в трубку. - Да так часика через два, не раньше. Ну, приготовь, приготовь, в холодильничек поставь.
"Вот это друг, единственный, верный, - с благодарностью подумал он. - Все знает, во всем помогает, и утешит, и не продаст никому. Потом красивая, здоровая. У нее и ночевать останусь, - решил он. - Заодно и насчет магазина ее потолкуем".
В кабинет зашел высокий, худощавый Плышевский, как всегда подтянутый, самоуверенный, под расстегнутым халатом - щеголеватый, черный костюм, красивый светлый галстук. Ослепительно белый воротничок сорочки туго обхватывал его жилистую шею.
- Ты что, никак на свадьбу собрался? - усмехнулся Свекловишников.
- Да нет, прямо отсюда в театр, друзья пригласили на премьеру, - весело блеснул стеклами очков Плышевский. - А потом, естественно, банкет.
- Артисточки все, певички? Меценат, тоже мне.
- Люблю людей искусства, каюсь, - засмеялся Плышевский. - Что поделаешь, народ веселый, беспечный и при всем при том ни гроша в кармане. Приходится поддерживать.
Плышевский небрежно сунул руку в карман и принялся расхаживать по кабинету.
- Слушай, Тихон Семенович, я тут кое-что придумал, - уже другим, озабоченным тоном начал он. - Насчет этого неприятного дела с Климашиным. Давай обсудим. Жена его была у тебя вчера?
- Вчера, - хмуро кивнул головой Свекловишников.
- И прекрасно. Ты еще ничего не знал и потому вел себя вполне естественно. Я вчера советовался с Оскаром Францевичем. И он - светлая голова! - предлагает сделать хитрый и совсем необычный ход. Ты же понимаешь, Тихон Семенович, сейчас начнется шум, и немалый. Это неизбежно. Что ни говори, пропал человек. Так надо не ждать, пока шум начнется. А самим начать, первыми. Понятно?
- Положим, не совсем.
- Эх, и тугодум же ты, дорогуша! Ну, ведь всегда же вор должен громче всех кричать: "Держи вора!"
- Неуместные шутки! - сердито засопел Свекловишников. - Дурак Доброхотов и подлец! Да как он посмел? Положим, ему собственная шкура не дорога, но ведь он и других подводит под монастырь!
- Ты хочешь сказать, под тюрьму? - тонко усмехнулся Плышевский. - Это, дорогуша, тебе только со страху мерещится. Хотя, конечно, он подлец. Грязь и мерзость неслыханная. Но раз случилось, надо использовать.
- Сколько лет работаю, а такого еще не бывало, - обозлился вконец Свекловишников.
- И не будет. Случай беспрецедентный, - спокойно подтвердил Плышевский, продолжая расхаживать по кабинету.
- А все потому, что связались со всякой швалью, с подонками какими-то!
- Тоже верно. Хотя, замечу в скобках, подонок этот очень удобен, просто на редкость. Потому, собственно, и терпим его. - Плышевский достал портсигар и на ходу закурил длинную, дорогую папиросу. - Но ты не отвечаешь на мой вопрос: надо это использовать или нет?
- Ну, предположим, надо. Но как?
- Мы немедленно должны подать заявление в милицию об исчезновении Климашина и крупной краже на складе.
- Постой, постой… - встревожился Свекловишников. - А ты все уже вывез?
- Вопрос! Конечно, все.
- К этому подлецу?
- А куда же еще прикажешь, дорогуша? Так вот, значит, заявление. И не в наше отделение милиции, а сразу в МУР. Дело большое, они ухватятся.
- В МУР?
- А что? Пусть работает. Это значит, что в дело не ввяжется ОБХСС. И это все, что требуется.
- Ну, знаешь, в МУРе тоже дошлый народ сидит. Им только сунь палец - оттяпают всю руку.
- Пусть. Но ведь не голову? К тому же рука не наша, а Доброхотова. Впрочем, и он, кажется, в стороне. Ты только пойми, Тихон Семенович, надо пустить их по другому следу. Оскар Францевич прав, тут это как раз и получится. Да и у нас на фабрике не мешает кое-кого с толку сбить. А то за последнее время этих самых сознательных развелось что-то слишком много.
- Так-то оно так, - неопределенно проворчал Свекловишников, потирая шишковатый лоб.
- А раз так, то завтра с утра и пошлем! - решительно закончил Плышевский. - Текст я набросаю. Вот и все пока. - Он направился к двери, но, взявшись уже за ручку, обернулся и с усмешкой спросил: - Кстати, ты сегодня ночуешь у Полины Осиповны?
- Не знаю еще, - недовольно буркнул Свекловишников. - Почему ты так решил?
- Расстроен. Нуждаешься в утешении. Итак, о ревуар, дорогуша.
Плышевский, махнув рукой, вышел.
Свекловишников поглядел ему вслед. Ох, ловок же, шельма! А ведь как умеет жить! Квартира у него - игрушка, музей, картинная галерея. И знакомых тьма, все артисты, музыканты. Ну, впрочем, и в деловом мире у него знакомых хватает, обижаться не приходится. Откуда это у него все?
И много ли, собственно говоря, знает Свекловишников о своем компаньоне? Положим, кое-что все-таки знает. Не от него самого, конечно, а так, от общих знакомых: Плышевский - фигура среди "дельцов" заметная. Рассказывают, что родом он из богатой семьи крупного петербургского чиновника, учился за границей - Гейдельберг, Сорбонна, Иена. Аристократ, сукин сын, голубая кровь. В годы нэпа - своя меховая фабричонка. А брат его, говорят, вначале пошел по дипломатической линии, революция застала его в Лондоне, там и остался. Потом этот брат стал будто бы заправилой в какой-то меховой компании. Наследственное у них это, что ли?
И тут передают одну темную историю. Зная Плышевского, поверить в это, вообще-то говоря, можно. Каждый год на международные пушные аукционы в Ленинград приезжает представитель этой компании, от брата. И в эти дни Плышевский обязательно оказывается тоже в Ленинграде. И вот этот самый представитель будто бы продает ему доллары во много раз дороже официального курса. На полученные от Плышевского советские деньги иностранец, в свою очередь, закупает в магазинах антикварные вещи и другие ценные товары соответственно во много раз больше, чем мог бы, если бы обменивал доллары в банке.
Словом, бизнес! Но и Плышевский, конечно, в таком случае в накладе не остается. Однако что он делает с этими долларами, никому не известно. Но что-то делает, это уже факт. Валютчик он крупный…
А в тридцатом году фабричонку его все-таки конфисковали, говорят. Вот после этого он и работает на государственных меховых фабриках и в артелях. Ворочал, передают, большими делами. Привлекался по трем процессам. Но из первых двух вышел "сухим, под чистую", а по-третьему получил пустяковый срок. И ворожил ему каждый раз будто бы все тот же Фигурнов, в двадцатые годы у него же на фабрике юрисконсультом служил. Дружба старинная. И до сих пор как что - к Оскару Францевичу, "светлой голове".
Да, за таким, как Плышевский, он, Свекловишников, как за каменной стеной. Вот и сейчас придумал же: самим в МУР сунуться! Что и говорить - нахально. Но уж Фигурнов-то знает, что советует: он на этом "собаку съел"; шутка ли - четверть века, поди, в адвокатуре! Да и сам Плышевский - тоже ловкач первейший. В жизни бы ему, Свекловишникову, не придумать таких махинаций с "отходами", с обменом шкурок в цехе Синицына. Ну, а что выкинул Плышевский с Жереховой? Это уже, так сказать, "высший пилотаж". Конечно, если бы директором оставался Петр Матвеевич, то у Плышевского этот номер никогда не прошел бы. Но прежнего директора выдвинули на ответственную работу в министерство, а Свекловишникова, который был его заместителем по снабжению и сбыту, временно назначили исполняющим обязанности директора. Вот Плышевский и развернулся. Между прочим, он его и с Полей познакомил.
Капитал у Плышевского громадный, это уж точно. Ну, а где хранит, в каком виде, так это разве узнаешь? Глупо даже пытаться.
Интересно, неужели ему никогда не бывает вот так же минутами страшно, как Свекловишникову, нестерпимо страшно и тошно, жить тошно, есть, пить, спать, работать? И ведь тоже дочь есть, хоть одна, а дочь. И неужели она никогда не задает ему тех же вопросов, что и его Виталий: "Откуда, папа?.." Впрочем, кто ж его разберет, этого Плышевского! Снаружи, кажется, обходительный, простой, даже мягкий, а копни - кремень, глыба бесчувственная, весь, как в броне. Да, недаром говорят: чужая душа - потемки, особенно душа такого человека, как Плышевский, темна, ох, темна!
Свекловишников тяжело вздохнул, потом встал, потянулся до хруста в суставах, достал из шкафа пальто, шапку, погасил лампу и вышел из кабинета.
Фабрика начинает работать рано. Еще сумерки стоят над городом, а к проходной уже вереницей тянутся люди.
Ярким голубым сиянием полны широкие окна цехов. Там, внутри, над конвейерами и рабочими столами протянулись кумачовые полотна лозунгов, на подоконниках и специальных полках вдоль стен разместились бесчисленные горшки с цветами, приглушенно играет радио.
Девушки неспеша расходятся по своим местам, весело переговариваются, смеются, шушукаются, пристроив на столиках зеркальца, поправляют прически, кокетливо повязывают пестрые косынки, кое-кто даже подмазывает губы, пудрится - ну, просто как будто на бал собираются, а не работать.
Жерехова наблюдает за ними через открытую дверь своего кабинета, отгороженного от цеха тонкой, фанерной стенкой.
Вот мелькнула перед ней худенькая фигурка в цветной косынке - Лидка Голубкова. Уже много дней приглядывалась к ней Жерехова. Что-то творится с этой девушкой неладное. Еще недавно была тихая, скромная, а сейчас не узнать. На прошлой неделе вдруг нагрубила мастеру, та ее попробовала осадить, так Голубкова такую истерику закатила, что мастер не знала, что и делать, сама перепугалась, ушла, а Голубкова нахально улыбнулась ей вслед как ни в чем не бывало. И еще кое-что поважнее стала замечать за ней Жерехова. Такое уж никак упустить нельзя, надо рассказать Плышевскому.
В кабинет к Жереховой забежала Валя Спиридонова, рыжая, веснушчатая, хитрая, сама широкая и неуклюжая - "кобыла", звала ее про себя Жерехова. Спиридонова плотно прикрыла за собой дверь и вполголоса спросила:
- Мария Павловна, какой товар сегодня работать буду?
- Каракуль, Валечка, как всегда. И по тем же лекалам, - многозначительно добавила Жерехова, доставая из самого дальнего угла кабинета из-под груды какого-то хлама стопку лекал. - Держи вот.
- А все шапки в наряд пойдут, как вчера?
- Нет, Валечка. Сегодня двадцать не пойдут. Я на финише твою карточку заберу, будто для проверки. Потом наряд закроем. А за эти двадцать рассчитаемся, как обычно. Поняла?
- Поняла, Мария Павловна.
Спиридонова хитро улыбнулась и выбежала из кабинета.
Минуту спустя примерно такой же разговор произошел и с Зоей Белкиной, маленькой, вертлявой девушкой с узеньким, плутоватым, как у хорька, личиком.
Тут Жерехова спокойна: эти две не подведут, привязаны самой надежной цепочкой - деньгами. Для них лишняя тысчонка в месяц - не шутка, ради этого будут молчать как рыбы.
Но вот в кабинет зашла Аня Бакланова. Жерехова настороженно, исподлобья взглянула на девушку. От этой ничего хорошего ждать не приходится: комсорг цеха, язва. Она и дверь за собой не прикрыла, говорит громко, уверенно:
- Мария Павловна, девушки опять недовольны. Нет порядка. На последнем комсомольском собрании ведь говорили…