Глава VI. Что же произошло на самом деле
Это неправда, что во время своего непродолжительного недомогания лорд Толлбойз не снимал цилиндр даже в постели. Не является правдой и другое, более умеренное утверждение, будто он приказал принести ему любимый головной убор, как только смог подняться на ноги, и носил его в качестве завершающего штриха к костюму, состоящему из зеленого халата и красных шлепанцев. Но верно то, что он при первой же возможности возобновил ношение своей шляпы и исполнение важных государственных обязанностей к немалой, как поговаривали, досаде его подчиненного, заместителя губернатора.
Сэру Гэрри уже во второй раз воспрепятствовали в принятии активных военных мер, прибегать к которым всегда значительно легче после вспышки политического возмущения. Другими словами, заместитель губернатора был мрачен и необщителен. Он снова краснел и раздраженно молчал, а когда начинал говорить, его друзьям хотелось, чтобы он поскорее вновь замолчал. При любом упоминании об эксцентричном учителе, которого его ведомство взяло под стражу, Гэрри взрывался особенным негодованием и отвращением.
– Бога ради, не говорите мне об этом чертовом сумасшедшем фигляре! – кричал он голосом человека, подвергающегося пыткам и неспособного более ни одной секунды выносить человеческую глупость. – Откуда, скажите мне, на нашу голову валятся такие мерзкие идиоты… прострелить ему ногу… умеренный убийца… вонючая свинья!
– Он не вонючая свинья, – запальчиво возразила Барбара Трейл, как будто отстаивая естественнонаучный факт. – Я не верю ни одному слову из того, что вы все о нем говорите.
– А ты веришь в то, что он сам о себе говорит? – поинтересовался ее дядя, недоуменно глядя на нее прищуренными глазами.
Толлбойз ходил, опираясь на костыль. В отличие от угрюмого сэра Гэрри Смайта, он относился к своей нетрудоспособности спокойно и стоически. Необходимость следить за нарушенным ритмом перемещения ног, судя по всему, сковала ораторское стремление жестикулировать, махая руками. Все его родственники обнаружили, что еще никогда он не вызывал у них такую симпатию. Похоже, в теории умеренного убийства и в самом деле имелось некое зерно истины.
Что касается сэра Гэрри Смайта, который обычно был весьма добродушен со своими домочадцами, то он приходил во все более дурное расположение духа. Его багровое лицо все сильнее наливалось кровью, пока глаза не начали казаться почти пугающе светлыми.
– Я говорю тебе обо всех этих презренных и повсюду сующих свой нос негодяях, – начал он.
– А я говорю тебе, что ты совершенно ничего об этом не знаешь, – парировала ему золовка. – Он совсем не такой. Он…
В этот момент в их разговор почему-то сочла нужным вмешаться Оливия, выглядевшая немного бледной и встревоженной.
– Давайте не будем сейчас обо всем этом говорить, – тихо, но поспешно произнесла она. – У Гэрри так много дел…
– Вот что я сделаю, – упрямо произнесла Барбара. – Я спрошу лорда Толлбойза, как губернатора этой провинции, не позволит ли он мне посетить мистера Хьюма. Возможно, мне удастся выяснить, что все это означает.
По непонятной причине она пришла в крайнее возбуждение, и ей показалось странным звучание собственного голоса, а окружающий мир задрожал в зыбкой дымке.
Сэр Гэрри Смайт, побагровев еще сильнее и выпучив глаза, уставился на Барбару в апоплексическом гневе. Лицо Оливии, стоявшей у него за спиной, совершенно неестественным образом побледнело и застыло. И над всем этим парило таинственное великодушие ее дяди, которого их разговор и вся ситуация забавляли абсолютно непостижимым образом. Возможно, полагала Барбара, его взгляды стали намного шире, чем прежде, или же он обрел особую проницательность и остроту восприятия.
Тем временем Джон Хьюм сидел в камере заключения и смотрел на голую стену застывшим невыразительным взглядом. Несмотря на всю его привычку к уединению, два или три дня и ночи в бесчеловечном одиночестве заточения показались ему довольно тяжким испытанием. Возможно, самым ощутимым для его чувств фактом стало то, что ему запретили курить. Но у него были и другие, по мнению некоторых, более серьезные основания для депрессии.
Хьюм не знал, какой приговор ему могут вынести за признание в попытке ранить губернатора. Но ему было достаточно известно о политических условиях и юридических уловках, чтобы понимать, как просто назначить суровое наказание непосредственно после нашумевшего преступления. Он жил на этих задворках цивилизации на протяжении последних десяти лет, пока Толлбойз не подобрал его в Каире.
Хьюм помнил о громком скандале, разразившемся после убийства предыдущего губернатора, когда его заместителю удалось превратиться в деспота, а по стране прокатилась волна карательных акций, силой подавлявших любой намек на беспорядки или сопротивление.
Так продолжалось до тех пор, пока появился Толлбойз с компромиссом от британского правительства, что ввело этот спонтанный милитаризм в разумные рамки.
Толлбойз был жив и в определенном смысле здоров. Но он наверняка находился под врачебным наблюдением и вряд ли мог выступить судьей по своему собственному делу. Поэтому Смайт имел все шансы снова стать полновластным хозяином положения и направить скандал в желанное для себя русло.
Однако, если честно, в глубине души заключенного таилось нечто, внушавшее ему гораздо больший ужас, чем тюрьма. Там зародилась и принялась искать выход паника, начавшая расшатывать даже его каменную невозмутимость тела и ума. Хьюм опасался, что его фантастическое объяснение совершенного преступления предоставит врагам возможность совсем иного рода. Чего он боялся на самом деле, так это того, что его объявят сумасшедшим и поместят в более человечные и гигиенические условия.
И в самом деле, любой, кто стал бы наблюдать за поведением Хьюма на протяжении последующего часа, имел бы все основания испытывать сомнения относительно его душевного здоровья. Он продолжал довольно странным образом пялиться в одну точку. Но теперь глядел не так, будто перед ним не было ничего, кроме пустого пространства, а как если бы что-то видел там. Ему самому казалось, будто его, словно отшельника в келье, посещают видения.
– Что ж, наверное, это действительно так и есть, – громким и отчетливым, хотя и потухшим голосом произнес он. – Как там у апостола Павла? "…Поэтому, царь Агриппа, я не сопротивлялся небесному видению…" Я уже несколько раз видел, как в двери входит это небесное создание, и мне очень хотелось, чтобы она была не видением, а реальным человеком. Но реальные люди не способны вот так входить в двери тюрьмы… Однажды это видение сопровождалось трубным гласом, а когда-то криком, напоминающим порыв ветра, и была борьба, и я узнал, что способен ненавидеть и любить. Два чуда в один вечер. Это могло быть только сном. Как ты думаешь? …Конечно, если допустить, что ты не сон и можешь думать. Но тогда я очень надеялся на то, что ты реальна.
– Прекратите! – потребовала Барбара Трейл. – Сейчас я реальна.
– Вы без малейших колебаний уверяете меня в том, что я не безумен, – спросил Хьюм, не сводя с нее глаз, – и в том, что вы здесь?
– Вы единственный разумный человек, которого я когда-либо знала, – ответила она.
– Боже мой, – вздохнул он. – Значит, я только что наговорил много такого, что можно произносить только в сумасшедшем доме… либо в мгновения божественных откровений.
– Вы сказали так много, – тихо отозвалась она, – что мне хочется, чтобы вы продолжали говорить. Я имею в виду, обо всех этих неприятностях. После сказанного вами… вам не кажется, что мне можно было бы доверить правду?
Он, нахмурившись, посмотрел на стол, а затем несколько более отрывисто произнес:
– Проблема заключается в том, что, как мне казалось, вы самый последний человек, которому следует об этом узнать. Понимаете, речь идет о ваших родственниках, и вы можете оказаться в этом замешанной. Поэтому иногда приходится держать язык за зубами ради спокойствия человека, который вам небезразличен.
– Видите ли, – медленно ответила она, – я уже замешана в эту историю ради человека, который мне небезразличен. – Она на мгновение замолчала, а затем продолжила: – Для меня никто и никогда ничего не делал. Все были равнодушны к тому, что я беснуюсь в стенах респектабельного жилища. После того как я закончила модную школу, мне позволялось делать все что угодно. Даже если бы я решила прикончить себя с помощью настойки опия, никто и пальцем не шевельнул бы, чтобы меня спасти. Я никогда и ни с кем по-настоящему не говорила. А теперь я больше не хочу ни с кем разговаривать.
Хьюм вскочил на ноги. Казалось, его подбросило землетрясение, выведя наконец из состояния оцепенения, не позволявшего поверить в возможность счастья. Он схватил ее за руки, и из него полились слова, о существовании которых в его душе он и не догадывался. А она, хотя и была гораздо более юной, молча смотрела на него. На ее губах играла улыбка, глаза сияли, как будто она была старше и мудрее. А потом она просто сказала:
– Теперь ты мне все расскажешь.
– Ты должна понять, – немного успокоившись, произнес он, – то, что я им сказал, – это правда. Я не выдумал это ради спасения своего давно утраченного брата из Австралии и прочих романтических бредней. Я действительно всадил пулю в твоего дядюшку и совершил это преднамеренно.
– Мне это известно, – ответила она. – И все же уверена, что знаю не все. Я не сомневаюсь в том, что за всем этим кроется какая-то удивительная история.
– Нет, – ответил он. – Ничего удивительного. Хотя, можно сказать, что она на удивление банальна. – Он несколько мгновений помолчал в задумчивости, а затем продолжил: – Это и в самом деле исключительно простая и заурядная история. Мне странно, что я никогда не слышал и не читал ни о чем подобном. Мне кажется, это должно было случаться сотни раз и об этом должны быть написаны сотни рассказов. Это и в самом деле, при определенных условиях, могло произойти где угодно. В нашем случае некоторые из этих условий тебе уже известны. Ты видела балкон моего дома. Перед тем, кто стоит на нем и смотрит вниз, весь ландшафт раскрывается как на ладони. Вот так и я в один прекрасный день смотрел вниз и видел весь план местности. Передо мной был ряд домов, и стена, и дорожка за ней, и платан, и группа маслин у конца стены, а дальше – холмы пустыни с участками, покрытыми дерном, и все остальное. Но кое-что из этого меня удивило. Я увидел уже полностью оборудованное стрельбище. Должно быть, то было срочное задание. Чтобы его выполнить, людям понадобилось бы работать всю ночь. И вдруг вдалеке я заметил какую-то точку. Это был человек, и он стоял у ближайшей мишени, как будто внося последние штрихи в уже оконченную работу. Затем он подал какой-то сигнал кому-то на другой стороне стрельбища и поспешно удалился. Какой бы крошечной ни казалась мне его фигура, жесты человека сообщили мне о многом. Он явно спешил убраться восвояси до того, как начнутся стрельбы. И почти в ту же секунду я увидел кое-что еще. Во всяком случае, я кое-что узнал. Я понял, что так тревожит леди Смайт и почему она с таким рассеянным видом блуждает по саду.
Услышав это, Барбара уставилась на Хьюма в изумлении, но он продолжал:
– По дорожке от дома губернатора к платану направлялась знакомая фигура. Она едва виднелась над длинной садовой стеной, четко вырисовываясь над ней как силуэт в театре теней. Это был цилиндр лорда Толлбойза. Затем я вспомнил, что он всегда гуляет по той тропинке, направляясь к расположенным вдали холмам. Меня охватило подозрение, что он ничего не знает о существовании стрельбища. Тебе ведь хорошо известно – он несколько глуховат. Иногда я сомневаюсь в том, что он слышит все, о чем ему докладывают. Порой опасаюсь того, что многое преднамеренно произносится таким образом, чтобы он ничего не расслышал. В любом случае было понятно: он намерен совершить свой привычный моцион. Тогда на меня обрушилась непреодолимая и шокирующая уверенность в том, что произойдет дальше.
Я больше не стану много рассказывать об этом. До конца своих дней буду пытаться говорить об этом как можно меньше. Но я знал немало о том, что, вероятно, неизвестно тебе, относительно местной политики и о том, что привело к тому ужасному моменту. Этого было вполне достаточно, чтобы повергнуть меня в ужас.
Смутно подозревая, что, если я сорву намеченный план, это может вылиться в драку, я схватил свое собственное ружье и ринулся вниз по склону к тропинке, размахивая руками, чтобы привлечь внимание лорда Толлбойза или заставить его свернуть с пути. Он меня не видел и не слышал. Я мчался по тропинке, пытаясь его догнать, но он уже ушел достаточно далеко. Подбежав к платану, я понял, что опоздал. Он уже углубился в оливковую рощу, и никто из смертных не сумел бы догнать его прежде, чем он дошел бы до угла.
Меня охватила ярость человека, осознающего свое бессилие перед судьбой. Я видел его сухопарую напыщенную фигуру с этим абсурдным цилиндром на макушке и его большие оттопыренные уши… большие бесполезные уши. Было что-то мучительно нелепое в этой ни о чем не подозревающей спине на фоне неминуемой смерти, потому что я не сомневался в том, что, как только он минует угол стены, его сметет волна огня, открытого под прямым углом к траектории движения лорда Толлбойза. Я видел только одну возможность предотвратить трагедию и воспользовался ею. Когда спросил Хейтера, доводилось ли ему вешать человека, чтобы спасти его от повешения, он решил, что я сошел с ума. Вот в этом и заключается мой розыгрыш. Я выстрелил в человека, чтобы спасти его от выстрелов.
Пуля угодила ему в голень, и он упал приблизительно в двух ярдах от угла стены. Я выждал несколько секунд и увидел, что из крайних домов, стремясь к нему на помощь, выбегают люди. Я сожалею лишь об одном. Мне почему-то казалось, что дом возле платана пустует, поэтому я и перебросил винтовку через стену, в сад, и чуть не навлек беду на этого старого бестолкового священника. Затем я вернулся домой и дождался, пока меня не позовут давать показания относительно Грегори.
Он закончил рассказ, сохраняя привычное для себя хладнокровие, но девушка продолжала всматриваться в его лицо с чрезмерным вниманием, граничащим с тревогой.
– Но что это все означало? – спросила она. – Кто мог…
– Это был блестящий план, – оборвал ее Хьюм. – Я не думаю, что мне удалось бы хоть что-то доказать. Все выглядело бы как самый обычный несчастный случай.
– Ты хочешь сказать, что это не было бы несчастным случаем?
– Я уже сказал, что не желаю много об этом говорить, но… Послушай, ты из тех людей, которые привыкли обо всем задумываться. Я попрошу тебя рассмотреть всего два факта и подумать о них. Тогда ты сможешь прийти к выводам в своем собственном стиле. Первый факт заключается в том, что, как я тебе уже говорил, я очень умеренный человек. Я и в самом деле решительно настроен против всякого рода экстремистов. Но когда журналисты и различные гуляки произносят то же самое во время своих дискуссий в клубах, они забывают – на самом деле экстремисты бывают разными. На практике они подразумевают только экстремистов революционного толка. Поверь мне, экстремисты реакционного толка также способны на всевозможные крайности. История распрей внутри группировок демонстрирует акты насилия, совершаемые как патрициями, так и плебеями, как гибеллинами, так и гвельфами, как оранжистами, так и фениями, как фашистами, так и большевиками, как куклуксклановцами, так и Черной Рукой. А когда из Лондона является политик с договором о компромиссе в кармане, то не только националисты видят в этом крушение своих планов.
Второе соображение носит более личный характер, особенно для тебя. Ты как-то сказала мне, что опасаешься за рассудок членов своей семьи, всего лишь на основании того, что тебе снятся дурные сны, а в голову лезут мрачные мысли, порожденные твоим собственным воображением. Поверь мне, рассудок теряют вовсе не те, кто наделен воображением. Несмотря на свою болезненную впечатлительность, безумны вовсе не они. Их всегда можно пробудить от кошмарного сновидения, открыв перед ними более широкие и радужные перспективы и ожидания, – именно потому, что они обладают воображением. Люди, которые сходят с ума, лишены воображения. Это упрямые стоики, в головах которых находится место лишь для одной идеи, воспринимаемой ими буквально. Эти люди кажутся молчаливыми, но в них столько скрытых эмоций, что их буквально разрывает изнутри…
– Я знаю, – поспешно произнесла Барбара. – Тебе незачем все это произносить вслух, потому что, как мне кажется, я уже все понимаю. Позволь, я тоже сообщу тебе два факта. Они гораздо короче, но имеют отношение ко всему, что произошло. Дядя прислал меня сюда с офицером, у которого имеется приказ на твое освобождение… а заместитель губернатора уезжает домой… отставка по причине слабого здоровья.
– Толлбойз не дурак, – произнес Джон Хьюм. – Он догадался.
Барбара рассмеялась, смущенно отведя взгляд.
– Боюсь, он догадался и о многом другом, – ответила она.
О чем еще догадался губернатор, не является необходимой составляющей этой истории, но Хьюм довольно продолжительное время рассуждал о догадках губернатора, пока леди не принялась протестовать, хотя и несколько запоздало. Она заявила, что больше не верит в умеренность его взглядов.
Честный шарлатан
Глава I. Пролог дерева
Мистер Уолтер Уиндраш, выдающийся и эксцентричный художник и поэт, жил в Лондоне, где в его саду росло любопытное дерево. Само по себе это не смогло бы спровоцировать возмутительные события, описанные в рассказе. Многие из тех, кто не может в свое оправдание сослаться на то, что они поэты, сажают у себя за домом необычные овощи. Но в связи с этой диковиной можно упомянуть два любопытных факта. Во-первых, мистер Уолтер считал свое растение достаточно выдающимся, чтобы привлекать со всего мира толпы людей, желающих на него взглянуть. Во-вторых, когда или если эти толпы прибывали, он их в свой сад не пускал.
Начнем с того, что он вовсе не сажал то дерево. Как ни странно это звучит, но выглядело оно так, будто он пытался его посадить, но у него ничего не вышло. Или, возможно, он попытался выдернуть его из земли, и у него опять ничего не вышло.
Хладнокровные критики классического направления заявляют, что в попытке выдернуть дерево они понимают Уиндраша лучше, чем в попытке посадить его. Потому что это было поистине нелепое явление: неопределенного вида растение, у которого обрезали верхушку или каким-то иным образом остановили его рост. В итоге оно отдаленно напоминало Берхэмские буки, хотя понять, к какой разновидности относится данное дерево, непросто. Его ствол был настолько приземист, что, казалось, ветви растут непосредственно из корней, а корни – из ветвей. Корни также вздымались над землей, просвечиваясь насквозь, подобно кроне, потому что всю почву давно вымыл естественный источник, бьющий из земли сразу за деревом. Но обхват всего растения был весьма велик, и оно скорее напоминало полип или торчащую во все стороны каракатицу. Иногда казалось, что чья-то гигантская рука, например великана из сказки о Джеке и бобовом зерне, пыталась вырвать дерево из земли, схватив его за ветки, словно за волосы.