Бог лабиринта - Уилсон Колин Генри 12 стр.


Она произнесла это без тени смущения. Я воспользовался возможностью и вытащил книгу из дорожной сумки, а заодно – и рукопись полковника Донелли. Пока они все это рассматривали, я сказал:

– Вы не возражаете, если я взгляну еще разок на книги Донелли?

Я снял с полки "Наблюдения" и четырехтомные "Путевые дневники", а затем вернулся на свое место у окна. Время от времени я слышал, как мисс Эйлин бормочет:

– Вот это – да! Ты только послушай!

Затем она передала книгу мисс Тине, которая бросила взгляд на меня, а затем ушла целиком в книгу, причмокивая от наслаждения языком.

Я раскрыл томик "Наблюдений", взял рисунок феникса и поднес его к свету. Да, на бумаге ясно просматривался водяной знак, частично закрытый рисунком. Я едва сдержался, чтобы громко не рассмеяться. Это был силуэт феникса!

Я сравнил затушеванный рисунок (или это была гравюра?) с вытисненным фениксом на обложке. Они были идентичны по силуэту, но между ними имелось с полдюжины различий. Совершенно определенно, эти птицы не были одинаковыми.

Когда мисс Эйлин взглянула на меня, я показал ей рисунок феникса. Она посмотрела на него и сказала: "Ух, как здорово!" – и вернула его мне. На нее рисунок явно не произвел впечатления.

Мисс Тина сказала:

– Ты еще не показала мистеру Сорму письма, дорогая?

– Ах, я о них совершенно забыла!

Она пошла в небольшую комнату и вернулась со связкой бумаг, перевязанных ленточкой.

– Тина сказала, что вы хотели знать, есть ли на чердаке деревянный феникс. Мы все там излазили. Но не нашли никакого феникса. Зато обнаружили кучу старых бумаг. Я не думаю, что все они относятся к Эсмонду, но вот эти письма адресованы ему.

Я быстро развязал ленточку. Как только я начал сортировать бумаги, что-то вывалилось из конверта на пол. Я поднял. Это была овальная миниатюра без рамки, нарисована она была на куске какой-то изогнутой раковины или перламутра. Это был портрет очень красивой девушки с кудрявыми волосами по самые плечи. Надпись на рисунке отсутствовала.

Письма были написаны не почерком Донелли, одни из них принадлежали кому-то по имени Томас Уолгрейв, другие – Уильяму Эстону, третьи – Хорасу Гленни. Они не были разложены по порядку. Некоторые из них были в конвертах, другие нет. Уолгрейв, вероятно, – священник из Дублина. Эстон жил в Корке, а Гленни, как я вскоре понял, – приятель Донелли по Геттингенскому университету и, вероятно, – сын лорда Гленни из Голспи, в Сазерленде.

В середине этой беспорядочной груды писем находился пергаментный конверт без всякой надписи. Внутри него я нашел кусочек бумаги, отрезанный по размеру миниатюры с изображением красивой девушки. На нем почерком Эсмонда Донелли выведено: "Леди Шарлотта Инджестр, вторая дочь графа Флэкстеда". В этом же конверте оказалась страничка из письма, написанного рукой Донелли. Когда я прочел ее, то понял, что нашел еще кое-что для своей книги:

В своем "Философском словаре" Вольтер утверждает, что секта и заблуждение – синонимы, так как нет места сектантским мнениям в делах, которые истинны. Например, в геометрии и в науке. Все религии, подчеркивает он, должны ограничиваться только проблемами, с которыми все согласны. Но, продолжает он, считается, что все согласны поклоняться Богу и быть честными. Это неправда, так как буддисты не принимают Бога, а иезуиты очень далеки от честности. Имеются ли вообще общие основания для религиозного согласия?

Я бы сказал так, мой дорогой друг, что нет разумного человека, который не считал бы этот мир таинством. Стоит только на момент задуматься, и мы поймем, что все наши несомненные факты являются несомненными только по привычке, мы соблюдаем их, как правила пикета или виста, но они ни в коей мере не являются самоочевидными.

Религии утверждают, что все, лежащее все правил игры, в которую мы играем, непознаваемо, или известно только Богу и ангелам. Но наука учит нас, что все может быть познанным, если метод исследования будет достаточно тонким и логичным.

Я бы сказал, что все непреложные факты невидимы, но их можно почувствовать, как, например, я чувствую тепло солнца на своей ладони, когда я сейчас пишу это письмо. Я бы сказал, что наша привычка добиваться истины методом наблюдения или нахождения причинно-следственной связи заслоняет от нас истинную природу, подобно человеку, который пытается найти различие между ярко-желтой сумкой и холодным чаем только по внешнему их виду. Таинство мира становится ясным и понятным для нас в моменты, когда наши души глубоко затронуты или возбуждены, если только возбуждение это гармоничное. В эти моменты проявления таинства мы как бы ощущаем вибрацию подземного течения, такого, как то, которое я слышал возле Веве и мог ощутить его временами так близко, что слышал гул этого течения.

Когда я страдаю от скуки, внутренней опустошенности и апатии, то я будто оглушен, меня мучит головная боль. И вот когда я смотрю на лицо Шарлотты Инджестр, глухота исчезает, и я слышу подземное течение у себя под ногами.

И конечно, если религия в этом смысле – это таинство творения, или приближение к этому таинству, то нет других таких объектов, наиболее приближенных к святости, чем женщины и горы…

Фрагмент письма обрывался на середине страницы. Но слова "мой дорогой друг", по-видимому, предполагают, что Донелли писал предварительный черновик, но вдруг решил написать письмо сразу же набело. Кому оно адресовано?

Конверт, где находился листок с фрагментом черновика, был среди писем Хораса Гленни, а собственные письма Гленни переполнены цитатами из Вольтера, Фонтенеля и д'Аламбера, поэтому вполне логично предположить, что именно Гленни, друг Донелли по Геттингенскому университету, и был адресатом его признаний и религиозных размышлений.

Мисс Эйлин отложила в сторону отпечатанную на машинке рукопись и посмотрела в окно, ее явно клонило ко сну. Я спросил у нее:

– Вы когда-нибудь слышали о Шарлотте Инджестр?

Сестры вздрогнули от удивления. Первой пришла в себя Тина. Переглянувшись с сестрой, она сказала:

– Да, конечно. Она была дочерью графа Флэкстеда…

Она смущенно замялась. Закончила за нее мисс Эйлин, с трудом, почти погребальным тоном она выдавила из себя:

– И сестрой леди Мэри Инджестр, позже ставшей Мэри Гленни.

Мне не нужно было напоминать о последней: ее имя было у меня в памяти с прошлой недели, когда мисс Эйлин назвала его по телефону.

Я сказал:

– Вы знали, что Эсмонд был в любовной связи с леди Шарлоттой?

Мисс Тина ответила:

– Говорят, он был любовником всех трех сестер.

– Трех?

– Леди Мэри, леди Шарлотты и леди Морин. Она беспокойно посмотрела на сестру. Эйлин пожала плечами и сказала:

– Я полагаю, что он все равно узнал бы об этом. Как бы оправдывая Эсмонда, мисс Тина заметила:

– Они на самом деле были очень красивые.

– А портреты их существуют?

– О, да. Портрет трех сестер художника Ромни широко известен.

– Где же он?

Они взглянули на меня слегка удивленно.

– Конечно, здесь.

– Можно мне его посмотреть?

Обе молча поднялись и, пригласив меня следовать за ними, вышли из комнаты. В холле мисс Эйлин на минутку отлучилась куда-то, потом вернулась с огромным ключом в руке. Мы миновали две большие двери из красного дерева. Мисс Тина заметила:

– Представители страхового агентства настаивают на том, чтобы мы хранили галерею под замком: некоторые картины стоят очень дорого.

Мисс Эйлин открыла ключом дверь, и из распахнутого проема на нас дохнуло холодом и сыростью. Она включила свет, и мы вошли в "галерею". Было довольно прохладно. Все окна занавешены тяжелыми портьерами, а столы и стулья покрыты чехлами. У меня создалось впечатление, что тут никто не бывал, по крайней мере, год. Мисс Эйлин подвела меня к небольшой картине, которая явно нуждалась в чистке. Но даже пыль не могла скрыть удивительную красоту трех лиц, изображенных на картине. Девушки позировали на фоне деревьев и фонтана. Шарлотту, чей миниатюрный портрет я только что видел, я узнал сразу же: у нее были розовато-белые щеки, и лицо дышало невинностью. Единственное, что объединяло сестер, – их несомненная и такая разная красота. Девушка, отличавшаяся по виду живым и острым умом, играла с пуделем. У нее было чудесное, нежное лицо с лебединой шеей и короткая, почти мальчишеская прическа. Мисс Тина сказала, что это Мэри, которая позже станет леди Мэри Гленни. У самой младшей из сестер – Морин, выглядевшей совсем еще девочкой, выражение лица было искреннее, открытое и ласковое. Видно, что по характеру она очень импульсивная и непосредственная, готовая лить потоки слез над каждой грустной историей; ручкой она ласкала собачку – жест, свидетельствующий о нежной и кроткой натуре девочки, обещавшей стать настоящей красавицей.

Мисс Тина гордо заявила:

– Эсмонд заплатил Ромни за эту картину только тридцать гиней. Сейчас нам предлагают за нее пять тысяч фунтов.

Я мог понять, почему Эсмонд любил всех трех сестер. После нескольких минут, что я разглядывал эти прекрасные лица, я готов был последовать примеру Эсмонда. Каждая из сестер обладала каким-то таинственным, магическим свойством: их внутренняя красота проступала тогда, когда долго и внимательно всматриваешься в их лица. Я смог бы, казалось, написать увлекательный роман о каждой из этих трех красавиц.

– У вас есть портрет Эсмонда?

– О, целых два. Один написал Ребурном, а другой – художником Зоффани.

Портрет Зоффани мало чего сказал мне об Эсмонде Донелли, лицо на нем было какое-то невыразительное и малоподвижное, лишенное жизненной энергии. На картине Донелли был изображен в парадном офицерском мундире: он стоял в картинной позе, небрежно опершись спиной о дерево – молодой человек довольно высокого роста с худощавым лицом, впалыми щеками и с удлиненным прямым носом.

Портрет, выполненный Ребурном, более удачен: скромный, без претензий и почти без фона, он скорее выглядел как эскиз, а не как законченная, тщательно выписанная в деталях картина. Тем не менее Ребурну удалось уловить живость лица Донелли, слегка наклоненного вперед, будто он прислушивается к веселому анекдоту. Броская красота лица, прямой нос и высокие скулы напомнили мне Шерлока Холмса, но у Донелли был слишком чувственный рот, говоривший о страстной натуре с необузданными страстями. Отвернувшись от этого портрета к картине Зоффани, я увидел и другие ее качества: тяжеловесный подбородок, натянутая поза, напоминающая породистого коня, застывшего на параде.

Когда мы вышли из галереи – все трое порядком продрогшие, – я сказал:

– Думаю, что Эсмонд обладает всеми необходимыми качествами, чтобы привлечь внимание толпы поклонников и комментаторов.

– Вы действительно так думаете? – Они обе оживились.

– История его любви к трем прекрасным девушкам делает из него довольно романтическую фигуру – очень байроническую. Какая жалость, что исчезли его остальные дневники. У него более глубокий и интересный характер, чем у Босвелла.

Мисс Тина заметила:

– Однажды я смотрела фильм о Шопене – такой трогательный и грустный, очень хорошо снятый. Я проплакала всю картину.

– Думаю, что вполне можно сделать фильм и об Эсмонде.

– Мы заработаем много денег?

– Думаю, что да.

– Мы, конечно же, поделимся с вами, – сказала мисс Тина.

– Вам известны какие-нибудь детали любви Эсмонда и этих трех сестер?

– Нет. Это просто семейная история.

– А что вам известно о смерти лорда Гленни? Мисс Эйлин сказала:

– Его застрелили. Я не знаю подробностей, но мой отец однажды прочитал о них в Дублинской национальной библиотеке, поэтому вам нетрудно будет там с ними познакомиться. Ходили разные слухи, говорили даже, что тут замешан Эсмонд, но отец сказал, что его вина не доказана. Я надеюсь, что вы выясните это.

– Конечно же, постараюсь сделать все возможное.

Перед уходом они показали мне чердак. Там было очень темно, пыльно и полно всякого ненужного хлама, который собирался там столетиями: сломанные рамы от картин, какие-то балки для неизвестных целей, груды бумаг. Там было все – от хозяйственных счетов до обрывков личных дневников. Я просмотрел некоторые из этих бумаг и понял, что чувствовал профессор Эббот на чердаке дома Форбеса, в окружении рукописей. Воспоминание об Эбботе натолкнули меня на мысль:

– Вы знаете, кого Эсмонд назвал своим литературным душеприказчиком?

Они недоуменно переглянулись.

– Нет. Но мы попытаемся это выяснить. Перед уходом я сказал, что, возможно, вернусь сюда снова и осмотрю бумаги. На это, к моему изумлению, мисс Тина предложила:

– Не лучше ли будет, если мы отдадим их ему сейчас, дорогая?

Они помогли упаковать их на заднем сиденье автомобиля, и я уехал, чувствуя себя смущенным от их доверия. Затем, когда я обдумал все детальнее, я понял причину подобного отношения сестер ко мне. Всеми покинутые, с разбитыми судьбами, они жили в мире разрушенного былого величия, без всяких перспектив, кроме неизбежной, одинокой старости. Они, вероятно, часто задумываются над тем, кто из них первой уйдет из жизни. Когда они умрут, дом, вероятно, перейдет к какому-нибудь дальнему родственнику из Канады или Новой Зеландии. А теперь вдруг большой мир постучался в их двери – издатели, кинематографисты, ученые начнут наносить визиты. Им хотелось верить во все это, поэтому они полагались на меня во всем, относились ко мне с определенной любовью и уважением. То, что я раньше считал величайшим, непреодолимым препятствием – репутация Эсмонда как порнографического писателя – обернулось совсем по-другому, так как я объявил эту порнографию духовной и намерен придерживаться этого мнения и в книге. Фрагмент дневника Эсмонда, который я получил от полковника Донелли, конечно, был довольно откровенным в сексуальном плане, но не более, чем у Босвелла, а сверх того, он был еще и хорошо написан.

Эти соображения прибавили мне настроения. Я подумал, что есть хорошие шансы возродить имя Донелли, когда выйдут его "Мемуары" в издательстве Флейшера. И вообще, передо мной открылись прекрасные перспективы.

Когда я приступил к обработке новой пачки писем, то уже знал, что книга есть – пусть даже не будут обнаружены новые рукописи Донелли. Кроме них, у меня под рукой оказался еще более увлекательный материал.

Удивительно, какие были разные по характерам три корреспондента Эсмонда Донелли – Томас Уолгрейв, Уильям Эстон и Хорас Гленни, каждый из них по-своему высвечивает разные грани его сложной индивидуальности. Уолгрейв – дублинец, основные интересы которого лежат в области астрономии и математики, и его письма к Донелли, главным образом, связаны с этими предметами. Эстон изучал теологию в протестантской семинарии в 1772 году (этим годом датируется его первое письмо), а позже стал священнослужителем в Баллинколлиге, возле Корка, где был расположен его семейный дом. Он был очень озабочен опасными, по его мнению, стремлениями Донелли к безверию и к "энтузиазму" (т. е. фанатизму и мистицизму). Когда Донелли цитирует Вольтера, Вейля или Монтескье, Эстон отвечает аргументами из проповедей Джортина, Оглена, Тиллотсона, Смальриджа и Шерлока. Все это я обнаружил в невероятных количествах в его скучных посланиях – длинные и нудные рассуждения о транссубстанциях, предопределении, истинности Священного писания и т. п. Но Эсмонд не находил письма своего друга скучными и утомительными, так как ответы Эстона были пространными и обстоятельными, указывающими на то, что точно такими же были и послания Эсмонда Донелли.

Письма Гленни особенно хорошо согласовались с тем, что я уже знал об Эсмонде Донелли. Когда я рассортировал эти письма по датам (с определенным количеством догадок – некоторые из них были без дат), то они все выстроились по порядку с мая 1767 года по декабрь 1771 года. Большую часть этого времени Гленни и Эсмонд жили вместе в Геттингене, поэтому их переписка была не такой обильной, как с Эстоном. Понятно, что они обменивались письмами, когда были врозь, а это происходило не часто, так как они были близкими друзьями.

История их взаимоотношений, которую я смог выяснить из писем Гленни, складывалась следующим образом. После того, как Эсмонд встретился с Руссо и Босвеллом в Ньюшателе, он отправился в Милан, где провел Рождество 1764 года. В январе он прожил неделю в Венеции, а следующую неделю – в Гразе по пути в Геттинген. Здесь он познакомился с Георгом Кристофом Лихтенбергом, который позже станет выдающимся философом (но тогда больше интересовался математикой и астрономией), и ближе сошелся с Хорасом Гордоном Гленни. Последний был красивым, смуглым юношей с почти иудейской внешностью, говоривший с шотландским акцентом, немного старше, чем Донелли, но гораздо менее утонченный и образованный, второй сын шотландского помещика из отдаленного района страны. Лихтенберга, Гленни и Донелли объединяло одно – живой интерес к противоположному полу. В Геттингене было полно молодых деревенских девушек – "здоровых, сильных, крупных созданий с долин Гарца и Соллинга, – как писал Лихтенберг, – которые никогда не держали в руках суммы больше талера, и для которых шляпа с пером знатного человека – предмет поклонения, и просьбы такой "шляпы" звучали для них, как королевские указы". Геттинген слыл городом высокой академической репутации, в отличие от Халле, Йены и Гессена, которые были заполнены деревенщиной, чьи главные интересы составляли дуэли. Но, как и в большинстве других городов Германии, в Геттингене была строгая дисциплина и порядок, крестьяне беспрекословно привыкли подчиняться воле своих хозяев (Геттинген считался также частью Англии, так как Георг III был герцогом Ганновера, так же как и королем Великобритании, поэтому родители выбрали Эсмонду именно этот город для продолжения его образования). Эсмонд и Хорас Гленни бурно радовались открытию, что эти нежные создания не нужно было насиловать, как девушек в имениях у них дома. Гленни упоминает в одном из своих писем, как Лихтенберг насмехался над ним, будто Гленни поставил целью лишить девственности всех невинных девиц в Ганновере, готовясь к воздержанию на всю оставшуюся жизнь, когда он вернется в свою пуританскую страну.

Назад Дальше