Суббота. 12 апреля. Грейт-Нек, Лонг-Айленд
Утомительная работа мешает исполнению добрых намерений. Я прибыл в аэропорт Кеннеди вчера поздно вечером. Меня встретил Говард Флейшер – американизированный итальянец, невысокий, переполненный жизненной энергией и энтузиазмом – и доставил на своей машине к себе домой – в великолепный особняк на вершине утеса, купленный по случаю (как он сам рассказал) у вдовы известного мафиози, которого застрелили специалисты по заказным убийствам из фирмы "Мердер инкорпорейтид". Флейшер обладал такими обходительными манерами, что невозможно было его не полюбить; ведь у нас оказалось так много общих интересов… Я все ждал, что он вот-вот обнимет меня за плечи и станет обращаться ко мне просто "парень". Вероятно, он занимался более существенными делами, связанными с теневой экономикой: издательство "Линден Пресс", по-моему, – не основной его бизнес, а существует только для "отмывания" больших денег, добытых в обход законов. По дороге он на полном серьезе торжественно заявил, что, по его глубокому убеждению, мой "Сексуальный дневник" – совсем не порнография, а я талантливый и искренний писатель со своими оригинальными идеями… Я слегка поморщился.
Наконец, в половине двенадцатого мы добрались до его дома. Дверь открыла удивительно броская красавица-негритянка, которую он представил своей секретаршей. В комнате нас встретила еще одна молоденькая девушка Беверли, которая показалась мне менее элегантно и модно одетой по сравнению со своей компаньонкой. Она жила здесь вместе с Сарой (так звали негритянку) и училась в частной школе по подготовке секретарш. Девушки подали нам превосходный холодный ужин, где, кроме прочего, имелись такие деликатесы, как крабы и омары. Когда я насытился и выпил пару бокалов пива, я проникся большей симпатией к хозяину, но глаза у меня уже с трудом открывались от смертельной усталости. А Говард (он сам настоял, чтобы мы сразу же перешли на имена), наоборот, еще более разошелся после полуночи, оживленно обсуждая самые разные темы. Он говорил о новой свободе в литературе, о студенческих волнениях в университетских городках, утверждал что необходимо идти навстречу вкусам молодого поколения, которое жаждет новых идей, большей свободы выражения, откровенного разговора без запретных тем. Я пытался разобраться, что же он конкретно имеет в виду под новыми идеями и большей свободой выражения, но насколько я смог понять, он, прежде всего, имел в виду свободу выражения воинственных, агрессивных идей без всяких ограничений, ратовал за откровенную порнографию в искусстве.
Он рассказал содержание пьесы, постановку которой намеревался финансировать в одном из внебродвейских театров. Молодая девушка приводит к себе домой пьяного футболиста после матча между студенческими командами, и тот силком затаскивает ее в постель и насилует. Он трахает эту девицу на протяжении всей пьесы, а в это время крупным планом показывается ее лицо, искаженное страстью, на специальном экране, укрепленном на задней стене сцены. В своем воображении она перебирает всех мужчин, которым она отдала бы предпочтение, чтобы они лишили ее девственности, начиная с родного отца. Пьеса представляет собой серию феерических сцен из ее фантазий, и героиня постепенно становится все более одинокой, и ее все бросают, а к концу пьесы от нее уходит последний любовник. По окончании каждой подобной сцены насилия лицо девушки на экране искажается в конвульсиях страсти. Каждый эпизод начинается с появления очередного насильника таким, каким он предстает в реальной жизни – сдержанным, вежливым, предупредительным, а уже потом в своем воображении героиня разворачивает очередную сцену насилия, которая заканчивается в постели. К концу пьесы совершенно изможденный футболист сползает с нее полностью опустошенный и, тяжело дыша, произносит:
– Прости, я больше не могу.
Она поднимается во весь рост, одергивает пеньюар, обрисовывающий ее соблазнительную фигуру, и презрительно бросает:
– Слабак!
Две подружки решили, что это просто замечательная пьеса, и я сделал вид, что мне тоже понравилась эта галиматья. Наконец, когда уже было три часа ночи, он проводил меня в отведенную мне, спальню, а когда выходил из комнаты, заговорщически подмигнул, указав на соседнюю дверь:
– Беверли там, если она вам понадобится.
Я пробормотал что-то невнятное, поблагодарил его и вскоре погрузился в глубокий сон. Уже засыпая, я вспомнил, что забыл позвонить Диане в Нью-Хевен.
Около девяти утра меня разбудила Беверли, принесшая мне в постель завтрак. Она поинтересовалась, как мне спалось, и мне послышались иронические интонации в ее голосе. А на вид она такая скромница! Я был в подавленном настроении. Послушав вчера ночью в течение трех часов Говарда, я пришел в такое угнетенное состояние, что меня охватило нетерпение как можно скорее покинуть этот гостеприимный дом. Я хотел крикнуть: "Оставьте меня в покое! Меня тошнит от вас, я вас просто ненавижу!" Не думаю, чтобы они особенно оскорбились. Вероятно, он бы сказал: "Успокойтесь. Напрасно вы так говорите. Вы ведь совсем так не думаете", – и продолжал бы заговаривать мне зубы в своей обычной манере – скороговоркой, когда слова налезают друг на друга.
Он зашел, когда я все еще ел в постели прекрасный английский завтрак, состоящий из яиц, бекона и мармелада, и передал мне рукопись книги Донелли. В ней было всего шестьдесят страниц. Я поинтересовался, а где же остальная часть книги. И он несколько сбивчиво пробормотал:
– Гм… Видите ли… В этом-то вся проблема.
После еще одного получаса его многословных объяснений и уверений в том, что он всегда рассчитывает на своих друзей, я начал кое-что понимать. Присовокупив свои соображения по поводу вчерашнего разговора, я представил себе его истинные намерения. Он завидует издательству "Гроув Пресс" потому, что оно первым выпустило в свет произведения де Сада и книгу "Моя тайная жизнь", когда никто даже не помышлял об этом. Но он задумал еще более успешную акцию: он переплюнет своих конкурентов и опубликует все книги, упомянутые в "Библиографии запрещенных произведений" Эшби. Он начал с перевода откровений брата Ахазиуса из Дюрена, капуцинского монаха, который возглавлял религиозную общину, где истязал и совращал своих сподвижниц-женщин. Говард показал мне рукопись перевода, и я понял, что это действительно одна из тех книг, которые прочитываются как бы на одном дыхании, и успех этому изданию гарантирован. Он также заключил договор на подготовку книги под названием "Скандальные священники", хотя он не раскрыл, откуда черпал для нее материал.
В конце концов мы пришли к соглашению. Он заплатит мне 5 тысяч долларов за мою экспедицию по Мойкуллену и Балликахану (родным местам Донелли), в эту же сумму входит и гонорар за мое предисловие. Если я смогу собрать больше материала для книги, т. е. если я обнаружу какие-либо дополнительные рукописи Донелли или сфабрикую их сам, то он выплатит мне еще 10 тысяч долларов. Ему было явно безразлично, найду ли я оригинальные материалы Донелли или напишу их сам. Он сослался на известный факт, когда Алекс Троччи сам сочинил пятый том эпопеи Фрэнка Хэрриса "Моя жизнь и любовницы", а потом издал эту же книгу под своим именем. Главное, чтобы я смог выдержать удар критиков и был готов взять вину на себя, если вообще поднимется шум по этому поводу.
Перспектива заполучить такую огромную сумму денег весьма соблазнительна. Мне крупно повезет, если я сумею заработать хотя бы 500 долларов за нынешнее изнурительное лекционное турне по Америке. Я сказал Флейшеру, что подумаю над его предложением, и он оставил рукопись у меня. Все утро я провалялся в постели, настроение у меня еще больше ухудшалось по мере того, как я знакомился с рукописью Донелли. Я не мог понять, как ему удавалось поддерживать дружбу с такими выдающимися личностями, как Шеридан или Руссо. Лично мне он представлялся просто гнусным негодяем. Более того, я подозреваю, что он – обыкновенный лжец. Все женщины, которых он совратил, начиная с родной сестры и ее горничной, казались мне плодом его грязных фантазий, которые он хотел, но не смог воплотить в жизнь. Угнетало однообразие описаний. Все его жертвы начинали с одной и той же фразы: "Фи! Как не стыдно!". После того, как он вставлял свои пальцы в "коралловую раковину", все они начинали глубоко дышать, а их бедра "как бы нехотя раскрывались". Затем он шел напролом прямо к цели, пока они не начинали стонать от страсти. Или Флейшер больший дурак, чем кажется, или он бессовестный мошенник, прекрасно знающий, что занимается фальсификацией, и на все тонкости, на угрызения совести или моральные нормы ему наплевать.
Он снова пришел ко мне и сообщил, что к ленчу придут гости. Это было уже последней каплей, переполнившей чашу моего терпения – только гостей мне не хватало для полного счастья! Я пошел в ванную и включил душ. Внезапно я почувствовал сильное головокружение и, чтобы не упасть, прислонился к стойкам душа, на которых висела перегородка. Я присел на сиденье унитаза и бессмысленно уставился на цветной резиновый коврик, почувствовав, как волны депрессии тонкими струйками стекают по мне. Я подумал о Хельге… в то последнее утро, когда она присела на постели, натягивая чулки, и сказала:
– Я рада, что мы с тобой переспали. Нужно брать от жизни как можно больше удовольствий.
Она больше ничего не добавила, но я ее хорошо понимал. Она имела в виду, что жизнь – бессмысленна. Мы легли в постель, трахнулись, как животные, переспали и снова встали, но мы остались незнакомцами, чуждые друг другу, слишком честные, чтобы иметь иллюзии насчет любви и нежности – отчужденные друг от друга и от всего мира. И внезапно мне захотелось все ей объяснить. Мне хотелось сказать ей, что мир кажется бессмысленным, потому что спит ее подсознание. Когда мы счастливы, то пузырьки счастья все время всплывают из подсознания – дорогие воспоминания, запахи, места… Когда мы измотаны, подсознание выключается, и в результате нами овладевает такое состояние, которое Сартр определяет словом "тошнота". Окружающие вещи выступают перед нами без подсветки значением, исходящей из нижних слоев сознания. Святой Августин утверждает: "Что такое время? Когда я не задаю себе этого вопроса, я знаю ответ". Совершенно справедливое утверждение. Обособление какой-либо вещи в сознании лишает ее истинного смысла. Тот факт, что сознание видит мир бессмысленным, ни о чем не говорит. Сознанию недоступен смысл, оно существует для того, чтобы познавать объекты. Но как я мог объяснить все это девушке, которая находится в состоянии полного нервного истощения? Если ее вывести из него, можно было бы предпринять попытку и постараться все ей разъяснить. Но она даже не попыталась бы понять, потому что убеждена в том, что мир бессмыслен и все наши усилия постичь его безнадежны. Она оказалась в магическом круге.
Я решил не повторять ее ошибки, сбросить с себя сеть, в которую попался, выпутаться из этой ловушки: встал под горячий душ и стал думать о том, что скоро увижу Диану, а через десять дней вылечу через океан к себе домой…
Как я и предполагал заранее, ленч оказался отвратительным. Собрались за столом только богатые соседи, и Флейшер пригласил их именно потому, что они богатые. Мне пришло в голову: как часто подобное происходит в Америке – сплошь и рядом люди пьют и разговаривают, но между ними нет ничего общего, они ничем не связаны друг с другом. И я снова погрузился в состояние раздраженной депрессии. Я считал, что Флейшер не имел никакого права напускать на меня этих проклятых зануд – толстых бизнесменов и их самодовольных жен, я не обязан выслушивать их глупую болтовню и загородной вилле, которую они только что купили во Флориде или на полуострове Карме. Беверли сидела в другом конце гостиной с упитанным молодым бизнесменом, жена которого уехала куда-то на уикенд. Это еще больше вывело меня из себя: я знал, что Беверли предназначалась мне, даже если я и не желаю спать с ней. Мне хотелось, чтобы инициатива исходила от меня.
Я вышел на террасу к бассейну с подогретой водой и стал задумчиво смотреть на узкий залив, ведущий к Коннектикуту. Воздух был теплым и мягким. Внезапно я решил, что скажу Флейшеру: я не желаю связываться с этой проклятой книгой, я отказываюсь писать даже предисловие к ней, иначе я запятнаю свою честь и совесть, потому что Донелли глубоко ненавистен мне как грязный и порочный зануда. Я собрался уехать сразу же после ленча, чтобы успеть на дневной автобус в Нью-Хевен…
Только было я уже собрался пойти и все это выложить Флейшеру, как на террасе показалась Беверли, принесшая тарелку с копченой семгой и пивом. Она сказала:
– У тебя скучный вид.
И я ответил довольно сердито, будто в чем-то обвиняя ее:
– Да, меня тошнит от всей этой мерзости. Затем я выпалил, что уезжаю сразу же после ленча. Ее заинтересованная реакция удивила меня.
Она сказала:
– Нет, ты не должен этого делать. Подожди, пока остальные не разъедутся.
Ее внимание польстило мне, и я пообещал не уезжать. Пять минут спустя на террасу вышел Говард и спросил, почему я оставил гостей, не заболел ли я. Я ответил, что со мной все в порядке и что я собираюсь вскоре уехать. Он также забеспокоился и поспешил в гостиную.
Я съел семгу, немного холодного мяса и поднялся к себе в комнату. Я сидел на постели и читал рукопись Донелли, когда вошла Беверли. Она выглядела неуверенной в себе и слегка растерянной.
– Я принесла пироги с клюквой.
Я поблагодарил ее, и она присела ко мне на постель. Она сказала:
– Говард просил, чтобы я заставила тебя не уезжать.
– Вот как! А зачем?
Она поколебалась и призналась:
– Это для меня многое значит. Я хочу, чтобы ты остался.
– Зачем? – переспросил я, еще более заинтригованный и удивленный.
Она смущенно стала бормотать насчет того, что ей нужно учиться еще год на секретаршу, чтобы потом получить хорошо оплачиваемую работу, и до меня постепенно стало доходить, что Флейшер оплачивал ее учебу, а взамен она была обязана "развлекать" его гостей – нужных ему людей, таких, как я. Все совпадало с моими наблюдениями: Сара была секретаршей Флейшера и его любовницей, а Беверли жила вместе с Сарой… Затем я понял, что Флейшер рассердился на нее за то, что она не переспала со мной прошлой ночью. Я сказал:
– Но разве ты не объяснила ему, что я крепко спал?
– Да, я знаю. Я заглядывала к тебе вчера ночью, – подтвердила она.
Я смущенно жевал клюкву – хотя мне не очень хотелось, – чтобы скрыть свое замешательство. Я оказался в глупой ситуации: не мог же я ей предложить: "Прекрасно. Так в чем же дело? Снимай платье и мы восполним потерянное время".
Я сказал:
– Ну… объясни Говарду, что меня ждут жена и дочь в Нью-Хевене.
С несчастным видом она растерянно произнесла:
– Да, я знаю.
Я спросил:
– Не понимаю, какая разница – пересплю я с тобой или нет?
Хотя, честно говоря, я догадывался, в чем дело: Флейшер из тех людей, которые добиваются своего любой ценой. Он прочел мою книгу и решил, что я именно тот человек, который ему необходим, чтобы придать книге Донелли респектабельный имидж. А если я проведу уикенд у него в доме, да еще с девушкой, которую он мне подсунул, тогда я попаду в определенную зависимость от него и буду чувствовать себя его должником. Я сказал:
– Понимаешь, я не думаю, что смогу принять предложение Флейшера. Эта книга – не просто глупая и плоская порнография. Это плохо написанная порнография. Она неубедительна.
В качестве доказательства я прочел ей эпизод, где герой залезает в постель к сестре, узнает, что у нее менструация, и несмотря на это лишает ее невинности.
– Ирландская девушка в 1780 году не позволила бы никому, даже родному брату, узнать, что у нее менструация.
Тем не менее, я ощутил, что чтение этого эпизода вслух вызвало возбуждение у меня в паху, помимо моей воли оно достигло такой степени, что мне стало затруднительно ходить по комнате. Чтобы скрыть это от Беверли, я вынужден был присесть на довольно широкий подоконник. Она возразила, что манеры в восемнадцатом столетии были более раскрепощенными, а Донелли, конечно же, малоопытный писатель, который прошел мимо важных этапов в совращении девушки. Я сказал:
– Прекрасно. А что ты скажешь об этом эпизоде?