Скромно сидя в углу, Лекок пристально наблюдал за старухой. "Она думает, – говорил он себе, – что все закончено, что ее показаниям поверят целиком и полностью".
Если таковыми и были на самом деле чаяния вдовы Шюпен, то вскоре ей предстояло в них разочароваться.
Сделав несколько незначительных замечаний улыбающемуся Гоге, господин Семюлле сел около камина, выжидая удобной минуты, чтобы продолжить допрос.
– Итак, вдова Шюпен, – немного помолчав, начал он, – вы утверждаете, что ни на мгновение не оставались с людьми, которые зашли к вам, чтобы выпить?
– Ни на мгновение.
– Они вошли и сделали заказ. Вы обслужили их и поспешили уйти.
– Да, мой славный господин.
– Тем не менее мне представляется невозможным, чтобы вы не слышали, о чем они говорили. Так о чем они говорили?
– У меня нет привычки шпионить за клиентами.
– Ну, вы слышали что-нибудь?
– Я ничего не слышала.
Следователь сочувственно пожал плечами.
– Иными словами, – сказал он, – вы отказываетесь сотрудничать со следствием.
– О!.. Разве можно говорить…
– Позвольте мне закончить. Все эти неправдоподобные истории об уходах, рубашках вашего сына, которые вы чинили у себя в комнате, вы их придумали только для того, чтобы ответить мне: "Я ничего не видела, я ничего не слышала, я ничего не знаю". Если такова ваша система, то хочу вам сказать, что она необоснованная. Ни один суд не примет ее.
– Это не система, это правда.
Казалось, господин Семюлле задумался. Внезапно он спросил:
– Что вы можете сказать об убийце?
– Но он не убийца, мой славный господин…
– Вы так считаете?..
– Но черт возьми… Он убил тех трех, защищаясь. Они искали повод для ссоры, он был один против трех. Он понимал, что ему не стоит ждать милости от бандитов, которые…
Вдова Шюпен резко замолчала, опомнившись. Она, несомненно, упрекала себя за то, что сболтнула лишнее, что у нее слишком длинный язык. Правда, у нее оставалась надежда, что следователь ничего не заметил.
В камине упала головешка. Следователь взял щипцы и начал восстанавливать конструкцию, разрушенную огнем. Казалось, он был полностью поглощен этим занятием.
– Кто мне скажет, – тихо произнес он, – кто мне подтвердит, что не этот человек напал на тех трех…
– Я! – живо откликнулась вдова Шюпен. – Я готова в этом поклясться!
Господин Семюлле выпрямился, напустив на себя крайнее изумление.
– Как вы можете это знать? – произнес он. – Как вы можете в этом клясться? Вы были наверху, когда началась потасовка.
Сидя неподвижно на стуле, Лекок в душе ликовал. Он находил достигнутый результат превосходным. Еще пара-тройка вопросов – и старая пройдоха начнет себе противоречить. Он также говорил себе, что вот-вот появятся доказательства ее соучастия в преступлении. Если бы у старой хозяйки кабаре не было тайного интереса, она не стала бы столь неосмотрительно защищать подозреваемого.
– Вероятно, – продолжал судья, – вы это утверждаете исходя из того, что вам известно о характере убийцы. А следовательно, вы его знаете.
– До того вечера я его ни разу не видела.
– Тем не менее он прежде приходил в ваше заведение?
– Никогда в жизни.
– О!.. О!.. Но тогда как вы объясните тот факт, что незнакомец, войдя в нижний зал, когда вы были в своей комнате, принялся кричать: "Эй, старуха!" Значит, он знал, что заведение держит женщина, причем женщина немолодая?
– Он не кричал ничего подобного.
– Вспомните ваши слова. Вы сами только что об этом сказали.
– Я этого не говорила, мой славный господин.
– Говорили… И я вам сейчас это докажу, зачитав протокол вашего допроса… Гоге, прочтите, пожалуйста…
Улыбающийся секретарь быстро нашел нужный фрагмент и звонким голосом зачитал слова старухи Шюпен:
– "Так вот, я провела наверху полчаса, когда снизу меня позвали: "Эй, старуха!" Я спустилась…" и так далее.
– Вот видите! – сказал господин Семюлле.
Подобное поражение лишило старую рецидивистку былой уверенности. Но следователь не стал настаивать, сделав вид, что не придает этому инциденту особого значения.
– А других клиентов, – продолжал он, – тех, которых убили, вы их знаете?
– Нет, господин следователь, отродясь не знала.
– И вы не удивились, увидев, как в ваше заведение вошли три незнакомца в сопровождении двух женщин?
– Иногда случай…
– Будет вам!.. Вы сами не верите в то, что говорите. Вовсе не случай может привести клиентов ночью, в ужасную погоду в такое подозрительное кабаре, как ваше… К тому же расположенное вдали от оживленных улиц, посредине пустырей…
– Я не ведьма и говорю то, что думаю.
– Значит, вы не знаете даже самого молодого из этих несчастных, того, кто был одет в солдатскую шинель, словом, Гюстава?
– Никоим образом.
Господин Семюлле заметил, с какой интонацией старуха ответила ему, и медленно продолжил:
– По крайней мере, вы слышали о друге этого Гюстава, неком Лашнёре?
Услышав это имя, хозяйка "Ясного перца" пришла в замешательство. Срывающимся голосом она пробормотала:
– Лашнёр?.. Лашнёр?.. Я никогда не слышала этого имени…
Старуха отрицала, но не могла скрыть волнения. Лекок мысленно поклялся, что непременно найдет этого Лашнёра, приложит для его поисков все усилия. Разве среди улик не было письма, написанного этим самым Лашнёром, как было установлено, в одном из кафе на бульваре Бомарше? Вооружившись подобным доказательством и терпением…
– Теперь, – продолжал господин Семюлле, – перейдем к женщинам, сопровождавшим несчастных. Какими они были, эти женщины?
– О!.. Никчемные девицы…
– Они были богато одеты?..
– Напротив, очень бедно…
– Ладно!.. Опишите их…
– Дело в том… О, мой славный следователь, я их видела-то мельком… Ну, это были две высокие, плотные чертовки, так плохо сложенные, что в первую минуту – поскольку все происходило в последнее воскресенье перед Великим постом – я приняла их за мужчин, переодетых в женщин. У них были руки, как бараньи лопатки, хриплый голос и очень черные волосы. Они были смуглыми, как мулатки, и это меня поразило…
– Хватит!.. – прервал старуху следователь. – Отныне у меня есть доказательства, что вы упорно не желаете проявлять добрую волю. Эти женщины были небольшого роста, а одна из них была блондинкой.
– Клянусь вам, мой славный господин…
– Не надо клясться. Я буду вынужден устроить вам очную ставку с порядочным человеком, который скажет вам, что вы врете.
Старуха ничего не ответила. На мгновение воцарилась тишина, потом господин Семюлле нанес решающий удар.
– Будете ли вы утверждать, – спросил он, – что в кармане вашего передника не лежало ничего компрометирующего?
– Ничего… Передник можно найти и проверить, он остался у меня дома…
Но разве подобная уверенность не свидетельствовала о том, что мнимый пьяница общался со старухой?
– Итак, – сказал господин Семюлле, – вы продолжаете упорствовать… Зря вы так поступаете, поверьте мне… Подумайте сами… От ваших ответов зависит ваша судьба. Будете ли вы проходить в Суде присяжных как свидетельница… или как сообщница.
Хотя вдова Шюпен, явно не ожидавшая такого удара, была подавлена, следователь не стал настаивать. Старухе зачитали протокол ее допроса, она подписала и вышла.
Господин Семюлле тут же сел за стол, заполнил бланк и отдал его своему секретарю со словами:
– Вот, Гоге, предписание для начальника тюрьмы предварительного заключения. Скажите, чтобы ко мне привели убийцу.
Глава XVII
Очень трудно вырвать признания у человека, заинтересованного молчать и уверенного, что против него не существует никаких доказательств. Но в подобных обстоятельствах требовать правды от женщины, значит, как говорят во Дворце правосудия, решить исповедовать дьявола.
Когда господин Семюлле и Лекок остались одни, они посмотрели друг на друга с видом, который выдавал их беспокойство и свидетельствовал о том, что они отнюдь не питали радужных надежд.
Действительно, что положительного дал допрос, столь ловко проведенный следователем, который умеет задавать к месту вопросы, выстраивать их, словно генерал, умеющий маневрировать войсками и весьма кстати использующий их? Они получили неопровержимые доказательства соучастия вдовы Шюпен, только и всего.
– Эта чертовка все знает! – прошептал Лекок.
– Да, – ответил следователь. – Я почти уверен, что она знает мужчин, находившихся у нее, женщин, жертв, убийцу – словом, всех. И совершенно очевидно, что она знает и этого Гюстава… Я это понял по ее глазам. Достоверно и то, что она знает, кто такой Лашнёр, этот незнакомец, которому хотел отомстить умирающий мнимый солдат, таинственный персонаж, служащий, несомненно, ключом к разгадке. Человек, которого необходимо разыскать…
– Ах! Я разыщу его, – воскликнул Лекок. – Пусть даже для этого мне придется расспросить миллион сто тысяч человек, разгуливающих по Парижу!
Это было слишком опрометчивое обещание, и следователь, несмотря на все тревожные мысли, не мог не улыбнуться.
– Лишь бы, – продолжал Лекок, – лишь бы эта старая ведьма заговорила на следующем допросе!..
– Хорошо бы! Только она не заговорит.
Молодой полицейский покачал головой. Он и сам придерживался такого же мнения и не строил иллюзий. В уголках глаз вдовы Шюпен он сумел разглядеть эти складочки, свидетельствовавшие о глупом упрямстве старухи.
– Женщины никогда не говорят, – продолжал следователь. – А когда они с виду смиряются и вроде бы готовы на откровения, это означает, что они, как им кажется, нашли уловку, способную ввести следствие в заблуждение. Очевидность, по меньшей мере, подавляет самого упрямого мужчину. Она связывает его по рукам и ногам, и он перестает сопротивляться. Он признается. Женщина же смеется над очевидностью. Покажи ей свет, и она, закрыв глаза, скажет "темнота". Поверни ей голову к солнцу, которое своим ярким светом ослепит ее, она будет упорно твердить: "Ночь наступила". В зависимости от своего социального положения по рождению мужчины придумывают и разрабатывают различные системы защиты. У женщин же одна линия защиты, к каким бы слоям общества они ни принадлежали. Они по-прежнему все отрицают, плачут… Когда на следующем допросе я нажму на старуху Шюпен, она, будьте уверены, найдет для меня слезы…
Дрожа от нетерпения, следователь топнул ногой. Напрасно он искал в своем арсенале способы нападения. Он не находил оружия, способного подавить столь упорное сопротивление.
– Если бы только я понял, какие мотивы движут этой старой женщиной, – продолжал следователь. – Но у меня нет ни одного намека! Кто мне скажет, в чьих интересах она молчит?.. Защищает ли она свое дело?.. Сообщница ли она? Кто нам скажет, не помогала ли она убийце готовить западню?
– Да, – медленно ответил Лекок, – да, подобное предположение само собой приходит на ум. Но если мы его примем, разве мы не отбросим первоначальные выводы, сделанные господином следователем?.. Если старуха Шюпен – сообщница, значит, убийца не тот человек, которого мы подозреваем. Он просто хочет им казаться…
Похоже, это замечание убедило господина Семюлле.
– Тогда что? – воскликнул он. – Что?
У молодого полицейского сложилось собственное мнение. Но разве он мог принимать решение, он – обыкновенный служака Сыскной полиции, когда колебался сам магистрат? Он понимал, что положение требовало от него смиренности, и сказал сдержанным тоном:
– А что, если мнимый пьяница заморочил голову старухе Шюпен, внушив ей самые радужные надежды? А что, если он пообещал ей денег? Кругленькую сумму?..
Лекок замолчал. В этот момент вернулся секретарь. За ним шел жандарм. Жандарм почтительно остановился на пороге, поставив каблуки на одной линии, приложив правую ладонь к козырьку кивера, тыльной стороной вперед, держа локоть на уровне глаз… Как и положено по уставу.
– Господин директор тюрьмы, – сказал следователю жандарм, – прислал меня, чтобы спросить, должен ли он держать вдову Шюпен в одиночке. От такой меры она приходит в отчаяние.
Господин Семюлле на минуту задумался.
– Разумеется, – пробормотал он, отвечая на какое-то угрызение совести, – разумеется, это усугубляет наказание, но если я позволю этой женщине общаться с другими заключенными, то такая закоренелая рецидивистка, как она, наверняка найдет способ передать записку на волю… Такого нельзя допустить, интересы следствия и правда превыше всего.
Последнее соображение возобладало.
– Очень важно, – распорядился он, – чтобы заключенная оставалась в одиночке до нового приказа.
Жандарм опустил руку, занесенную в приветствии, отвел правую ногу на три дюйма за левый каблук, повернулся и удалился обычным шагом.
Когда дверь закрылась, улыбающийся секретарь вытащил из кармана широкий конверт.
– Вот, – сказал он, – сообщения от господина директора тюрьмы.
Господин Семюлле вскрыл печать и громко прочитал:
"Не осмеливаюсь советовать господину следователю принимать серьезные меры предосторожности, когда он будет допрашивать заключенного Мая. После неудавшейся попытки самоубийства заключенный находился в состоянии такого сильного возбуждения, что ему пришлось надевать смирительную рубашку. Всю ночь он не сомкнул глаз, а жандармы, охранявшие его, были готовы к тому, что новый приступ безумия может начаться в любую минуту. Тем не менее он не произнес ни слова.
Когда сегодня утром ему принесли еду, он с ужасом оттолкнул ее. Я недалек от мысли, что он хочет умереть от голода. Мне редко доводилось видеть более опасного злоумышленника. Я считаю его способным на самые жуткие крайности…"
– Черт возьми! – воскликнул секретарь, чья улыбка тут же погасла. – На месте господина следователя я приказал бы солдатам, которые приведут этого парня, остаться.
– Что?! И это говорите вы, Гоге, – мягко сказал господин Семюлле, – вы, бывалый секретарь, а говорите такое. Вы боитесь?..
– Я, боюсь?.. Разумеется нет, но…
– Хватит!.. – прервал его Лекок тоном, который выдавал его веру в свою чудесную силу. – Я не такой!
Господин Семюлле, сев за стол, мог бы возвести преграду, которая будет отделять его от подозреваемого. Впрочем, обычно он всегда вел допросы, сидя за столом. Но после выходки секретаря он испугался, что его тоже заподозрят в страхе.
И господин Семюлле встал около камина, как это сделал несколькими минутами раньше, когда допрашивал вдову Шюпен. Позвонив, он велел, чтобы в кабинет вошел мужчина, один. Последнее слово он выделил особой интонацией.
Через секунду дверь неистово распахнулась, и в кабинет вошел, вернее, ворвался убийца. Безумный взор, лихорадочные, резкие движения делали его похожим на быка, сбежавшего со скотобойни и чудом спасшегося от кувалды мясника.
Гоге, сидевший за своим столом, мгновенно побледнел. Лекок сделал шаг вперед, готовый броситься на убийцу.
Но, добежав до середины кабинета, мужчина резко остановился и зорко огляделся.
– Где следователь? – хрипло спросил он.
– Я следователь, – ответил господин Семюлле.
– Нет… Тот, другой…
– Какой другой?
– Тот, который вчера вечером приходил ко мне и допрашивал.
– С ним произошел несчастный случай. Уходя от вас, он сломал ногу.
– О!..
– Я его замещаю…
Но подозреваемый, казалось, ничего не слышал. На смену лихорадочному возбуждению пришла смертельная подавленность. Черты лица убийцы, искаженные от ярости, расслабились. Он побледнел, пошатнулся…
– Успокойтесь, – благожелательным тоном обратился к нему следователь. – Если вы чувствуете себя слишком слабым, чтобы стоять, сядьте…
Но мужчина, ощутив прилив новых сил, выпрямился. Огонь, на мгновение погасший, вновь засверкал в его глазах…
– Покорнейше благодарю за вашу доброту, сударь, – ответил он. – Ничего страшного… Я словно умом помрачился, но это уже прошло.
– Возможно, вы давно не ели?
– Я ничего не ел с тех пор, как вот этот, – и он показал на Лекока, – принес мне хлеб и ветчину туда, в каталажку.
– Может, вы что-нибудь хотите?
– Нет!.. Хотя… Если вы будете так добры… Я охотно выпил бы воды…
– Может, вы хотите разбавить воду вином?
– Я предпочел бы чистую воду…
Убийце принесли воды. Первый стакан он выпил залпом. Второй уже пил медленно. Можно было подумать, что он пил самую жизнь. Казалось, он возрождался.
Глава XVIII
Из двадцати подозреваемых, предстающих перед следователем, по крайней мере, у восемнадцати есть точная, тщательно продуманная и оговоренная в тишине одиночных камер система защиты.
Виновны или нет, они прекрасно разучили роль, которую начинают играть с бешено бьющимся сердцем и пересохшими губами, едва переступая порог внушающего ужас кабинета, где их ждет следователь.
Момент прихода подозреваемого является одним из тех главных моментов, когда следователю приходится задействовать всю свою проницательность.
Поведение человека выдает его систему защиты точно так же, как содержание отражает названия глав книги.
В данном случае господин Семюлле не боялся доверять столь часто обманчивой внешности. Следователю было очевидно, что подозреваемый не притворялся, что его лихорадочное поведение было таким же искренним, как и пришедшее ему на смену оцепенение.
По крайней мере, все опасности, о которых говорил директор тюрьмы предварительного заключения, были устранены. Следователь расположился за своим столом. Здесь он чувствовал себя вольготнее и, если можно так выразиться, сильнее. Сидя за столом, он мог поворачиваться спиной к свету, прятать голову в тени. В случае необходимости он мог, лишь слегка пригнувшись, скрыть свое удивление, другие слишком сильные чувства.
Подозреваемый, напротив, оказывался в ярком свете. От пристального внимания следователя не ускользали ни легкая дрожь, пробегавшая по его лицу, ни частое моргание. Казалось, подозреваемый полностью пришел в себя, и его лицо приняло прежний вид: беззаботный, неподвижный, смиренный.
– Вы хорошо себя чувствуете? – спросил его господин Семюлле.
– Очень хорошо.
– Надеюсь, – отеческим тоном продолжал следователь, – теперь вы будете сдерживать свои чувства. Вчера вы попытались покончить с собой. Это было бы тяжким преступлением вкупе с другими, преступлением, которое…
Резким движением подозреваемый прервал следователя.
– Я не совершал никакого преступления, – сказал он грубым, но отнюдь не угрожающим тоном. – На меня напали. Я защищал свою шкуру. Это право каждого. Они втроем набросились на меня, словно с цепи сорвались… Я убил, чтобы не быть убитым. Это непоправимое несчастье… Да я готов отдать руку, чтобы все исправить. Но моя совесть не упрекает меня за это.
За это… И убийца щелкнул ногтем большого пальца по зубам.
– Тем не менее, – продолжал он, – меня арестовали, и со мной обращаются как с убийцей. Когда я оказался в этом каменном гробу, который вы называете "одиночной камерой", я испугался, потерял голову. И я сказал себе: "Раз, мой мальчик, тебя похоронили заживо, тебе необходимо умереть. Причем быстро, чтобы не страдать".