А он молчит и молчит. Я обернулся – и вижу: его нет.
В палатке никого не было. Открытая книга – на столе, переплетом кверху. Ятаган – на полу, а в холсте – дыра, как будто ее проткнули клинком. Через дыру виден только лес. Я подошел, посмотрел, и мне показалось, знаете, что растения не то примяты, не то поломаны. С тех пор я Уэйлса не видел и ничего о нем не слыхал.
Книгу я с опаской взял, завернул и повез в Англию.
Сперва я думал отдать ее доктору Хэнки. Но тут я прочитал в вашей газете про ваши исследования и решил пойти к вам.
Говорят, вы человек объективный, вас не проведешь…
Профессор Опеншоу отложил карандаш и пристально посмотрел на человека, сидевшего по другую сторону стола.
В этом долгом взгляде он сконцентрировал весь свой опыт общения с самыми разными типами мошенников и даже с наиболее редкими типами честных людей. В любом другом случае он решил бы сразу, что все это – сплошная ложь.
Он хотел решить так и сейчас. Но рассказчик мешал ему – такие люди если и лгут, лгут иначе. В отличие от шарлатанов, Прингл совсем не старался казаться честным, и, как ни странно, казалось, что он действительно честен, хотя что-то внешнее, постороннее припуталось тут. Может быть, хороший человек просто помешался невинным образом? Нет, и тут симптомы не те. Он спокоен и как-то безразличен; в сущности, он и не настаивает на своем пунктике, если это вообще пунктик.
– Мистер Прингл, – сказал профессор резко, как юрист, задающий свидетелю каверзный вопрос. – Где сейчас эта книга?
Из бороды снова вынырнула улыбка и осветила лицо, столь серьезное во время рассказа.
– Я оставил ее в соседней комнате, – сказал Прингл. – Конечно, это опасно. Но я выбрал из двух зол меньшее.
– О чем вы говорите? – спросил профессор. – Почему вы не принесли ее сюда?
– Я боялся, что вы ее откроете, – ответил миссионер. – Я думал, надо вам сперва рассказать. – Он помолчал, потом добавил: – Там был только ваш секретарь. Кажется, он довольно тихий – что-то пишет, считает.
– Ну, за Бэббиджа можно не беспокоиться! Ваша книга в полной безопасности. Его фамилия – Бэрридж, но я часто зову его Бэббидж. Не такой он человек, чтобы заглядывать в чужие пакеты. Его и человеком не назовешь – настоящая счетная машина. Пойдемте возьмем книгу. Я подумаю, как с ней быть. Скажу вам откровенно, – и он пристально взглянул на собеседника, – я еще не знаю, стоит ли ее открыть или лучше отослать этому доктору Хэнки.
Они вышли в проходную комнату. Но не успела закрыться дверь, как профессор вскрикнул и кинулся к столу секретаря. Стол был на месте секретаря не было. Среди обрывков оберточной бумаги лежала книга в кожаном переплете; она была закрыта, но почему-то чувствовалось, что закрылась она только что. В широком окне, выходившем на улицу, зияла дыра, словно сквозь нее пролетел человек.
Больше ничего не осталось от мистера Бэрриджа.
И Прингл и профессор словно окаменели; наконец профессор очнулся, медленно обернулся к Принглу и протянул ему руку. Сейчас он еще больше походил на судью.
– Мистер Прингл, – сказал он, – простите меня. Простите мне вольные и невольные мысли. Настоящий ученый обязан считаться с такими фактами.
– Мне кажется, – неуверенно сказал Прингл, – нам надо бы кое-что уточнить. Может, вы позвоните ему? А вдруг он дома?
– Я не знаю номера, – рассеянно ответил Опеншоу. – Кажется, он живет где-то в Хэмстеде. Если он не вернется, его друзья или родные позвонят сюда.
– А могли бы мы, – спросил Прингл, – описать его приметы для полиции?
– Для полиции! – встрепенулся профессор. – Приметы… Да вроде бы у него нет примет. Вот разве только очки.
Знаете, такой бритый молодой человек… Полиция… м-да…
Послушайте, что же нам делать? Какая дурацкая история!
– Я знаю, что мне делать, – решительно сказал преподобный Прингл. – Сейчас же отнесу книгу доктору Хэнки и спрошу его обо всем. Он живет недалеко. Потом я вернусь и скажу, что он ответил.
– Хорошо, хорошо… – проговорил профессор, устало опускаясь в кресло; кажется, он был рад, что другой взял на себя ответственность. Шаги беспокойного миссионера простучали по лестнице, а профессор все сидел не двигаясь и смотрел в пустоту, словно впал в транс.
Он еще не очнулся, когда быстрые шаги снова простучали по ступенькам и в контору вошел Прингл. Профессор сразу увидел, что книги с ним нет.
– Хэнки ее взял, – серьезно сказал Прингл. – Обещал ею заняться. Он просит нас прийти через час. Он специально повторил, профессор, что просит вас прийти вместе со мной.
Опеншоу молча смотрел в пространство. Потом спросил:
– Кто этот чертов доктор Хэнки?
– Вы так это сказали, как будто он и вправду сам черт, – улыбнулся Прингл. – Наверное, многие о нем так думают. Он занимается тем же, что и вы. Только он известен в Индии – он изучал там магию и все эти штуки. А здесь его мало знают. Он маленький, желтый, хромой и очень сердитый. Кажется, в Лондоне он просто врач, и ничего плохого о нем не скажешь, разве только что он один слышал хоть немного об этом проклятом деле.
Профессор Опеншоу тяжело поднялся и подошел к телефону. Он позвонил Брауну и сказал, что завтрак заменяется обедом, потому что ему надо посетить ученого из Индии.
Потом он снова опустился в кресло, закурил сигару и погрузился в неизвестные нам размышления.
Отец Браун ждал профессора в вестибюле ресторана, где они условились пообедать, среди зеркал и пальм. Он знал о сегодняшнем свидании Опеншоу и, когда хмурые сумерки смягчили блеск стекла и зелени, решил, что непредвиденные осложнения задержали его друга. Он уже начал было сомневаться, придет ли профессор. Но профессор пришел, и с первого же взгляда стало ясно, что подтвердились худшие подозрения: взор его блуждал, волосы были всклокочены – они с Принглом добрались все-таки до северных окраин, где жилые кварталы перемежаются пустошами, особенно мрачными в непогоду, разыскали дом – он стоял немного в стороне – и прочитали на медной дверной табличке: "Дж. -Й. Хэнки, доктор медицины, член Королевского научного общества". Но они не увидели Дж. -Й. Хэнки, доктора медицины. Они увидели только то, о чем им говорило жуткое предчувствие. В самой обычной гостиной лежала на столе проклятая книга – казалось, кто-то только что открыл ее.
Дверь в сад была распахнута настежь, и нечеткий след уходил вверх по крутой садовой дорожке. Трудно было представить себе, что хромой человек взбежал по ней, и все же бежал хромой – отпечаток одной ноги был неправильной формы. Затем шел только неправильный след, словно кто-то прыгал на одной ноге; затем следы обрывались. Больше нечего было узнать о докторе Хэнки. Несомненно, он занялся книгой. Он нарушил запрет и пал жертвой рока.
Они вошли в ресторан, и Прингл немедленно положил книгу на столик, словно она жгла ему пальцы. Священник с интересом взглянул на нее; на переплете были вытеснены строки:
Кто в книгу эту заглянуть дерзнет, Того Крылатый Ужас унесет…
Дальше шло то же самое по-гречески, по-латыни и по-французски.
Принглу и Опеншоу хотелось пить – они еще не успокоились. Профессор кликнул лакея и заказал коктейль.
– Надеюсь, вы с нами пообедаете, – обратился он к миссионеру. Но Прингл вежливо отказался.
– Вы уж простите, – сказал он. – Я хочу сразиться с этой книгой один на один. Не разрешите ли воспользоваться вашей конторой часа на два?
– Боюсь, что она заперта сейчас, – ответил Опеншоу.
– Вы забыли, что там разбито окно. – И преподобный Льюк Прингл, улыбнувшись еще шире, чем обычно, исчез в темноте.
– Странный он все-таки, – сказал профессор, озабоченно хмурясь.
Он обернулся и с удивлением увидел, что Браун беседует с лакеем, который принес коктейль. Насколько он понял, речь шла о сугубо частных делах – священник упоминал о каком-то ребенке и выражал надежду, что опасность миновала. Профессор спросил, откуда он знает лакея. Священник ответил просто:
– Я тут обедаю каждые два-три месяца, и мы иногда разговариваем.
Профессор обедал здесь пять раз в неделю, но ему ни разу и в голову не пришло поговорить с лакеем. Он задумался, но размышления его прервал звонок, и его позвали к телефону. Голос был глухой – быть может, в трубку попадала борода. Но слова доказывали ясно, что говорит Прингл.
– Профессор! – сказал голос, – Я больше не могу. Я загляну в нее. Сейчас я у вас в конторе, книга лежит передо мной. Мне хочется с вами попрощаться на всякий случай.
Нет, не стоит меня отговаривать. Вы все равно не успеете.
Вот я открываю книгу/Я…
Профессору показалось, что он слышит что-то – может быть, резкий, хотя и почти беззвучный толчок.
– Прингл! Прингл! – закричал он в трубку, но никто не ответил.
Он повесил трубку и, обретя снова академическое спокойствие (а может, спокойствие отчаяния), вернулся и тихо сел к столику. Потом – бесстрастно, словно речь шла о провале какого-нибудь дурацкого трюка на спиритическом сеансе, – рассказал во всех подробностях таинственное дело.
– Так исчезло пять человек, – закончил он. – Все эти случаи поразительны. Но поразительней всего случай с Бэрриджем. Он такой тихоня, работяга… Как это могло с ним случиться?
– Да, – ответил Браун. – Странно, что он так поступил. Человек он на редкость добросовестный. Шутки для него шутками, а дело делом. Почти никто не знал, как он любит шутки и розыгрыши.
– Бэрридж! – воскликнул профессор. – Ничего не понимаю! Разве вы с ним знакомы?
– Как вам сказать… – беззаботно ответил Браун. – Не больше, чем с этим лакеем. Понимаете, мне часто приходилось дожидаться вас в конторе, и мы с ним, конечно, разговаривали. Он человек занятный. Помню, он как-то говорил, что собирает ненужные вещи. Ну, коллекционеры ведь тоже собирают всякий хлам. Помните старый рассказ о женщине, которая собирала ненужные вещи?
– Я не совсем вас понимаю, – сказал Опеншоу. – Хорошо, пускай он шутник (вот уж никогда бы не подумал!). Но это не объясняет того, что случилось с ним и с другими.
– С какими другими? – спросил Браун.
Профессор уставился на него и сказал отчетливо, как ребенку:
– Дорогой мой отец Браун, исчезло пять человек.
– Дорогой мой профессор Опеншоу, никто не исчез.
Браун смотрел на него приветливо и говорил четко, и все же профессор не понял. Священнику пришлось сказать еще отчетливей:
– Я повторяю: никто не исчез. – Он немного помолчал, потом прибавил: Мне кажется, самое трудное – убедить человека, что ноль плюс ноль плюс ноль равняется нулю.
Люди верят в самые невероятные вещи, если они повторяются. Вот почему Макбет поверил предсказаниям трех ведьм, хотя первая сказала то, что он и сам знал, а третья – то, что зависело только от него. Но в вашем случае промежуточное звено – самое слабое.
– О чем вы говорите?
– Вы сами ничего не видели. Вы не видели, как человек исчез за бортом. Вы не видели, как человек исчез из палатки. Вы все это знаете со слов Прингла, которые я сейчас обсуждать не буду. Но вы никогда бы ему не поверили, если б не исчез ваш секретарь. Совсем как Макбет: он не поверил бы, что будет королем, если бы не сбылось предсказание и он не стал бы кавдорским таном.
– Возможно, вы правы, – сказал профессор, медленно кивая. – Но когда он исчез, я понял, что Прингл не лжет.
Вы говорите, я сам ничего не видел. Это не так, я видел – Бэрридж действительно исчез.
– Бэрридж не исчезал, – сказал отец Браун. – Наоборот.
– Что значит "наоборот"?
– То, что он, скорее, появился, – сказал священник. – В вашем кабинете появился рыжий бородатый человек и назвался Принглом. Вы его не узнали потому, что ни разу в жизни не удосужились взглянуть на собственного секретаря.
Вас сбил с толку незатейливый маскарад.
– Постойте… – начал профессор.
– Могли бы вы назвать его приметы? – спросил Браун. – Нет, не могли бы. Вы знали, что он гладко выбрит и носит темные очки. Он их снял – и все, даже грима не понадобилось. Вы никогда не видели его глаз и не видели его души. А у него очень хорошие, веселые глаза. Он приготовил дурацкую книгу и всю эту бутафорию, спокойно разбил окно, нацепил бороду, надел плащ и вошел в ваш кабинет.
Он знал, что вы на него не взглянули ни разу в жизни.
– Почему же он решил меня разыграть? – спросил Опеншоу.
– Ну, именно потому, что вы на него не смотрели, – сказал Браун, и рука его сжалась, словно он был готов стукнуть кулаком об стол, если бы разрешал себе столь резкие жесты. – Вы его называли счетной машиной. Ведь вам от него нужны были только подсчеты. Вы не заметили того, что мог заметить случайный посетитель за пять минут: что он умный; что он любит шутки; что у него есть своя точка зрения на вас, и на ваши теории, и на ваше умение видеть человека насквозь. Как вы не понимаете? Ему хотелось доказать, что вы не узнаете даже собственного секретаря! У него было много забавных замыслов. Например, он решил собирать ненужные вещи. Слышали вы когда-нибудь рассказ о женщине, которая купила две самые ненужные вещи медную табличку врача и деревянную ногу? Из них ваш изобретательный секретарь и создал достопочтенного Хэнки – это было не трудней, чем создать Уэйлса. Он поселил доктора у себя…
– Вы хотите сказать, что он повел меня к себе домой? – спросил Опеншоу.
– А разве вы не знали, где он живет? – сказал священник. – Не думайте, я совсем не хочу принижать вас и ваше дело. Вы – настоящий искатель истины, а вы знаете, как я это ценю. Вы разоблачили многих обманщиков. Но не надо присматриваться только к обманщикам. Взгляните, хотя бы между делом, на честных людей – ну, хотя бы на того лакея.
– Где теперь Бэрридж? – спросил профессор не сразу.
– Я уверен, что он вернулся в контору, – ответил Браун. – В сущности, он вернулся, когда Прингл открыл книгу и исчез.
Они опять помолчали. Потом профессор рассмеялся. Так смеются люди, достаточно умные, чтобы не бояться унижений. Наконец он сказал:
– Я это заслужил. Действительно, я не замечал самых близких своих помощников. Но согласитесь – было чего испугаться! Признайтесь, неужели вам ни разу не стало жутко от этой книги?
– Ну что вы! – сказал Браун. – Я открыл ее, как только увидел. Там одни чистые страницы. Понимаете, я не суеверен.
Зеленый человек
Молодой человек в бриджах, с оживленным открытым лицом, играл в гольф на поле, параллельном морскому берегу, где сумерки окрасили все в серый цвет. Играл он сам с собой и не гонял мяч зря, но отрабатывал приемы с какой-то тщательной яростью, словно аккуратный небольшой ураган.
Он быстро выучивался многим играм, но ему хотелось учиться чуть быстрее, чем это возможно, и поэтому он был заведомой жертвой тех заманчивых предложений, которые обещают научить игре на скрипке за шесть уроков, французскому – заочно. Он дышал свежим воздухом столь обнадеживающих приглашений и приключений, а сейчас был личным секретарем у адмирала сэра Майкла Крэвена, владевшего большим домом и парком, чуть подальше от моря.
Он был честолюбив и не собирался всю жизнь быть чьим-то секретарем, но он был разумен и знал, что лучший способ уйти из секретарей – стать секретарем хорошим. Он и стал им, научившись расправляться с кипами писем так же быстро и сосредоточенно, как с мячом. Сейчас он сражался с письмами один, на свою ответственность, – последние полгода адмирал был в плавании, и его ждали домой через несколько дней, а то и часов.
Гарольд Харкер бодро и скоро взошел на гребень между полем и морем и, глянув на берег, увидел нечто странное.
Видел он нечетко, сумерки с каждой минутой сгущались под грозовыми тучами, но на секунду ему пригрезился сон из далекого прошлого или драма, разыгранная призраками другого века.
Закат догорал медными и золотыми полосами над последним кусочком моря, который казался скорее черным, чем синим. Но еще чернее на ярком сиянии заката, четкие, как силуэты в театре теней, прошествовали двое мужчин в треуголках, при шпагах, словно они только что сошли с деревянных кораблей Нельсона. Такая галлюцинация была бы неестественна для Харкера, будь он даже склонен к галлюцинациям. Он принадлежал к тому нетерпеливому и науколюбивому роду, которому легче вообразить летающий корабль из будущего, чем парусник из прошлого. Поэтому он пришел к вполне разумному выводу, что и футурист может верить своим глазам. Его иллюзия длилась лишь секунду.
Со второго взгляда зрелище оказалось необычным, но вполне вероятным. От моря шли друг за другом, один – ярдов на пятнадцать позади другого, обычные современные офицеры флота, но в той почти экстравагантной форме, которую моряки надевают только в крайнем случае, скажем, когда их посетит особа королевской крови. У того, что шел впереди, видимо, не подозревая о том, кто шел сзади, Харкер сразу разглядел орлиный нос и острую бородку своего адмирала; человека позади он не знал. Зато он знал, почему они так одеты. Он знал, что, когда судно адмирала приходит в соседнюю гавань, его посещает высочайшая особа; это объясняло парадную форму. Но он знал и моряков, по крайней мере адмирала, и не мог понять, почему адмирал сошел на берег с такой оснасткой, когда он мгновенно переоделся бы в штатское или хотя бы в обычную форму. Что-что, а это было бы не в его духе, и надолго осталось одной из главных тайн нашей таинственной истории. Тогда же очертания фантастических мундиров на фоне обнаженных декораций – темного моря и песка – напоминали комическую оперу Гилберта и Салливена.
Второй человек был куда удивительнее, несмотря на аккуратный мундир лейтенанта; особенно необычно было его поведение. Он шел неровной, беспокойной походкой, то быстро, то медленно, словно не мог решиться, догонять ли ему адмирала. Адмирал был глуховат и не слышал шагов на мягком песке, но шаги эти, попадись они сыщику, породили бы сотню догадок, от хромоты до танца. Смуглое лицо было затемнено сумерками, глаза горели и сверкали, подчеркивая возбуждение. Раз он пустился бежать, но внезапно сник до небрежной медленной раскачки. Затем он сделал то, что, на взгляд Харкера, ни один офицер флота не сделал бы и в сумасшедшем доме. Он обнажил шпагу.
В этот высший момент удивительного видения обе фигуры исчезли за мысом, и воззрившийся на них секретарь заметил только, как смуглый незнакомец беззаботно срубил головку цветка. Видимо, он больше не пытался нагнать адмирала. Однако Харкер задумался и простоял там некоторое время, а уж потом озабоченно направился к дороге, проходившей мимо ворот усадьбы и длинным изгибом спускавшейся к морю.
По этой извилистой дороге и должен был прийти адмирал, если учесть, откуда он шел, и предположить, что он намерен прийти домой. Тропинка между морем и полем для гольфа поворачивала сразу за мысом и, став дорогой, возвращалась к Крэвен Хаузу. Поэтому секретарь с обычной своей порывистостью устремился к ней, чтобы встретить патрона, когда он пойдет к дому, но патрон к дому не шел.
Еще удивительней было, что и секретарь не шел туда; во всяком случае, он задержался на много часов, породив в усадьбе недоумение и тревогу.