Удивительно, что с самого утра, пока французский корабль ещё только огибал Батарею, экипажи и двуколки уже запрудили Canal Street и Morton Street, так как обитатели великосветских особняков стремились найти себе местечко, чтобы поприветствовать нашу гостью в истинно нью-йоркском стиле.
И кто же она была? Никто иная как Кристина, виконтесса де Шаньи, которую многие считают величайшей певицей-сопрано в мире. Только не говорите этого Нелли Мелба, которая должна прибыть через десять дней.
Пирс № 42 был весь разукрашен американскими флагами и флагами Триколора; в то время как всходило солнце и исчезал туман, взорам открывалась La Lorraine, вокруг которой суетились буксиры, помогая её торжественному подходу к пирсу на берегу Гудзона. Свободное место ценилось буквально на вес золота, потому что повсюду были ликующие толпы, в то время как La Lorraine приветствовала нас тремя звучными гудками противотуманной сирены, а более мелкие суда ответили ей в унисон. В начале пирса стоял помост, увешанный французскими флагами и Old Glory – флагом Соединённых Штатов Америки, – с которого мэр Джордж Б. МакКлеллан обратится к мадам де Шаньи с официальным приветствием в честь её прибытия в Нью-Йорк – всего лишь за пять дней до её торжественного выступления в новой Манхэттенской Опере.
У основания помоста колыхалось море сияющих цилиндров и дамских шляпок, так как половина нью-йоркского общества желала хоть краешком глаза узреть прибывшую звезду. С соседних пирсов докеры и портовые грузчики, которые, конечно, никогда не слышали об опере или сопрано, взобрались на подъёмники, чтобы удовлетворить своё любопытство. Прежде чем с La Lorraine сбросили причальный швартов, каждое мало-мальски пригодное для этого строение на пирсе было черно от заполнявших его крышу зрителей. Рабочие французской пароходной компании расстелили красный ковёр от помоста до сходней судна.
Таможенные служащие поспешили к сходням, чтобы выполнить все необходимые формальности для дивы и её спутников в её личной каюте, хотя мэр и прибыл на пирс в сопровождении виднейших представителей нью-йоркской полиции, пожаловавших туда с должной помпой. Он и представители Сити Холла и Таммани Холла, которые прибыли вместе с мэром, направились к помосту, в то время как полицейский оркестр играл "Звёздно-полосатый флаг". Все обнажили головы, а городские власти занимали свои места на помосте, глядя на сходни.
Что касается меня, то я не остался на первом этаже, где размещалась пресса, а расположился у окна на втором этаже товарного склада прямо на пирсе и отсюда я мог лучше обозревать всё происходящее, чтобы описать читателям American всё в лучшем виде.
На борту La Lorraine пассажиры первого класса стали покидать свои каюты и явно наслаждались величественным видом, но пока не сходили на берег, ожидая окончания этих церемоний. Я видел выглядывающие из нижних иллюминаторов лица пассажиров третьего и четвертого классов, которые пытались разглядеть, что же происходит.
Без нескольких минут десять на палубе La Lorraine загомонили, потому что стало видно, что показавшиеся на палубе капитан и старшие офицеры, окружив женскую фигурку, сопровождают её к бортам. После сердечных прощаний со своими французскими соотечественниками мадам де Шаньи начала свой спуск по трапу, чтобы впервые ступить на американскую землю. Там её уже ожидал мистер Оскар Хаммерштейн, владеющий и управляющий Манхэттенской Оперой, чья настойчивая целеустремлённость заставила виконтессу и Нелли Мелбу пересечь Атлантику, чтобы спеть для нас.
Старомодным жестом, какой уже нечасто увидишь в нашем современном обществе, он поклонился и поцеловал её протянутую руку. По пирсу пронёсся громкое "о-о-о!", и послышался свист портовых рабочих, сидящих на подъёмниках, но настроение царило скорее радостное, чем издевательское, и жест был встречен громом аплодисментов – они исходили от группы шёлковых цилиндров, собравшихся вокруг помоста.
Вступив на красный ковёр, мадам де Шаньи повернулась и под руку с мистером Хаммерштейном последовала к помосту, причём проделала она это с тем поразительным изяществом, которое обеспечило бы ей пост мэра вместо МакКлеллана; она помахала и улыбнулась лучезарной улыбкой докерам, торчащим наверху портовых кранов и свешивающимся с них. Они ответили ей ещё более громким свистом, на этот раз восхищённым. Поскольку никто из них никогда не слышал, как она поёт, этот жест пришёлся как нельзя более к месту.
Благодаря моему сильному биноклю я мог из окна хорошо разглядеть леди. В свои тридцать два года она была красивой, подтянутой и миниатюрной. Всем было известно, что поклонники оперы удивлялись, как это подобный голос мог быть оправлен в столь изящную хрупкую рамку. Несмотря на то, что температура воздуха на солнце едва достигала нуля градусов, она от шеи до лодыжек была затянута в плотно облегающее вверху бархатное пальто вино-красного цвета "Бургунди", отделанное у ворота мехом норки; тем же мехом были оторочены манжеты и подол, а на голове у неё была круглая казацкая шапочка-"кубанка", окаймлённая всё тем же мехом. Её волосы были собраны на затылке в красивый шиньон. Да, нью-йоркским модницам придётся поволноваться, когда эта леди будет прогуливаться по Peacock Alley.
За ней следовала её удивительно немногочисленная и несуетливая свита: её личная горничная и бывшая коллега мадмуазель Жири, двое секретарей, которые занимаются её корреспонденцией и организацией поездок, её сын Пьер, симпатичный мальчик лет двенадцати, вместе со своим учителем, ирландским священником в чёрной сутане и широкополой шляпе, тоже довольно молодо выглядящим, с открытой и приятной улыбкой.
Леди взошла на помост, и мэр МакКлеллан по-американски пожал её руку и принялся за свои официальные приветствия, которые он уже через десять дней повторит для австралийки Нелли Мелба. Но если и были какие-то опасения, что мадам де Шаньи может не понять сказанного, то страхи вскоре рассеялись. Ей не потребовался перевод, и когда мэр закончил речь, она выступила вперёд и поблагодарила всех нас в самой любезной манере по-английски, с очаровательным французским акцентом.
Всё, что она говорила, и удивляло и льстило. После её слов благодарности мэру и городу она подтвердила, что её ангажемент будет длиться всего лишь неделю, и что она будет выступать в новой постановке в Манхэттенской Опере, и что это опера, совершенно новая, неизвестного американского композитора и ранее нигде не исполнялась.
Затем она раскрыла нам новые подробности. Действие оперы разворачивалось во время Гражданской войны, и опера называлась "Ангел Шилоха", речь в ней шла о борьбе между любовью и долгом, а действующими лицами были красавица-южанка и офицер-северянин, в которого она влюбилась. Мадам де Шаньи должна была исполнять партию Юджинии Деларю. Она добавила, что она читала либретто и видела партитуру в Париже, написанными от руки, и именно чистая красота произведения заставили её изменить её маршрут и пересечь Атлантику. Конечно, смысл её слов подразумевал, что деньги в её решении не играли никакой роли – явный укол в сторону Нелли Мелба.
Рабочие, сидящие на верхотуре вокруг пирса, во всё продолжение её речи хранили молчание, а потом радостно загалдели и засвистели, что выглядело бы невежливо, если бы не выражало так явно их восхищения. Она снова помахала им и направилась к лестнице, чтобы, спустившись вниз, сесть в поджидавший её экипаж.
В этот самый момент в дотоле безупречно организованной и проходившей без сучка и задоринки церемонии произошли две вещи, которые явно не входили в первоначальный сценарий. Первая была весьма загадочной, и её свидетелями стали немногие, а вторая вызвала рёв одобрения.
Пока она говорила, я по какой-то причине отвёл взгляд от помоста и увидел, что на крыше большого склада, находившегося как раз напротив меня, стоит странная фигура. Это был мужчина, который стоял неподвижно, уставившись вниз. На нём была широкополая шляпа и плащ, который струился вокруг него на ветру. В этой одинокой фигуре было нечто странное и смутно зловещее – в том, как он стоял высоко над нами и смотрел на леди из Франции, пока она говорила. Как он попал туда никем не замеченный? Что он делал? Почему он не был с остальной толпой?
Я навёл фокус своего бинокля на него. Наверное, он заметил отблеск на линзах, потому что внезапно поднял голову и уставился на меня. И тогда я увидел, что на нём была маска, и в течение нескольких секунд мне казалось, что он смотрит на меня с яростью через её прорези. Я услышал, как кричат несколько докеров, по-прежнему торчащих на холодной стали подъёмников, и увидел, как они показывают пальцами. Но к тому времени, как внизу стали поглядывать наверх, этот странный человек исчез с невозможной быстротой. Одну секунду он был там, а в следующую секунду горизонт стал абсолютно чист. Он исчез, словно его там никогда не было.
Несколько секунд спустя после этого холодящего душу исчезновения неприятное впечатление было развеяно громом аплодисментов и смехом. Мадам де Шаньи появилась с обратной стороны подмостков и уже подходила к экипажу с ливрейными лакеями, приготовленному для неё мистером Хаммерштейном. Мэр и отцы города следовали за нею, и все увидели, что между их гостьей и экипажем, за красным ковром, растекалась грязная лужа тающего снега, явно оставшаяся после вчерашнего снегопада.
Крепкие мужские ботинки легко преодолели бы это препятствие, но изящные туфельки французской аристократки? Полиция Нью-Йорка стояла и в ужасе глазела на эту лужу, но ничего не предпринимала. Затем я увидел, как молодой человек перепрыгнул через барьер, отгораживающий прессу. На нём было собственное пальто, но через руку было перекинуто ещё что-то, что оказалось большим вечерним плащом. Он бросил его в грязную жижу между оперной звездой и открытой дверцей её экипажа. Леди улыбнулась лучезарной улыбкой, ступила на плащ и через две секунды была уже в своём экипаже, а кучер закрывал за ней дверцу.
Молодой человек поднял свой мокрый испачканный грязью плащ и обменялся несколькими словами с лицом, выглядывающим из окошка экипажа, прежде чем экипаж отъехал. Мэр МакКлеллан похлопал молодого человека по спине, и я убедился, что это был мой собственный молодой коллега из моей газеты.
Всё хорошо, как говорится, что хорошо кончается, и приветствия Нью-Йорком леди из Парижа прошли очень хорошо. Теперь её устроили в самом лучшем номере "Уолдорф-Астории", и её ждёт пять дней репетиций и забот о собственном голосе, прежде чем она, без сомнения с триумфом, дебютирует в Манхэттенской Опере 3 декабря.
А тем временем, как я подозреваю, один мой молодой коллега из нашей редакции будет объяснять всем и каждому, что дух сэра Уолтера Райли всё ещё жив.
9
Предложение Чолли Блума
Бар Луи, угол Пятой авеню и 28-й улицы, Нью-Йорк, 29 ноября 1906
Я когда-нибудь говорил вам, ребята, что работа репортёра в Нью-Йорке – лучшая работа в мире? Я говорил? Ну, тогда извините меня, я снова это скажу. В любом случае, вам придётся меня извинить, потому что угощаю я. Барни, ещё по кружке пива всем.
Напоминаю вам. У вас должен быть нюх, энергия, изобретательность, достигающая практически уровня гениальности, и именно поэтому я говорю, что эта работа самая лучшая. Ну вот возьмём то, что случилось вчера. Кто-нибудь из вас был вчера утром на 42-м пирсе? Вам следовало бы там быть. Что за зрелище, что за событие! Вы читали утренний выпуск American? Молодец, Гарри, по крайней мере, хоть кто-то читает здесь приличную газету, хотя ты и работаешь на Post…
Теперь следует вам сказать, что это было не моё задание. Наш портовой хроникёр был там, чтобы осветить все события. У меня на то утро ничего не было, и я решил, что всё равно пойду, и Боже, как же мне свезло! Конечно вы, ребята, наверняка провалялись бы всё утро в постели, но именно это я и подразумеваю под энергией; ты всё время должен быть где-то и быть готовым встретиться со счастливым случаем. Ну и встретился я с ним? О да!
Кто-то сказал мне, что французский лайнер Lorraine должен причалить к 42-му пирсу, и что на нём прибудет та самая французская певица, которую я никогда не слышал, но которая является большой шишкой в оперном мире. Мадам Кристина де Шаньи. Я в жизни никогда не был в Опере, но подумал: "Какого чёрта?" Она звезда, никто и близко к ней не может подойти, чтобы взять интервью, поэтому я решил всё равно пойти и посмотреть. Кроме того, когда я последний раз пытался помочь французику, я практически сорвал крупную сенсацию, и у меня всё бы прокатило, если бы наш редактор не был такой четырёхзвёздный шлемль. Я рассказывал вам об этом? О том странном случае в E.M. Tower? Так слушайте, дело стало принимать ещё более странный оборот. Разве я солгу? А муфтий у нас – мусульманин?
Я спустился к пирсу как раз после девяти часов. Lorraine быстро приближалась. У меня была куча времени: эта швартовка всегда долго длится. Так что я показал свой пропуск громилам и направился к месту размещения прессы. Правильно я туда пошёл. Очевидно, что это должно было стать крупным официальным приёмом. Здесь был мэр МакКлеллан, весь Таммани-Холл, а также огромная тьма народу. Я знал, что всё мероприятие будет освещено специальным портовым корреспондентом, я его заметил в одном из окон, из которого открывался наилучший вид.
Исполнили гимны, и эта французская дама спустилась на пирс, она махала рукой толпам, и им это очень нравилось. Затем последовали речи: сначала говорил мэр, потом дама, наконец она спустилась с помоста и направилась к экипажу. Тут возникла проблема. Между ней и её экипажем оказалась огромная лужа талого снега, а красная ковровая дорожка кончилась.
Вам следовало бы это видеть. У кучера дверь была открыта так же широко, как и рот у мэра. МакКлеллан и Оскар Хаммерштейн стояли по бокам и не знали, что им делать.
В этот момент случилось нечто странное. Я почувствовал, как меня кто-то толкает и пихает сзади, и кто-то что-то накинул мне на руку, в тот момент покоящуюся на барьере. Кто бы это ни был, он исчез через секунду. Я не успел его увидеть. Но то, что он перекинул мне через руку, было старым оперным плащом, старомодным и изношенным, такую штуку обычно не возьмёшь с собой и не наденешь на себя в столь ранний час – если вообще наденешь.
Потом я вспомнил, что когда я был маленьким, мне подарили книжку с цветными иллюстрациями под названием "Герои сквозь века". В нём был один парень по имени Райли – я думаю, что они назвали его в честь столицы Северной Каролины, – в любом случае, однажды он снял свой плащ и бросил его на лужу прямо перед королевой Елизаветой Английской, и после этого он никогда больше не оглядывался. Так что я подумал, что если это хорошо для Райли, то это сгодится и для сынка миссис Блум. Так что я перелез через барьер для прессы и кинул плащ на лужу прямо перед виконтессой. Ну, ей это понравилось. Она прошлась прямо по плащу и села в коляску. Я поднял мокрый плащ и увидел, как она улыбается мне прямо из открытого окошка. Так что я подумал: "Кто не рискует…", и подошёл к окошку.
"Моя госпожа, – сказал я – именно так надо говорить с такими людьми, – все говорят, что у вас невозможно добиться частного интервью. Это правда?"
Именно это и требуется, парни, в такого рода играх: чутьё, шарм, ну и приятная внешность, конечно. Что вы имеете в виду, говоря, что я "ничего по еврейским меркам"? Я неотразим. В любом случае, она очень красивая дама и смотрит на меня с лёгкой улыбкой. Я знаю, что Хаммерштейн за моей спиной просто рычит. Но потом она прошептала: "Сегодня вечером в семь в моём номере", и подняла окошко. Ну вот, теперь у меня есть первое эксклюзивное частное интервью.
И пошёл ли я? Конечно же, я пошёл. Но подождите, здесь кроется нечто большее. Мэр сказал мне, чтобы я отнёс почистить пиджак в чистку за его счёт: в ту чистку, в которой чистятся все его вещи, а затем я вернулся в редакцию очень довольный собой. Там я встретил Берни Смита – нашего портового репортёра – и угадайте, что он мне сказал? Когда французская дива благодарила МакКлеллана за его приветствие, он посмотрел на крышу склада, находящегося напротив него, и что он там увидел? Мужчину, глядящего вниз, в одиночестве, похожего на ангела смерти. Прежде чем он продолжил, я сказал Берни: "Не продолжай! На нём был тёмный плащ прямо до подбородка, широкополая шляпа и что-то типа маски, закрывающей его лицо".
У Берни отвалилась челюсть, и он спросил: "Откуда ты знаешь?"
Теперь-то я знаю, что всё произошедшее в башне не было галлюцинацией. В этом городе действительно живёт Призрак, не позволяющий никому увидеть своё лицо. Я хочу узнать, кто он такой, что он делает и почему так заинтересован в этой французской оперной певице. Когда-нибудь я эту историю предам гласности… Спасибо, Гарри, спасибо, твоё здоровье. Ну, и где я остановился? А, да, моё интервью с дивой из Парижской Оперы.
Без десяти семь я в своём лучшем костюме вошёл в "Уолдорф-Асторию" так, будто владел ею. Прямо вниз по Peacock Alley, прямо по направлению к конторке портье, прямо рядом с дамами из высшего общества, дефилирующими здесь, чтобы себя показать и народ посмотреть. Очень величественно.
Человек за конторкой осматривает меня с головы до ног с таким выражением, словно мне надо было зайти с заднего входа.
"Да?" – спрашивает он.
"Номер виконтессы де Шаньи", – говорю я.
"Её светлость не принимают", – отвечает он.
"Передайте, что мистер Блум в другом плаще прибыл", – говорю я.
Через десять секунд разговора по телефону он уже раскланивается и настаивает на том, чтобы лично проводить меня наверх. Так уж случилось, что в фойе оказался коридорный с большой посылкой, перевязанной ленточкой, которому нужно было по тому же адресу, так что мы все поднялись на десятый этаж.
Вы когда-нибудь раньше бывали в "Уолдорф-Астории", ребята? Ну, это нечто. Дверь нам открыла другая французская дама – личная горничная. Милая, симпатичная, с изящными ножками. Она впустила меня, забрала посылку и провела меня в гостиную. Так говорю вам: в этой гостиной можно было в бейсбол играть. Она огромна. Позолота, плюш, с гобеленами, с драпировками – похоже на дворец. Горничная говорит мне: "Мадам одевается к ужину, скоро она к вам выйдет. Пожалуйста, подождите здесь". Я уселся на стул у стены. В комнате никого не было, кроме мальчика, который кивнул мне, улыбнулся и сказал мне "Bonsoir" по-французски, поэтому я тоже ему улыбнулся и сказал: "Привет". Он продолжил читать свою книгу, а горничная, чьё имя, кажется, было Мэг, прочла карточку на посылке. Потом она сказала: "А, это для тебя, Пьер", и тогда я узнал мальчика. Это был сын мадам де Шаньи, я видел его раньше на пирсе, он спускался вместе со священником. Мальчик взял подарок и начал снимать с него обёрточную бумагу, а горничная прошла через открытую дверь в спальню. Я услышал, как они там вдвоём хихикают и говорят по-французски, поэтому я пока оглядел гостиную.