* * *
В Питере было очень тепло. Температура днем поднималась до двадцати, начинали зеленеть деревья. Петрухин телеграммой предупредил о своем приезде Наталью. Но на вокзале она его не встретила, а дома ждала записка: "Вечером позвоню. Н." Вот так: вечером позвоню.
Он принял ванну, выпил две бутылки пива, спрятал в простеньком тайнике "трофейный" ПМ и лег ждать. "Вечером позвоню". Незаметно задремал. Разбудил его телефонный звонок.
- Але.
- Ты вернулся? - произнес Наташин голос.
- Где ты, Наташа? Что случилось?
Некоторое время в трубке было тихо, и он сам догадался, что случилось… В трубке было очень тихо, но все же угадывалось Натальино дыхание. Как будто совсем рядом.
- Ты… ты уходишь? - спросил он, когда пауза сделалась невыносимой.
- Ухожу? Нет, Дима, я уже ушла. Я давно уже ушла. Просто ты этого не замечал… Ты не хотел этого замечать.
На ощупь он вытащил сигарету из пачки, вставил ее в губы не тем концом, прикурил с фильтра, закашлялся.
- …ты ничего не хотел замечать, опер. Ты жил своей жизнью, в которой я всего лишь присутствовала. Как телевизор, например. Или как твой любимый подстаканник. Впрочем, подстаканник был даже более важен…
- Наташа! - сказал он.
- Подожди! - воскликнула она. - Подожди, не перебивай. Я должна сказать. Я обязательно должна сказать тебе все сейчас. Я давно должна была это сказать, но все время откладывала. А потом, когда собралась, у тебя случилась… эта история и…
- И ты меня пожалела?
- Да. Да, если хочешь, я тебя пожалела. В ущерб своим интересам. Потом ты уехал в Чечню, и я ждала твоего возвращения. Я откладывала этот разговор почти три месяца. А у меня, между прочим, есть своя жизнь… Но я все равно откладывала до твоего возвращения, потому что…
- Я понял, - перебил он. - И кто же он?
Наталья осеклась. Только шепнула что-то, и Петрухин догадался, что она шепнула: Господи! Он даже представил себе, как она округлила глаза и как при этом четко обозначились морщинки над бровями.
- Кто же он, твоя новая жизнь?
- Он… он замечательный человек. Он меня любит, мы хотим пожениться.
- Поздравляю… И давно этот замечательный человек появился?
- Давно, - сказала она, - почти год назад. И если бы ты обращал внимание на меня, ты смог бы это понять… ОПЕР.
- А кто он? - спросил Петрухин.
- Он бизнесмен.
- О-о, круто! С бизнесменом мне, конечно, не тягаться. Теперь тебе не придется ходить в штопаных колготках.
- Да, представь себе, мне не придется больше ходить в штопаных колготках, Дима. Но если ты думаешь, что все дело в деньгах…
- Нет, - сказал он, - я так не думаю.
- Господи! Ну до чего же ты сволочь. Ты же эгоист. Для тебя не существует ничего, кроме твоей работы. Десять лет! Десять лет я терпела. Я состарилась, ожидая тебя. Ты знаешь, что мне скоро тридцать? Ты понимаешь, что моя жизнь проходит? А я женщина. Я хочу любить. Я хочу, чтобы меня любили. Ты можешь это понять своими ментовскими мозгами?
- Нет. Ментовскими мозгами это понять трудно.
- Сволочь.
- Я желаю тебе счастья, Наталья Николаевна. Привет бизнесмену.
Петрухин положил трубку, закурил… На березе за окном сидела ворона и косила на него черным глазом. Если бы вдруг она каркнула: "Господи!" - Петрухин нисколько не удивился бы.
* * *
На другой день после этого разговора Петрухин вышел на службу. Все было как всегда: потерпевшие с заявлениями, начальство с замечаниями, сезонное увеличение квартирных краж с первых этажей… Бродили слухи о грядущей вскоре проверке. Слухи, они и есть слухи, но Паша приказал всем навести порядок в бумагах. Для проверяющих - известное дело - главное, чтобы в бумагах был порядок. Весь день Петрухин "наводил порядок". На самом деле он только делал вид, что работает, и бесцельно перелистывал страницы уголовных дел.
В конце дня позвонила агентесса и дала толковую информацию. Петрухин оживился - информация позволяла взять налетчика. Если, конечно, подтвердится. Он начал прикидывать, что необходимо предпринять, и наметил реальный план. С ходу начал его осуществлять. На бумаги, конечно, плюнул…
Домой приехал поздно. Послонялся по пустой квартире, "поужинал" банкой сардин в масле и стаканом водки. Лег спать. Снились разрушенные здания Грозного.
Глава вторая. Петрухин
Фамилия у проверяющего оказалась высший класс - Мудашев. Я как услышал - рассмеялся невольно. А Паша сказал:
- Зря, Дима, смеешься. Он хоть и Мудашев, а до полковника дослужился. А ты пока в капитанах бегаешь. Вот если бы было наоборот… тогда конечно. Тогда - смешно. А сейчас иди и разбирайся с бумагами. День сиди, ночь сиди, но наведи порядок. Чтоб ни сучка ни сучки… Иди работай.
А у меня были другие планы. Мне два дня назад позвонила агентесса, сообщила, что как раз сегодня Сеня Волчок встречается с Татарином у Татарина в гараже. Хочет Сеня сдать Татарину иконы, что взял у одного коллекционера еще в январе. Надо брать обоих орлов. Я так Паше и объяснил.
- А без тебя, - говорит мне Паша, - некому? Валька со Штирлицем сделают. Ты лучше о проверке думай. Что я, не знаю, какой у тебя бардак в делах?
Ну нормальное дело! Я операцию подготовил, я вычислил этот гараж, договорился с владельцем соседнего гаража, а брать Волчка будут Валька со Штирлицем. Ну, нормально… Я так Паше и сказал. А он:.
- Поменьше, Петрухин, рассуждай. Иди готовься к проверке.
Я спорить не стал - бесполезно, но в засаду все равно поехал вместе с Валькой и Штирлицем. Просидели мы в соседнем гараже часа четыре, но не зря. Взяли обоих орлов культурно, в момент совершения сделки с заведомо краденым. Культурно взяли, сделали нормальную аудиозапись разговора, изъяли иконы и газовый револьверчик, переделанный для стрельбы боевыми. Татарин, может, и отделается условным, а Волчок пойдет в зону гарантированно и надолго.
В общем, дело мы сделали, потом душевно отметили успех, и никакими бумажными делами я заниматься, конечно, не стал. Если сказать по правде, мне все уже было до фонаря. К тому, что произошло на другой день, я был подготовлен всей цепочкой предыдущих событий.
А вечером я затеял навестить Костыля. Визит получился что надо. Дверь мне открыла Костылева жена - маленькая и серенькая, как мышка. И глаза у нее были мышиные - тревожные. А под глазом наливался синяк.
- Костя, - сказала она, - спит.
Я потоптался в прихожей… Неловко как-то. А она спросила: не хочу ли, мол, чая? Я согласился, видел, что она здорово не в себе, и согласился. Зря, наверно… Потом, когда уже чай пили и я пытался как-то поддерживать разговор, который никак не хотел поддерживаться, она вдруг заплакала. Я растерялся. И не знал, что говорить. И говорил какую-то ерунду, что, мол, жизнь не кончилась и надо, мол, набраться мужества… А она вытерла слезы и сказала:
- Козел!
Я опешил. А она смотрела на меня страшными глазами, стирала потекшую косметику, и синяк обнажался все явственней из-под слоя грима.
- Ты козел, Дима. Зачем ты пришел? А? Мужеству меня поучить? Объяснить, что жизнь не кончилась? Ах какой ты умный! Ты бы лучше умишко включил, когда с пистолетом вы…бывался. Ты, Дмитрий Борисыч, мужика моего в инвалида превратил… Жизнь, видите ли, не кончилась! Для Кости - кончилась. И для меня кончилась… Видишь синяк? Видишь? Это он ударил, когда я за водкой бежать отказалась. Понял? Ты понял? У него теперь день с водки начинается и водкой же заканчивается. А ему пить нельзя. Вообще ни капли нельзя. Но он не может уже… и меня бьет. Я сына к матери отвезла, чтобы он этого кошмара не видел. А ты: жизнь не кончилась. Ты дурак, Дима?
Вот так я навестил своего товарища по оружию.
А утром приехал проверяющий. Аж из самой столицы. Из аппарата МВД. А аппарат МВД - это вам не хрен собачий… Хотя мне, признаюсь, после "беседы" с женой Костыля все стало по барабану.
Проверяющий отобрал несколько дел из моего сейфа и ушел с ними в специально отведенный кабинет - работать. Работал он до обеда. После обеда проверяющий, полковник МВД Олег Юзбарович Мудашев, снова вошел в мой кабинет. На скуластом лице Мудашева были следы некоего томления духа. Наверно, ему, как и мне, хотелось пива… или, допустим, кумыса от любимой белой кобылицы. Я бы и сам с удовольствием выпил кумыса и посидел в тени юрты вместе с полковником Мудашевым, наблюдая, как ветер гонит волны по степи. Я, конечно, кумыса никогда не пробовал, но вот Штирлиц - он срочную в братской Монголии служил - говорит, что нормальная штука. Только привыкнуть надо.
- Полковник Мудашев, - сказал полковник Мудашев.
- Старший оперуполномоченный капитан Петрухин, - сказал я.
И началась проверка моей работы. За без малого шестнадцать лет моей пахоты в уголовном рыске проверок было немало… Я не знал, что эта окажется последней. Хотя, наверно, обязан был почувствовать что-то. Но ничего я сначала не почувствовал.
"Кумыс, - говорил Славка Штирлиц, - отличная штука. Сначала, конечно, не того… Зато потом! Только привыкнуть надо".
Привыкнуть, наверно, ко всему можно. Даже к министерским проверкам. Вот только надо ли привыкать?
- А почему, - спросил Мудашев, поднимая голову от бумаг, - у вас, капитан, не подшит ответ на запрос в Петрозаводское управление?
- Потому, что они не дали ответа. Полковник посмотрел на меня поверх очков и сказал:
- То есть как?
- Этот вопрос нужно задать им, товарищ полковник.
- Интересно… как же выработаете, оперуполномоченный?
- Сам не пойму, - ответил я. - Но дело-то ведь раскрыто, товарищ полковник. Даже без их ответа на запрос. Преступники в СИЗО отдыхают… В чем проблема?
Мудашев провел рукой по черным как смоль, без единой сединки, волосам, откинулся на спинку стула.
- Проблема, - сказал он значительно, - в отношении к делу. В СИЗО преступники или не в СИЗО - это второй вопрос.
- Действительно, - согласился я. - Подумаешь, ерунда какая: раскрыли банду, у которой как минимум шесть грабежей, разбой и убийство. Это, конечно, вопрос второй. А то, что бумажки в деле нет, - это первый.
- Вы, Петрухин, сколько лет в розыске? - доброжелательно спросил Мудашев.
Я ответил.
- Странно, - сказал он. - Очень странно, что за столько лет работы вы не поняли: в нашем деле мелочей не бывает.
В нашем деле, сказал он. В НАШЕМ деле. Я вспомнил, как мы работали по этим отморозкам. Сколько было потрачено времени, сил и здоровья. Вспомнил, как гнали их по обледеневшим крышам на Охте, и Валька сорвался, сломал руку и, три ребра… В НАШЕМ ДЕЛЕ, сказал полковник Мудашев. Ну нормально!
- …как только вы, Петрухин, открыли сейф, - доносился откуда-то издалека голос полковника, - я сразу обратил внимание что у вас в сейфе клей лежит. А ведь не положено.
- Что, простите?
- Клей, говорю, в сейфе держать не положено. Не хотел на этом заострять ваше внимание. Зачем буквоедством заниматься? Мелочь в сущности. Но теперь вижу, что это, скорее, ваш стиль. Этакая присущая вам неряшливость. Я буду вынужден зафиксировать это в отчете.
И вот тут я понял: все! Все, не могу я больше. НЕ МОГУ. Перед глазами встало лицо Тамары - Костылевой жены. И улица Некрасова в снежной пелене… И разрушенная улица Грозного, в который я уехал "лечиться" от улицы Некрасова. Шестнадцать лет я приземлял преступников всех мастей. При задержаниях часто слышал от них: мент. Мусор. Козел. Сволочь. Легавый… Я на них не обижался. Все нормально: я мент - он жулик. За что ему меня любить? За последние несколько дней я услышав те же слова от нормальных людей - от двух жен шин, связавших свою жизнь с сотрудниками милиции.
- …начинается с элементарной неряшливости в делах, а заканчивается выстрелом в своего товарища.
- Что? - спросил я. Видимо, я изменился в лице, когда понял смысл слов Мудашева. - Что вы сказали?
- Да вы успокойтесь, капитан. Я знаю, что по результатам служебного расследования к вам претензий нет. Но,
- Товарищ полковник, - перебил я. - Позвольте кое-что уточнить.
- Да? - доброжелательно спросил Мудашев. Он вообще очень доброжелательно ко мне отнесся. Без лишнего буквоедства. Просто хотел как старший, более опытный товарищ помочь мне в НАШЕМ деле. - Да? Слушаю вас, капитан.
- Пошел ты на х…, товарищ, Мудашев.
* * *
В кабинет к Паше я вошел спустя час после объяснения с Мудашевым. За это время я успел тяпнуть сто граммов в разливухе, потом посидел в сквере на теплом апрельском солнышке, выпил бутылку пива. Потихоньку отошел, успокоился… потом вернулся в управу.
Паша был, конечно, уже в курсе. На меня он посмотрел шальными глазами: видно, ему уже тоже досталось.
- Сядь, - сказал он мне с плохо скрываемым гневом.
Я опустился на стул. Паша снял очки и бросил их на бумаги.
- Ты что себе позволяешь?
- Да, в общем-то, ничего особенного.
- Ни х… себе! Ничего особенного? Мудашев сейчас сидит в кабинете у Петровича. Там знаешь что?
- Догадываюсь, - пожал я плечами.
- Догадываюсь… Да хер ты догадываешься! Петрович валидол сосет.
- Может, ему лучше задницу у Мудашева полизать?
- Молчать! - закричал Паша и хватил кулаком по столу. Очки подпрыгнули. Сильно он кулаком врезал, и это его немножко отрезвило. Он посмотрел на меня изменившимися глазами и сказал: - Вылетишь, к черту, со службы, Борисыч. Ты что?
- А я, собственно, с этим к тебе и пришел, - ответил я тогда и положил на стол удостоверение, потом - пистолет и печать. Следовало сдать и "сбрую", но было лень снимать куртку и пиджак… Паша враз успокоился, закурил и протянул мне пачку. Я тоже закурил.
- Ну… ты чего это, Дима? - спросил он.
- Надоело, Пал Григории. Надоело… ты понимаешь? Выслушивать нравоучения от мудашевских надоело.
- Всем надоело, - сказал Паша. Он вообще-то нормальный мужик и толковый опер. Своих всегда как мог перед начальством прикрывал. - Всем надоело. Думаешь, мне это нравится?
- Нет, - ответил я, - я так не думаю.
- Ну вот… а я их не посылаю, терплю.
- А я не хочу, Паша. Дай-ка лист бумаги.
- Зачем? - спросил Паша.
- Заявление написать, - сказал я и потянулся через стол к стопочке чистых листов, но он положил на стопку ладонь и строго произнес:
- Не дури.
Потом втянул носом воздух, неодобрительно хмыкнул и повторил:
- Не дури, Димка. Иди проспись, а завтра сутра - как штык! Будем этого… Мудашева коньяком поить и извиняться.
- Я извиняться не буду. Дай, Пал Григорич, бумагу, и я напишу заявление по собственному.
- Не дам!
- Ну, как знаешь, - пожал я течами, встал и пошел к двери.
- Димка! По статье уволим… вернись.
Но возвращаться я не стал. Я вышел из Пашиного кабинета и пошел по коридору. На лестнице стояли и разговаривали Батя и Мудашев. На меня они посмотрели как… не знаю уж как… но, в общем, не очень дружественно. Посмотрели и ничего не сказали. Насвистывая, я спустился вниз и вышел на улицу. Ярко светило солнце.
Вот так я расстался с уголовным розыском.
* * *
Вот так я расстался в розыском. И запил. Впрочем, сначала встретился со своей агентессой. С той, которая навела меня на Волчка с Татарином. Агентессу звали Марина, и она была наркоманкой. Марину я официально не оформлял, работал с ней "накоротке". Стимул у нее был один - наркотики. Два года назад, когда мы с ней "законтачили", она путанила, уже вовсю сидела на игле. За два года потребная ей доза выросла в десять раз! Теперь ежедневно ей требовалось около грамма героина! Путанить, конечно, уже не могла… да и "товарный вид" безвозвратно потеряла.
Я позвонил ей из уличного таксофона, договорился о встрече. Она первым делом спросила: есть? Когда-то у нас были нормальные человеческие отношения. Но это совсем другая история.
Мы встретились в скверике, в квартале от ее хаты, давно превратившейся в притон. Я передал ей два чека и двести рублей. Для нее - ничто, но больше я ничего не мог сделать.
Объяснил ей ситуацию, предложил поработать с Валькой.
- Не, - сказала Марина, - не буду. Да и осталось мне недолго, Митя. Ты же видишь.
- Может, полечишься? - спросил я. Сам знал, что ерунду говорю.
- Не, не вставляет. Да и смысла нет, СПИД у меня нашли.
- Понятно, - сказал я. - Жаль.
- Мне - нет. Я уже устала, Мить. Хочу, чтобы поскорее… Сколько уже народа зажмурилось, а меня все никак Бог не приберет. Но теперь уж скоро. Чувствую. Ну… бывай, что ли?
Мы разошлись. Когда я отошел метров на десять, Марина вдруг окликнула меня:
- Митя.
Я обернулся, посмотрел на ее иссохшую фигуру в грязном плаще, на истощенное лицо. Марина подошла, взялась за пуговицу на моей куртке. Я уже знал, что она хочет сказать. Про наркомана всегда все знаешь… у них один интерес.
- Дай еще на дозу, - попросила она. Я сунул пятьдесят рублей из своих денег. Не прощаясь, она повернулась и ушла. Против солнца силуэт Марины был совсем черным.