4
Утром телефон в номере разрывался.
Он проснулся наконец, схватил телефонную трубку, но вдруг подступившая тошнота свалила его на подушку.
– Эй, – заверещали в трубке. – Эй!
– Что вам? – отозвался Валентин.
– Сейчас же выключите радио, слышите? Я второй раз вам звоню!
– Какое радио? – спросил Валентин и тут уже сообразил, что радио почему-то включено. В комнате вовсю бесстыдно ревел и квакал саксофон.
– Не морочьте мне голову! – взвизгнула трубка. – Скажете, это не у вас? Я же слышу!
– Минуту, – сказал Валентин. Он, качаясь, добрел до приемника и выключил его, потом пошел в ванную – его вырвало. Когда он вернулся и рухнул на кровать, в трубке все еще визжали:
– Сейчас позову милицию, вас вышвырнут вон! Спускайтесь вниз – уплатите вперед немедленно, если хотите у нас жить! Деньги у вас есть?
– Я сойду через полчаса, – ответил Валентин.
– Нет, сию минуту! – послышался приказ.
Он положил трубку и с отвращением поглядел в окно на безжалостное городское солнце. Как же так, подумал он. Ему казалось, что вчера вечером он был в кино, но, поразмыслив, понял, что уже не уверен, было ли то вчера или позавчера. Возможно даже, три дня назад. Вот это уже скверно, подумал Валентин. Это скверно. Он решил не ломать голову. Судя по всему, ничего страшного не случилось, а если и случилось, пусть милиция и беспокоится, что и когда. Ему-то с какой стати трепыхаться?
Не открывая глаз, он протянул руку через изголовье кровати и ощупал внутренний карман любимого и единственного пиджака – бумажник был на месте. И на том спасибо. В бумажнике лежало чуть меньше пятисот рублей и замусоленные клочки бумаги с именами и номерами телефонов... Имена были женские, но ничего ему не говорили. Ну ты и мастак, сказал себе Валентин.
Тут у него заныло в животе, что-то внутри холодно заворочалось. Он сидел на кровати, натянув брюки до колен, когда в дверь постучали. Надев брюки, он пошел в ванную и открыл душ, просто чтоб зашумела вода. Потом подошел к стенному шкафу, надел белую рубашку и не торопясь стал завязывать галстук, а в дверь все стучали с вариациями и повторами.
– Черт бы вас побрал! – завопил голос за дверью. – Эй, вы там живы?!
Тогда он выключил душ, неторопливо подошел к двери и резко распахнул ее перед тощим человечком, который тотчас же пригнулся в боксерской позе.
– Вас требуют вниз, – сказал он.
– Зачем?
– Вы должны заплатить вперед, если хотите здесь оставаться.
– Ясно, – сказал Валентин, не двигаясь с места.
– Ясно? И что?
– У меня дела. Я занят.
– Угу, – произнес коридорный. – Какие это дела, хотелось бы знать? Я принес вам в номер три бутылки, а вы не дали мне на чай. Да еще бегал через улицу в бар за льдом и ждал, пока его наколют, и за это вы не дали мне ни шиша.
– Какой еще лед?
– Обыкновенный, холодный, – сказал коридорный и, выбросив руку, как для апперкота, сунул ему под нос клочок бумаги. – Вот!
Валентин вынул из бумажника две бумажки и дал ему. Коридорный пересчитал их дважды, словно можно было ошибиться.
– Если не нравится, – сказал Валентин, – давай обратно.
На какое-то мгновение ему показалось, что коридорный сейчас двинет его кулаком, но тот повернулся и пошел.
– Гостиницы вам не по карману, – сказал он не оборачиваясь. – Нечего лезть в гостиницу, если нет денег.
– Как-то не сообразил, – ответил Валентин и захлопнул дверь.
Коридорный пошел к лифту. Валентин слышал его шаркающие шаги и протяжный голос:
– Лучше сразу идите вниз, улизнуть не пытайтесь, черного хода нет, а из окна вы не сможете – высоко.
Третий этаж, механически подумал Валентин, не так уж и высоко.
Досадно, но он совершенно не помнил, где был вчера, кроме кино. Денег явно поубавилось... Пиджак и брюки влажные, с брызгами грязи. Наверно, он был под дождем? И трамвай – в его воспаленном мозгу проплыл, кренясь из стороны в сторону, трамвайный вагон с мокрыми стеклами. Валентин снова вынул бумажник, заглянул во все его отделения, обшарил карманы: быть может, найдется какой-то счет? Но кроме билетов в кино – их было четыре или пять (?!) – и невразумительных клочков бумаги он ничего не обнаружил. Тогда он уложил сумку, как всегда, на всякий случай заглянул под кровать, спустился на первый этаж и показал портье внушительный кукиш.
– Я съезжаю.
– Приезжайте к нам еще, – тихо сказал случившийся рядом коридорный.
– Только к тебе лично, – ответил Валентин.
На улице его обдало жарой.
Значит, осталось четыреста тридцать рублей и ничего, что можно было бы сдать в ломбард или комиссионку. Что ж, думал он, сходя с тротуара, чтобы перейти улицу, жизнь не кончается, если у тебя кончаются деньги. Наверно, не кончается...
Часы на углу здания показывали половину пятого. Сколько же он проспал? Это, конечно, зависит от того, когда вернулся. Впрочем, в провинциальных городках в гостиницах имеют обыкновение на ночь запирать вход.
Переходя мостовую, Валентин подумал, что ему, кажется, стало лучше, но на полпути улица вдруг странно изменилась. Фасады домов стали ненастоящими, пешеходы на тротуарах, их лица, водоворот уличного движения в лучах предвечернего солнца – все было будто нарисовано на цветном стекле и подсвечивалось электролампами. Валентин остановился посреди мостовой, глядя на проезжавшие машины; они двигались, как игрушечные. Валентин помотал головой, пошел дальше и уже подходил к обочине тротуара, как вдруг, неизвестно почему, почти впритык к нему остановился серебристый "сааб". Он услышал визг тормозов и, взглянув направо, увидел сидевшего за рулем человека в черных очках, который что-то кричал про раззяв, которые шляются где попало. И был прав, конечно.
Ступив на тротуар, Валентин поднял глаза и, успев увидеть афишу кино, почувствовал, как голова наливается страшной тяжестью, а ноги стали ватными и устоять на них он не может. Он ощутил, как голова его стукнулась о тротуар. Откуда-то донесся долгий, пронзительный и несколько театральный крик. Время остановилось. Снова возникли море и девушка...
– У него сумка, – наконец сказал кто-то. Мужчина и женщина подняли его и прислонили к водопроводному крану, какие нечасто сейчас встретишь на улице.
– Ну да, я шляюсь где попало, – сказал им Валентин.
– Ладно, – сказал мужчина, – вот ваша сумка. Шляйтесь дальше, только подальше от нормальных людей.
Они ушли, и, сидя у водопроводного крана, он огляделся. С другой стороны улицы глазели на него несколько человек: из-за манекенов в витрине выглядывали продавцы, а с этой – кассирша кинотеатра уставилась немигающим птичьим взглядом. Ну чего уставились, козлы? Впрочем, кассирша махала ему рукой, предлагая зайти. Он воспользовался этим и на полчаса перевел дух. Кассиршу звали Инга, и, хотя лет ей было не меньше пятидесяти, отчество она назвать кокетливо отказалась. Валентину на это было плевать, как и на то, что едва ли ее имя было Инга.
Через полчаса он вышел на улицу и вознамерился было идти дальше, но тут увидел невысокого пожилого мужчину в джинсовом комбинезоне. Валентин заметил его за полсотни шагов – тот прошел мимо витрины парикмахерской, он шагал быстро и смотрел прямо в глаза Валентину. И Валентин оцепенело стоял, пока этот в комбинезоне не остановился прямо перед ним, и все опять стало ненастоящим, как раскрашенные картинки на стекле. Валентин смотрел на этого человека, приоткрыв рот, уже точно зная, что тот ему скажет, и как бы вторя ему, шевелил губами. А человек в джинсовом комбинезоне произнес:
– Теперь ты знаешь, что такое страх, верно?
Валентин, которого била такая дрожь, что он не мог удержать сумку, переспросил:
– Что?
И, словно заезженная пластинка, таким же точно тоном человек повторил:
– Теперь ты знаешь, что такое страх, верно?
Валентин быстро отвел глаза, изо всех сил стараясь унять дрожь, но не мог, как не мог побороть липкий страх, который растекался по телу, по венам, по рукам и ногам, подкатывая к горлу и заволакивая мозг. "Перестань, перестань, перестань!" – твердил он себе. Он заставил себя в упор взглянуть на типа в синем комбинезоне, но у того глаза уже стали тусклыми, он весь съежился и, что-то бормоча, бочком отходил в сторону. Но он же сказал это, подумал Валентин, он же сказал мне про страх, а сейчас он по виду просто старый алкоголик и, наверно, подошел поклянчить денег. Дурья твоя башка, ничего он тебе не говорил. Ни слова.
Не поднимая глаз, он поплелся вдоль домов туда, где, казалось, был бар. Он вошел и взобрался на табурет. Какая-то женщина засмеялась. По его адресу или нет, Валентину сейчас было плевать. Сейчас ему на все было плевать. Сейчас он, возможно, даже не помнил, что в Зеленогорск он приехал не просто так, а с особой миссией.
Бармен подошел поближе, поглядел на него искоса и усмехнулся.
– А, – сказал он, – ну как делишки?
– Вот что, – сказал Валентин. – Дайте-ка... – Он положил кулаки перед собой на стойку и тут заметил, что костяшки пальцев ходят ходуном. – Дай-ка мне водки и... – Он почему-то посмотрел на женщину. Она была крепко сбита, и ей было не больше тридцати лет. Лицо было красным то ли от алкоголя, то ли от смеха.
– И для дамы? – поинтересовался бармен и интимно сообщил: – Людка Воскобойникова. Если уговорить – даром пойдет.
– Нет, – ответил Валентин, делая вид, что не понимает, о чем речь. – Сольешь в стакан как двойную порцию, понял? И дашь мне одному. Одному, – засмеялся он.
Тут женщина откинула голову и буквально зашлась от смеха, наконец она подняла немытый палец и ткнула в его сторону:
– Я тебя запомнила. Вчеpa вечером, да! Ну ты и давал... ты же самый комичный парень в этом паршивом городишке. Даже смешней моего муженька-прыгуна, ха! Даже в подвальчике я смешней не встречала!
– А что, – ответил ей Валентин, – вполне возможно.
Бармен снова интимно наклонился:
– Представляете: ее муж собрался с трубы сигануть из-за того, что посмотрел порнуху и увидел там свою благоверную – в смысле, потаскуху эту.
– Правда, что ли? – серьезно спросил Валентин.
– Да ну, – отмахнулся бармен, – допился мужик, без работы сидючи. Чего с пьяных глаз не привидится?
– А что за подвальчик, про который она говорила?
– Так самое смешное, что она, когда напьется, тоже говорит, что в порнухе снималась – в каком-то подвальчике.
Валентин повернулся, но женщины уже не было. Не привиделась ли она ему вообще?
5
На углу улицы Радищева и площади Ильича был магазин, торговавший всякими мужскими игрушками и прибамбасами. Собственно, он так и назывался "Прибамбасы для настоящих мужчин". В витрине под ярким светом сверкали стройные ряды стальных подзорных труб и биноклей. Рядом, на мягкой и бархатистой темной ткани лежали ножи с автоматически выскакивающими лезвиями и опасные бритвы. Валентин удивился. Оказывается, это еще не было раритетом и интересовало покупателей. Впрочем, возможно, как сувениры или, например, предмет самообороны – люди ведь часто берут пример с киногероев, а там почему-то бритвами режут друг друга регулярно...
Ножи были разложены широкой ослепительной спиралью, которая плавно вела глаз от одной степени мастерства к следующей. В центре этого великолепия на складках пухлой замши чуть возвышался над всеми остальными бельгийский нож с лезвием длиной сантиметров двадцать – величественный и благородный. Валентин долго стоял, глядя на лезвие. Он не мог оторвать от него глаз. Стоил "бельгиец", между прочим, тринадцать тысяч рублей. Почти четыреста пятьдесят зеленых. Наконец он отошел от витрины и внезапно чуть не столкнулся с тем мужчиной в синем комбинезоне. Этот тип смотрел на него проникновенно и зазывающе – взглядом влюбленного.
"Спокойно, – сказал себе Валентин, – только спокойно! Вот так сходят с ума". Он быстро прошел мимо магазина и зашагал по улице. Если он уже сейчас дошел до такого, что же будет завтра-послезавтра, когда кончатся деньги? Хотя ночевка будет роскошная: за пятьдесят рублей он получит отдельную комнату – раскладушку в загончике у кассирши из кинотеатра. Если завтра ничего не наклюнется, скоро придется туго. Но это не входило в его планы, точнее, в его план. У него же есть план? Хм... Положа руку на сердце, у него еще нет плана, но у него есть намерение, а точнее, цель.
Однако все равно ему ничего не оставалось делать, как слоняться по улицам до десяти часов: ключ от квартиры кассирша ему не дала, хорошо хоть позволила сумку оставить. За полтора часа он еще успеет купить бутылку, чтобы войти вместе с ней в дверь.
Четверть часа спустя Валентин опустился на каменную скамейку, глядя на окна мэрии. При входе, рядом со свернутым государственным флагом, неподвижно сидел милиционер.
"Может, вбежать туда, заорать что-нибудь идиотское и сдаться, – подумал Валентин. – Они меня пристроят, отберут у меня шнурки от ботинок и вообще... Но как же тогда план? Точнее, цель?"
Он не сразу припомнил, кто из его приятелей развивал теорию капитуляции, ах да, один инженер, интеллектуал, обчитавшийся в юности Ницше и Кафки, они вместе работали на одной шабашке в Тюмени. Однажды инженер после работы завалился в бар, где сидела вся их компания, и сказал, что идет кончать жизнь самоубийством. Он доказывал это красноречиво и убедительно, но все прикинулись, что не верят. У Валентина тогда еще мелькнула мысль, что, возможно, приятели не хотят взваливать на себя серьезную моральную ответственность, не говоря уже о том, что отговаривать инженера значило еще долго выслушивать его пространные речи. В общем, инженер, напившись как следует, ушел в ночь. Доплелся до какого-то моста, взобрался на перила, но прыгать передумал. Решил повременить – готов был уже сдаться первому же милицейскому наряду, частному лицу, кому угодно. Но ему не повезло. Сначала его кто-то ударил по голове и обобрал до нитки, а потом его, уже лежащего на дороге, переехал грузовик. Так он и пролежал до утра без сознания, полураздавленный и полузамерзший. Когда же его наконец подобрали и в кармане нашли предсмертную записку, все это вызвало большое удивление – характер травм явно не соответствовал самоубийству. Инженеру ампутировали обе ноги, и дальнейшая его судьба Валентину была неизвестна – к тому времени, когда инженера выписали из больницы, Валентину пришлось уже убраться из Тюмени. Во всяком случае, подумал он, инженер доказал невозможность капитулировать на хоть сколько-нибудь приемлемых условиях. Капитулировать нельзя.
Валентину пришла в голову новая мысль, он поднялся и зашагал через площадь, а потом через парк – в городскую библиотеку. Немного погодя он взял с полки залитую кофе биографию гитариста Эрика Клэптона и уселся у окна. На вечерней улице перед машинами бежали кружки светящейся паутины: неожиданно пошел дождь. "Если бы только библиотеки не закрывались всю ночь, – подумал Валентин, – если бы кто-нибудь проявил такую чуткость, насколько легче жилось бы на свете". Но шел уже девятый час. Валентин встал и начал было искать другую книгу, но вдруг за стеллажами, в конце зала, где бормочущие старики читали сквозь лупу газеты, увидел дверь с надписью "Музыкальная комната". "Нечего тебе там делать, – сказал он себе, – ты это брось". И все же с книгой в руках он прошагал мимо стариков, открыл эту дверь и вошел.
Странная темнота стояла здесь. Лампы над полками с партитурами не горели, проигрыватели вдоль стен были аккуратно закрыты пластиковыми чехлами. И никого, кроме черноволосого бледного юнца в очках, который сидел у освещенного столика и читал какую-то партитуру. Когда скрипнула дверь, он поднял глаза.
– Закрыто, – сказал он Валентину. – Мы закрываемся в восемь.
– Ладно. – Валентин повернулся, чтобы уйти. Но при этом он взглянул на партитуру и внезапно застыл, не сводя глаз с нот, развернутых на зеленой бумаге, покрывавшей стол. Это был Джон МакЛафлин "Friday Night In San Francisco" – золотой альбом 1978 года.
– Эй, молодой человек! – окликнул его Валентин.
Юнец подозрительно покосился на него, отодвигая стул от столика.
– Ты играешь?
– Учусь, – ответил юноша. – Немножко.
– А зачем читаешь?
– Для теории, – сказал юноша.
– Теоретически. И как он тебе теоретически?
– Прекрасно, – тихо сказал он. – Прекрасная музыка. Должно быть... Должно быть, сыграть это – пуп надорвешь.
– Говорят, да, – ответил Валентин. "Верно, – подумал он. – Именно так. Пуп надорвешь". – Слушай, пусть будет закрыто вместе со мной, ладно? Я бы хотел посмотреть эту партитуру.
– Так ведь уже закрыто, – пожал плечами мальчик. – Ну ладно... Садитесь вон туда. Потом потушите лампочку.
Включая свет, он спиной чувствовал взгляд паренька.
– А вы сами играете?
– Нет.
Крепко сжав губы, он глядел перед собой. "Когда ж ты наконец уймешься, – спросил он себя. – Неужели ты еще не понял, что это надо забыть? И затем ли ты сюда приехал?" Но глаза его уже отыскали самое затейливое и любимое место. "Да, – подумал Валентин, – пуп надорвешь. Точно. Но как же это прекрасно..." Он почти не помнил мелодию, и сейчас она сама собой, как забивший из-под земли источник, оживала у него в голове.
Валентин потушил лампочку, взял партитуру и положил ее перед мальчишкой.
Звонки просигналили, что библиотека закрыта, и он вышел на улицу. Под освежающим дождем в нем вспыхнули воспоминания. Скорее, это была вереница и путаница образов.
Прошагав два квартала, Валентин опять стал рассматривать витрину, чтобы заставить себя думать о чем-нибудь другом, о чем-нибудь, связанном с сегодняшним днем. Получалось так себе.
Он отвернулся от витрины и пошел в сторону дома киношной кассирши. Не останавливаясь, он шел прямо вперед, смутно различая фигуры и лица. Видения исчезли, теперь его только чуть мутило, хотелось есть, побаливал живот, да где-то внутри проносились обрывки музыки. И великолепные лезвия сверкали в каждой витрине, хотя он ни разу не повернул головы и не взглянул на них.
Там, где он наконец остановился, улица, словно споткнувшись, обрывалась у заросшей бурьяном железнодорожной ветки, которая извилисто тянулась по пустырю. Городок-то, в сущности, был небольшой, вытянутый только, и Валентин сейчас прошел его весь поперек.
Он вынул из кармана банку пива, сел на старую автомобильную покрышку среди зарослей бурьяна. Вокруг темнели пакгаузы – заставы в конце мокрых безжизненных улиц. За ними мерцали огоньки сортировочной станции. Запрокинув голову, с закрытыми глазами он тянул пиво и слушал, как легонько вздрагивает и шелестит трава. Валентин забросил банку в бурьян, и вдруг ему пришло на ум, что он только что заглянул в какую-то бездонную глубь, постиг какую-то спасительную, огромной важности логику. Но что это было – он не успел осмыслить.
"Так не годится", – подумал он. Стоило ему придумать, что делать, как на него каждый раз находило какое-то затмение. Вот и сейчас он наметил себе простую, чисто физическую задачу – добраться до места ночлега. И что же?! Все вокруг сразу начало растворяться в воздухе. Вот оно что, подумал Валентин, вставая. Если помнить, что нужно уцепиться за существование, окружающий мир завертится вихрем, завьется спиралью и растворится. И чуть только он представит себе, что происходит вокруг, как начнет растворяться сам.