Артемьев был погружен в свою работу с головой – не вылезал из мастерской. Иногда он приходил вечерами домой и заставал жену спящей. Утром, завтракая, поглядывал на Альбину, и ему часто казалось, что в мыслях она где-то далеко отсюда. Она сидела, опершись локтями на кухонный столик, теребя пальцами прядь волос, склонив голову набок, словно слушала голоса ветра. В ней всегда было что-то неуловимое – что-то такое, чего Артемьев никак не мог разгадать. Это беспокоило его. Артемьев подозревал, что она сама не отдавала себе отчета в том, почему ее страстно влекло то к нему, то к работе, то к безудержному накопительству и столь же безудержным тратам, то к пропавшему отцу, которому она вдруг начинала писать длиннющие письма, то к идее свадебного путешествия, которое у них так и не состоялось. При всем этом ей постоянно чего-то не хватало. Но она по-прежнему готовила исключительно вкусные обеды и оставляла ему любовные записки.
Однажды Альбина снова заплакала, на этот раз собираясь в Лондон. Артемьев спросил ее, в чем дело. Она сказала, что нервничает в связи с поездкой. Когда подъехало такси, она уже успокоилась. Когда они поцеловались у двери, Альбина уже деловито велела ему регулярно поливать цветы.
Накануне возвращения, спустя три недели, она позвонила. Голос ее звучал необычно. Альбина сказала, что домой не вернется. Артемьев не понял.
– Прилетишь другим рейсом?
– Нет.
– Тогда как?
– Я остаюсь, – сказала она.
– Надолго?
– Извини. Я искренне желаю тебе всего хорошего. Правда желаю.
– Что ты говоришь?! – закричал он.
– Я отправляюсь на следующей неделе в Рио с группой журнала "Вог", а затем в Грецию – сниматься на натуре. Здесь я по-настоящему становлюсь профессионалом. Понимаешь? Извини, я не хотела причинить тебе...
– Профессионалом? – сказал он. – С каких это пор гребаная демонстрация мод стала для тебя профессией?!
– Извини, – снова сказала она. – Мне пора.
Но он не позволил ей положить трубку, он потребовал объяснений. Альбина сказала, что теперь она счастлива и ей нужен простор.
На этом разговор закончился.
Несколько дней Артемьев слал через океан телеграммы, звонил по телефону и наконец обнаружил ее в каком-то отеле в Рио-де-Жанейро. Когда она подняла трубку, голос ее звучал устало.
– У тебя другой мужчина? – сразу же спросил он.
Те дни и ночи, что он искал ее, он только об этом и думал.
– Не в том дело, – сказала она.
– Не в том?! Так он есть или нет?!
– Есть.
– Значит, все-таки есть?
– Да, но дело не в этом.
– Кто он такой?
– Он фотограф.
– Вероятно, того типа, что называют себя художниками, да?! – закричал Артемьев. – Я не могу поверить!
– Придется.
Артемьев напомнил Альбине, как она сама говорила, что все они, эти фотографы, голубые.
Она сказала:
– Напротив, милый... – И этим добила его.
По-видимому, ее слова означали, что сам он не на многое способен.
Когда Артемьев позвонил еще раз, она уже выехала из гостиницы.
Несколько дней спустя позвонил человек по фамилии Финкельштейн, который назвался ее адвокатом.
"С вашей стороны, – сказал Финкельштейн, – для расторжения брака было бы проще всего подать в суд на мою клиентку за, так сказать, оставление супруга. Это просто юридическая формула. Моя клиентка, т. е. ваша жена, не будет ничего опротестовывать, вы можете разделить имущество пополам, хотя она претендует на антиквариат, который остался в вашей квартире".
Артемьев положил трубку и... заплакал.
Адвокат Финкельштейн перезвонил через несколько дней и сообщил, что Альбинина машина ("мерседес" 95-го года) и их общий счет в банке (около полутора тысяч долларов) теперь принадлежат Артемьеву. Вообще-то, у Альбины давно уже был свой отдельный счет, куда и поступали все ее многотысячные гонорары. Артемьев потребовал ответить, где его жена, но адвокат уже закончил разговор.
Через день он позвонил снова и спросил, какую сумму Артемьев просит, чтобы уладить дело. Артемьев распсиховался и назвал его сутенером.
Это было несколько месяцев назад. Никому из знакомых Артемьев ничего не сказал. Когда его спрашивали об Альбине, он отвечал: жива-здорова. Его отец и мать ничего не знали. Беседуя с ними по телефону, он регулярно сообщал, что все в порядке. Артемьев полагал, что его сыновний долг – казаться счастливым и преуспевающим, это самое малое, что он мог сделать для родителей в благодарность за все, что они, в свою очередь, сделали для него. Однако как быть дальше, он не знал. Альбину его родители никогда не простят. Поэтому пока существовал шанс, что она вернется, Артемьев не хотел, чтобы родители знали о ее предательстве. Он переживал свое несчастье один. Объяснял родителям, что его держат в городе работа, обязательства, заказы, хотя до родного порога было всего час-полтора езды. Конечно, рано или поздно к родителям придется ехать, но Артемьев пытался оттянуть встречу как можно дольше.
...И вот вчера он оказался перед бутиком на Тверской и уставился на манекен. Да, вот так она и выглядела перед отъездом – отсутствующий взгляд, крепко сжатые губы. Когда же его Альбина успела превратиться в манекен?!
Артемьев, пытаясь выместить свои чувства, принялся орать на пластиковую фигуру в витрине. Но подошел милицейский наряд. Двое вежливых молодых людей в форме проверили у него документы и предложили покричать где-нибудь в другом месте.
На его счастье, мимо проезжал все тот же Пашка Долохов. Он затащил Артемьева в свой "фольксваген" и вытянул из него все, что так мучило друга последние дни. Потом они заехали в клуб "Бункер", там выпили, и Долохов оттуда же позвонил Гордееву. Вот и вся история.
11
Наступила пауза. Гордеев пил минеральную воду, Артемьев смотрел в пол.
– Чего же вы хотите от меня? – спросил Гордеев.
– Чтобы вы ее нашли.
– В таком случае, вам нужен частный сыщик, а не адвокат. Я бы мог порекомендовать весьма компетентных...
Артемьев тут же перебил:
– Я не хочу разводиться, понимаете?
– Это другое дело, – кивнул Гордеев. – Но может быть, скажете, почему?
– Потому что я ее люблю! Разве недостаточно? – раздраженно ответил художник.
– В общем-то да, но...
– Что? – Артемьев в сотый, наверное, раз закурил, сделал несколько затяжек и тут же смял сигарету.
– Но позвольте вам не поверить. Нет, я говорю не о ваших чувствах, мне кажется, что у вас есть какой-то более осязаемый мотив, который сейчас движет вами.
Артемьев задумчиво молчал какое-то время. И Гордеев понял, что оказался прав. Да и немудрено: опыт, тот, который сын ошибок трудных, его ведь не пропьешь, как ни старайся.
– Ну так как же, Олег? – не выдержал наконец Гордеев, придя к выводу, что художник вообще не собирается отвечать на вопрос.
– Статуэтка, – сказал Артемьев.
– Статуэтка? – переспросил Гордеев.
– Да, статуэтка, – подтвердил Артемьев. – Она забрала с собой мою любимую статуэтку. Я хочу ее вернуть.
– Вы, наверно, шутите? – осторожно сказал Гордеев.
– Я хочу вернуть свою статуэтку. Пока не дошло до развода.
– Она какая-то ценная?
– Для меня – да.
– А вообще?
– Едва ли. Обыкновенная статуэтка из слоновой кости. Одногорбый верблюд. Я сам ее сделал. Я подарил ей этого верблюда к нашей свадьбе. А теперь хочу вернуть! – В голосе Артемьева зазвучал несвойственный ему металл.
– Большая статуэтка?
– Сантиметров двадцать в высоту.
Гордеев оценивающе посмотрел на него.
– Вот, значит, как? А наш общий знакомый решил, что вы близки к суициду.
– Может, и близок, – сказал художник без всякого выражения.
– Едва ли. Человек, которого заботит судьба статуэтки, производит впечатление... впечатление... – Гордеев затруднился с подбором подходящего слова.
– Сумасшедшего? – подсказал Артемьев.
– Я совсем не это имел в виду.
– Психа?
– Да хватит вам, – поморщился Гордеев.
– Нет уж, говорите как есть! Меня многие считают психом, я знаю! – воинственно сообщил Артемьев.
– Вот как? Кто же, например? Долохов считает?
Артемьев уставился на него, и в эту секунду Гордеев мог поклясться, что тот просто не понимает, о ком идет речь. Впрочем, возможно, не такие уж они с Долоховым близкие друзья, кто знает?
– А у вас было много клиентов-психов? – спросил художник.
– Вы не ответили на мой вопрос.
– Баш на баш? – предложил Артемьев.
– Ладно. Встречались такие, чего уж скрывать.
– А были такие, которые сами организовали преступление?
– К чему вы клоните? – нахмурился Гордеев.
– Ну ответьте, пожалуйста!
– У меня нет, но у моего приятеля однажды... – Гордеев вспомнил дело знаменитой балерины Кутилиной, которое расследовал Денис Грязнов1, директор агентства "Глория".
– И он не догадался?
– В какой-то момент догадался. Послушайте, Олег, какого черта? Что за неуместные вопросы? К чему вы клоните и на что намекаете? Хотите создать у меня ложное впечатление? У вас не получится. Я вижу, что вы глубоко несчастны. Но вижу, что здесь есть что-то еще.
– Вы так проницательны?
– Назовите это опытом. Ну так как же насчет ваших друзей? Они считают вас психом?
– Кое-кто... Нет, Долохов тут ни при чем, мы с ним вообще не часто общаемся. Скорее коллеги-художники, черт бы их побрал. – Артемьев ухмыльнулся. – Послушайте, Гордеев, давайте поедем куда-нибудь выпить!
– Поехать куда-нибудь я не против, – согласился адвокат, у него были свои резоны. – Только пить, по-моему, вам не следует.
– Как скажете. Сейчас я переоденусь и двинем. Вы на машине?
– Да.
– Отлично, а то я свою разбил на днях... – Артемьев натянул свежую рубашку.
– Сильно разбили?
– Не так чтобы очень... Дурацкая какая-то история. Откуда ни возьмись вылетела из-за угла тачка, и я в нее впечатался. Прямо в бок. Думал, покалечу там всех. Но ничего, целы. Только "мерс" помял сильно.
– У вас "мерседес"?
– Не у меня – у них... Я готов, пошли.
Они вышли из мастерской, и Артемьев запер замок.
– А что за "мерс"? – спросил что-то вдруг почувствовавший Гордеев.
– Обыкновенный "мерс", черный.
– Не триста двадцатый, случайно? – Они уже садились в машину Гордеева.
Артемьев наморщил лоб:
– Вроде да. А как вы догадались?
– А за рулем был здоровенный жлоб и рядом с ним хрупкая блондинка?
– Точно. Вы их знаете?
– Это обычный "развод". Авария была подстроена. Они "развели" вас на деньги. Или вы ментов вызвали?
– Нет, я был нетрезв, честно говоря, и мне хотелось поскорее отмазаться. Тем более я был уверен, что сам виноват...
– Это не так. И это можно доказать. Свидетели были? С вами еще кто-нибудь ехал в машине?
Артемьев покачал головой. Потом спохватился:
– Слушайте, да какое вам дело? Мы же с вами совсем по другому поводу...
Ладно, подумал Гордеев, замнем пока. Но для коллекции пригодится. Всему свое время. Время врезаться в "мерседесы" и время платить по счетам.
12
– Живопись-шмивопись, ерунда это все, – говорил захмелевший Артемьев через час, сидя в модном клубе. – Знаете, чем только сегодня художники ни зарабатывают? Один мой приятель, ну, не приятель, знакомый, так вот, он положил двадцать пять куриных яиц в картонную коробку, поставил параллельный и направленный свет – в результате получилась действительно интересная работа. Он ее на компьютере обработал и так и эдак. Потом распечатал на фактурной бумаге. Сбрызнул специальными спреями, чтобы краской пахла, и наклеил на холст. Потом продал в Дюссельдорфе за тридцать тысяч.
– Долларов? – усомнился Гордеев.
– Евро.
– Неужели правда?
– Точно не знаю, думаю, соврал насчет цены, а на самом деле наверняка дороже загнал. Сейчас у художников принято занижать.
– Ну и ну! – Гордеев покрутил головой. – А вы, значит, тоже дорого свои картины продаете? Мне Долохов говорил, что вы модный художник.
– Свои я не продаю, – хмуро объяснил Артемьев. – То, что я продаю, делается изначально на заказ, а это обычно портреты. Свои я себе оставляю. Или делаю их в таком месте, где их никто не трогает, но они принадлежат сразу всем.
– Что вы имеете в виду?
– Ну, я часто клубы оформляю, рестораны, какие-то здания расписываю.
– То есть вы востребованы, – сделал вывод Гордеев. – И нехило зарабатываете?
– Ну... в общем и целом... – неуверенно сказал Артемьев. – Последнее время...
– Вы поймите меня верно, Олег, это не праздное обывательское любопытство. Я хочу понять обстоятельства вашей жизни, с тем чтобы общая картина помогла мне сделать вывод об импульсах вашей жены. Движущих силах, так сказать.
Гордеев внимательно смотрел на художника, а тот смотрел себе под ноги. "Так он мне сейчас и скажет, – подумал Гордеев. – Да какие там, на хрен, импульсы, загуляла девка, вот и все импульсы!"
Молчание. Не сказал. От скромности? Из вежливости? Вряд ли. Похоже, в своей тоске парень дошел до ручки и стесняться сейчас не стал бы. Ее уход оказался для него полной неожиданностью, и, возможно, он по-прежнему не верит, что его элементарно бросили. При этом он не производит впечатления пресыщенного самца. Он – работяга, которого Бог, кажется, еще наградил и умом, и талантом. Он заслужил свою модель, хотя бы потому, что в каком-то смысле сам ее вылепил, как Пигмалион Галатею. Вопрос в другом, действительно ли она так хороша, что он с ума по ней сходит? А впрочем, какая разница, пусть у нее хоть горб будет, если парень по-прежнему влюблен, для него это не имеет значения... А что, это вообще-то вариант – горбатая манекенщица...
Гордеев потряс головой, но художнику показалось, что адвокат любуется интерьером.
– Это еще что! – довольно хмыкнул Артемьев. – Вот они скоро открывают тут летнюю площадку с перьями, блестками, трансвеститами и собираются привезти какого-то важного диск-жокея.
Неизвестно откуда появился Бомба Долохов.
– Привет, орлы! – Он отсалютовал пустым стаканом и умудрился ловко швырнуть его на поднос проносящегося мимо официанта.
– Вот взяли бы они тебя диск-жокеем? – предложил Артемьев. – Может, здесь и нормальным людям поинтересней бы стало?
– А что? – оживился Бомба. – Я еще в детстве стучал на маминых кастрюлях, вязальными спицами наяривал!
И Бомба исчез так же мгновенно, как появился.
– Не надо, – Артемьев повернулся к Гордееву. – Если он заиграет – здесь стены рухнут. А это не в моих интересах. Мои стены тут – самое лучшее... Знаете, в свое время я считал себя очень привлекательным...
Гордеев хотел было сказать Артемьеву, что тот и сейчас вполне ничего себе, но вовремя сообразил, что получится не слишком уместный комплимент – от мужчины мужчине.
– ...При этом подразумевалось, конечно, что у меня очаровательная жена и отличная карьера. Кроме того, я живу в столице и отнюдь не ощущаю себя сторонним наблюдателем. А ведь это важно... Для меня это очень важно. В детстве я был замкнут. Мне все время представлялось, будто все посвящены в некую великую тайну, которую от меня скрывают. У остальных, казалось, есть в жизни какая-то особая цель. Эта убежденность возрастала каждый раз, когда я переходил из одной школы в другую... Отец тогда часто менял работу, мы все время переезжали с места на место, и я снова оказывался в положении новичка. Каждый год я должен был постигать очередной свод условностей. И, только окончив школу, я начал познавать секреты того, как завоевывать друзей и оказывать влияние на других.
– Цитата из Карнеги? – усмехнулся Гордеев.
– Да. Но, даже став докой в этом деле, я все же понимал: у меня это умение – приобретенное, а у других оно – врожденное.
– Так вам впору гордиться собой, – заметил адвокат.
– Не получается, – честно признался художник. – Мне удавалось обмануть окружающих, но я не переставал бояться, что когда-нибудь буду разоблачен как обманщик и самозванец. Именно так я и чувствую себя сейчас. Даже теперь, когда можно бы побахвалиться своими достижениями, не выходит...
Между тем какая-то женщина, похожая на некую знаменитость, пройдя через зал, помахала рукой в их направлении. Артемьев помахал в ответ. Его улыбка стала кислой, едва женщина скрылась из виду.
– Обратите внимание, – сказал он, – силиконовая имплантация.
– Вот как? – удивился Гордеев. – А мне она показалась довольно плоской.
– Да не сиськи, – объяснил художник, – щеки. Это же... – И тут он назвал, видимо, достаточно известную в их кругу фамилию. – Разве вы не узнали? Она сделала эту дурацкую силиконовую вставку, чтобы казалось, будто у нее есть скулы. А все потому, что один мой знакомый скульптор, которому она позировала, брякнул ей, что у нее недостаточно фактурный профиль.
– Совсем люди с ума посходили, – резюмировал Гордеев.
– Да уж, – вздохнул художник.
Тут в зале наступило некоторое оживление. Оказалось, что Бомба, вдохновленный новой идеей, договорился с диск-жокеем и временно занял его место. Он остановил уже запущенную было пластинку и завыл дурным голосом:
Гордеев вздохнул и посмотрел на Артемьева.
– Что? – безо всякого выражения спросил художник.
– Какого черта вы меня сюда затащили? Мне, знаете ли, не двадцать лет, и меня вся эта галиматья совершенно не бодрит.
– Хотите меня уверить, что предпочли бы консерваторию?
– Хочу сказать, что с большим удовольствием отправился бы на боковую или просто выпил.
– Это никогда не поздно, – художник кивнул в сторону бара.
– Ладно, хватит уже с вас на сегодня.
– Относительно сумасшествия, – сказал Артемьев после паузы длиной в сигарету. – Это не шутка была.
– Вы о чем? – удивился Гордеев.
– Да все о том же. Я не псих.
– Я и не говорил, что вы псих.
– Но подумали, – настаивал Артемьев.
– Даже и не думал! – Гордеев уже устал защищаться.
– Правда?
– Правда.
– Понимаете, – сказал Артемьев после новой продолжительной паузы, – обо мне многие так думают, я знаю. Возможно, я даю для этого какие-то основания. Возможно, я слишком подозрителен. Но у меня были основания. В принципе, можно и к сорняку относиться с подозрением: каковы его истинные цели? Кто его послал в мой огород? Но в один прекрасный день вся шелуха отпадет, и мы узнаем его истинную природу. Правда, к тому времени сорняк прорастет повсюду и будет поздно. Сорняк, или то, что мы принимали за сорняк, будет диктовать нам условия. Понимаете, когда моя личная жизнь усложнилась и приобрела такой... драматический характер, беспокойства о сорняке отошли куда-то на задний план. Я понял, что величайшая боль приходит не с далекой планеты, а из глубины сердца... Альбина сказала, что я параноик, и исчезла, а потом моя мастерская была буквально разгромлена. Помню, прихожу я, открываю дверь и что вижу? Сплошной хаос: все – вдребезги, шкафы взломаны, ящики валяются по всему полу пустые, холсты порваны.
– Вы серьезно? – спросил ошеломленный Гордеев.
– Да.
– Это было до ее исчезновения?