– Беда…
"Стоп! – сказала я сама себе. – Из этого ряда задавать слова не имеет смысла, он только что пережил сильнейший стресс, связанный с семантическими полями "воды", "поезда" и "несчастья". Они у него сейчас неизбежно взаимосвязаны, но это ни о чем не говорит. Это как раз реакция, типичная для нормального человека. Мне сейчас нужно работать с нейтральным материалом…"
– Слово.
– Молитва…
"Однако! – подумала я. – К чему бы это?.. Ну-ка двинемся чуть дальше в эту сторону…"
– Икона.
– Лампада…
– Свеча.
– Покойник…
Я поняла, что дальше он скажет – "мама" и опять заплачет. Так, так… Хорошо… Один семантический тупик я уже выявила…
– Гора.
– Дыра…
– Рука.
– Пистолет…
– Выстрел.
– Покойник…
"Вот черт! – подумала я. – Опять я его в тот же угол загнала!"
– Чай.
– Мед…
"Мед – пчела – укус – собака, – продолжила я за него. – А потом – молчание. Но что же там дальше-то? Что же у нас может быть рядом с кусачей собакой?.. Конура? Намордник?"
– Цепь, – сообразила я.
– Нога…
"Странная ассоциация", – подумала я.
– Палка.
Он посмотрел на меня с откровенным ужасом и промолчал…
Кое-что у меня в голове уже сложилось. Пожалуй, достаточно. Осталось только проверить кое-какие выводы. Я быстро сформулировала особые, болевые для него психо-семантические точки. Сколь ни была я гуманна, а пройтись по ним придется.
– Женщина.
Он втянул голову в плечи, посмотрел на меня, словно ожидая удара, и вновь промолчал.
– Боль.
– Ремень… – ответил он.
– Отец.
Он резко вскочил со скамейки, и я еле удержала его за руку.
– Ну-ну-ну! Ты куда, Алеша? Здесь же, кроме меня и дяди Саши, нет никого… Успокойся… Мы просто играем. Ничего страшного.
Он дрожал, и я, признаюсь честно, не знала, что делать дальше. Он был все еще эмоционально зацеплен за меня, и я чувствовала, что окончание контакта принесет ему сильную боль. У меня, как говорится, рука не поднималась. Я же не хирург, в конце-то концов… Я гораздо ближе к терапевту по складу своего характера.
Контакт, однако, прервался вовсе не по моей инициативе. Совершенно неожиданно для меня перед нами оказался Эдик Морозов собственной персоной. Он был возмущен до последней степени. Я посмотрела на него недоумевающе и сразу же все вспомнила.
"Тридцать девятый столб. Девять вечера… А сейчас, наверное, уже около десяти…"
Дальше я подумать ничего не успела, потому что Морозов начал орать на всю набережную… Начинался самый безобразный скандал, который, между прочим, я сама же себе и организовала.
– Заключения? Да? Я научу тебя сейчас, как делать заключения! Да ты, кошелка деревенская, с кем шутить надумала? Я тебе…
Зря он так резко начал выражаться. Откуда Морозову знать, что у нашего Кавээна характер невыдержанный. Он молча встал с лавочки, сгреб Морозова в охапку и запустил его в ближайшие кусты, куда тот и влетел, громко при этом возмущаясь.
Из кустов он, конечно, уже не вернулся, а как-то растворился в пространстве. Не успела я порадоваться этому факту, как из тени ближайшей аллеи показались два милиционера и направились прямо к нам…
"Ну все! – решила я в панике. – Сейчас Кавээна заберут за мелкое хулиганство! А виновата фактически я! Вот черт! Что же теперь делать? Бежать? Просто идиотизм какой-то! Объяснять им? А что, собственно, тут объяснишь?"
Я уже рот открыла, приготовившись к долгим и бестолковым препираниям с милицией, которая, как всегда, будет тупо стоять на своем и не воспримет никаких аргументов… Но милиционеры не обратили внимания ни на меня, ни на Кавээна. Они спокойно, но как-то крадучись, подошли к нашей лавочке и спросили у нашего психа тоном, за которым не слышалось ничего хорошего для него:
– Гмыза?
Тот сжался и кивнул головой.
Я глазом моргнуть не успела, как ему надели наручники на правую руку, один из ментов пристегнул его к своей левой и, ни слова не говоря ни ему, ни нам, этого самого Алексея Гмызу повели в сторону гостиницы… У меня было ясное, отчетливое предчувствие, что больше я его никогда не увижу.
Мы с Кавээном только глазами его проводили. Что бы это значило?
Наше сообщение о том, что психа скорее всего арестовали, на Григория Абрамовича, как это ни странно, особого впечатления не произвело. Он только крякнул досадливо и заявил:
– Я так и знал!
Потом протер свою лысину платочком и спросил:
– Ну ты хотя бы поговорить с ним успела?
И получив мой утвердительный ответ, сказал еще одну странную фразу:
– Тогда – Бог с ним…
Я не успела ему ничего сказать о своих выводах, как запищал сигнал его сотового телефона. Абрамыч рассеянно ответил, но его глаза тут же удивленно округлились, и он сказал мне:
– Это тебя…
Я взяла трубку и сказала только "Алло!". Дальше мне пришлось слушать. Голос был наглым, а интонация – угрожающей.
– Возле "Сергея Есенина" больше не крутись. Ноги переломаем, – голос был хриплый, но мне показалось, что говорящий хрипит нарочно, чтобы настоящий свой голос исказить. – А если еще раз появишься около капитана Самойлова – и шею тоже…
И человек захохотал в трубку, словно сказал что-то очень смешное…
Вид у меня, наверное, был растерянный, потому что Абрамыч спросил осторожно:
– Что там, Оля?
– Мне впервые в жизни угрожают, – сказала я удивленно. – Все в том же духе – чтобы не совалась не в свое дело…
– Да-а-а! – протянул Григорий Абрамович. – Интересные дела…
И надолго задумался. Впрочем, я – тоже. Конечно, я не испугалась этих глупых угроз, но мне было очень неприятно. Я не могу назвать себя упрямой, скорее – наоборот, но когда мне ставят искусственные препятствия или что-то запрещают, меня это сильно раздражает…
Глава пятая
…Спасательные работы тем временем шли своим чередом, и наша группа принимала в них самое активное участие. Теплоход обследовали до последнего куска железа и отбуксировали на судоремонтный завод, где сварщики приступили к его уничтожению…
Нас перебросили на подъем вагонов. Там все еще работали водолазы, поскольку недостаточно было осмотреть только сами вагоны, люди выпрыгивали из них, пока вагоны падали с моста, пытались из них выбраться уже на дне реки, и некоторым это удалось. К сожалению, немногим. Большинство захлебнулось на полпути к поверхности. К месту катастрофы быстро начали стягиваться лодки рыбаков, стоящие около моста в ту ночь… Человек двадцать из вынырнувших рыбакам удалось выловить и откачать…
Часть снесло ниже по течению и они погибли без своевременно оказанной помощи… Среди пассажиров поезда уже насчитывалось сто девяносто семь погибших, но список продолжал расти с каждым часом спасательных работ.
Под воду нашу группу не пустили. Дело в том, что на вагонах работал ростовский отряд спасателей, который славился своими водолазами. Мы им конкуренции в смысле профессионализма составить не могли. На нашу долю досталась транспортировка на берег утонувших и убитых при падении поезда в реку…
Мрачная работенка, но мы мало думали об этом. Говорю, конечно, о себе, хотя уверена, что и остальные тарасовцы из нашей группы приняли работу с трупами как нечто необходимое и неизбежное. Спасателю нужно уметь делать все.
Кстати, от ростовцев я и услышала странную историю о том, что теплоход захватил маньяк-одиночка и специально направил его на мост в то время, когда по тому проходил поезд. Сплетня есть сплетня, я не придала ей большого значения, хотя все это слишком напоминало дяди Сашин рассказ о его психе…
Но когда после смены я поделилась этой сплетней с майором, тот меня просто огорошил. Он рассказал мне, что это вовсе и не сплетня. ФСБ официально распространило сегодня, всего несколько часов назад, пока мы тут работали, сообщение о поимке маньяка, организовавшего катастрофу. Даже имя его называлось – Алексей Гмыза. Ни слова о потоках энергии и притяжении материальных тел в версии ФСБ не было. Там была жестокость сумасшедшего, его чрезвычайно активные действия по захвату капитана и его помощника, злонамеренное изменение курса.
По версии ФСБ, этот сумасшедший Алексей Гмыза убил более трех сотен людей и еще пару сотен искалечил для своей якобы личной известности, поскольку хотел стать президентом России.
Стоило на секунду поверить в эту версию, и становилось просто жутко от того, что жизнь сотен людей зависит от поведения выжившего из ума человека и нет никакой возможности это предвидеть…
Григорий Абрамович посмотрел на меня очень внимательно и сказал:
– А ты найди, Оля, своего знакомого журналиста и расскажи ему об этом новоявленном террористе… Чтобы сомнений никаких не осталось. Не зря же ты с ним общалась…
"Позвольте, – подумала я, – что-то я не припоминаю, чтобы рассказывала Грегу о Фимке Шаблине… Откуда же он про него знает?.."
Но уточнить этот момент мне не удалось, поскольку тон, которым разговаривал со мной Григорий Абрамович, не позволял задавать никаких вопросов. Мало того, я ясно чувствовала, что это с его стороны не просьба, а приказ… Я поняла, что Грег мною как-то манипулирует… Хотя ни мотивов его, ни целей я не понимала…
Приказ есть приказ, пусть даже и не явный. Я отправилась его выполнять, нашла Фимку, и мы с ним за полчаса сочинили любопытнейшее интервью, в котором я поведала о своем разговоре с Алексеем Гмызой незадолго до его ареста, сообщила, что провела психологическое экспресс-обследование этого человека, и сформулировала свои выводы…
Конечно, съевший не одну заблудившуюся в газетных дебрях собаку, Фимка помог мне оформить выводы красочно и сенсационно. Он вообще на подобные штучки большой мастер. Недаром он только и делает, что охотится за сенсациями. За два дня это уже вторая, и обе, между прочим, добыты им с моей помощью… Теперь, наверное, он мой должник…
Суть сделанных мною выводов сводилась к следующему. Алексей Гмыза – действительно серьезно больной психически человек. Но все дело в природе его болезни. Он страдает неврозом навязчивого состояния. Болезнь сформировалась в раннем детском возрасте, когда физически плохо развитый ребенок подвергался побоям и унижениям сначала со стороны родителей, а затем, вероятно, – со стороны своих школьных товарищей… В результате у него сложились явно патологические реакции на все, что напоминает ему об источниках страданий.
Это я подтверждала цепочками образов, заимствованных мною из нашей с ним беседы.
Выглядело довольно убедительно, хоть и не совсем научно… Но я же не статью писала в "Журнал прикладной психологии" Академии наук, а интервью давала своему другу Фимке…
Защитный механизм, который существует у каждого человека независимо от его душевного здоровья, стремился восстановить равновесие в психике Алексея. Стоило ему расслабиться, например, в полусонном состоянии, как начинала действовать компенсационная функция бессознательной части психики. Испытывающий страдания от своей слабости, Алексей начинал казаться себе неким суперменом, человеком необыкновенных способностей и неограниченных возможностей. В настоящее время болезнь зашла настолько далеко, что сопровождается мощными образными и моторными галлюцинациями: трескаются потолки, всплывают мертвые рыбы, из его глаз исходит энергетический луч и тому подобные картины. Тут не только катастрофа теплохода покажется собственных рук делом – тут того и гляди начнешь уничтожать страны и континенты один за другим… В своем больном воображении, конечно.
Поведение Алексея сильно зависит от того, с кем он общается – с женщиной или с мужчиной. На любую женщину у него проецируется образ матери, причем "плохой матери" – жестокой, нелюбящей, подвергающей наказанию. Поэтому практически всех женщин Алексей Гмыза боится и шарахается от них. Однако практика общения показала, что, действуя активно, вполне возможно трансформировать этот образ в образ "хорошей матери", тяга к которому у Алексея сильна чрезвычайно. Если он преодолевает страх перед женщиной, он стремится компенсировать себе с ней то, чего недополучил в детстве… Материнскую любовь.
Совершенно иные мотивы поведения при общении с мужчиной. На мужчину образ отца полностью не переносится, только некоторая составляющая этого образа, достаточная для того, чтобы включить механизм конкуренции с отцом. Другими словами – мужчина, появляясь рядом, провоцирует Алексея на то, чтобы выдавать свои суперменские галлюцинации за события, происшедшие в реальности, – для того чтобы ощутить свою силу… Чтобы самому поверить, что он тоже существует на свете и имеет значение для мира, находящегося вокруг него. Разрушая в своих фантазиях этот мир, он стремится таким образом преодолеть свою исключенность из него и избавиться от ощущения социального небытия…
Социальная невостребованность – одна из причин того, что Алексей искренне считает именно себя виновником катастрофы…
Надо сказать, психология часто изъясняется сухим, скучным, совершенно безэмоциональным языком. И слава Богу! Иначе она стала бы слишком привлекательной для массового паломничества в психологи. Каждый считал бы себя специалистом, который вправе рассуждать о человеческой психике и психических болезнях, ставить диагнозы, назначать методы лечения и раздавать налево и направо ярлыки – "псих", "невротик", "истеричка", "шизофреник" и еще массу таких же терминов, которые почему-то в обыденной речи встречаются гораздо чаще, чем, скажем, в специальных журналах по психологии и психиатрии…
Конечно же, мы с Фимой постарались как можно убедительней обставить вывод – Алексей Гмыза живет в мире своих фантазий, реально он не представляет абсолютно никакой опасности. Наоборот, сам постоянно подвергается опасности, полностью уходя в мир своих грез. В такие моменты он просто не осознает, что с ним происходит. Он перестает двигаться, становится абсолютно пассивен и может не заметить любого действия, даже самого интенсивного, например, как его собьет автомобиль… Ему может представляться в этот момент, что он сам уничтожает этот автомобиль – сбрасывает его в пропасть или расплавляет своим взглядом… Жизнь таких людей без помощи и присмотра врачей и близких всегда заканчивается трагически… Впрочем, я сильно сомневаюсь, чтобы у Алексея Гмызы могли быть близкие люди…
Ефим, едва мы закончили составление текста интервью, помчался к телефону передавать его в "Известия" и в "Мир катастроф", с которыми он сотрудничал, а я вернулась к своим, чтобы доложить Григорию Абрамовичу, что его приказ-намек выполнен. Там меня ожидал сюрприз, который заставил забыть об Алексее Гмызе и о связанной с ним версии, тем более что на взгляд Абрамыча того, что мы с Фимой соорудили, вполне достаточно, чтобы эту версию уничтожить…
Майор сказал мне, что несмотря на то, что официально об этом нигде не сообщалось, практически каждый сейчас в Булгакове знает, что помощник капитана теплохода "Сергей Есенин" Васильев покончил жизнь самоубийством. Он якобы повесился в гостинице "Волна" – в номере, где его содержали под охраной, размотав бинты, которыми была зафиксирована его сломанная в двух местах рука, и соорудив из них петлю… Мы с Абрамычем даже и не обсуждали это. Я видела, что он абсолютно точно знает, что Васильева уже нет в живых, но в его самоубийство Абрамыч не верит. Он молчал, но скептически поджатые губы красноречиво свидетельствовали о том, что у него на уме… У меня же начало складываться ощущение, что в булгаковской катастрофе все происходит наоборот: вместо того, чтобы постепенно приходить к нормальному повседневному ритму, события продолжают интенсивно развиваться и становятся непредсказуемыми… Это было странно…
У меня была твердая уверенность, что помощник капитана не думал о самоубийстве. Умереть хотел не он, насколько я помню, а капитан. Тот прямо говорил об этом, когда мы его обнаружили в трюме… Васильев, наоборот, был активен и ломал голову над причиной катастрофы… Его очень интересовали какие-то вопросы, на которые он хотел получить ответы у капитана. Что же могло столь сильно повлиять на его крепкую, как мне показалось из недолгого с ним общения, психику, чтобы единственным выходом оказалось – уйти из жизни? Суицидальное состояние не наваливается так сразу и неожиданно. Мало того, не каждый тип психики способен серьезно воспринять такое настроение и воплотить его в реальность. Васильев, на мой взгляд, не мог серьезно относиться к мысли лишить себя жизни.
Это могло означать лишь одно – убийство… И необходимость для меня еще дальше "вкручиваться" в это "не мое дело", чтобы понять его тайные пружины… Что же за причина такая вызвала булгаковскую катастрофу, что и через двое суток после нее из-за этой причины продолжают умирать люди?.. Оставить этот вопрос без ответа я уже просто не могла…
Морозов, с которым я столь опрометчиво испортила отношения, – вот кто, без всякого сомнения, обладал обширной информацией обо всем, что связано с Васильевым и Самойловым… Воспользовавшись тем, что Григорий Абрамович практически предоставил мне полную самостоятельность, надеясь, и не без оснований, на мой здравый рассудок, осторожность и сдержанность, я решительно направилась в гостиницу "Волна" вместо того, чтобы вместе с Игорьком и Кавээном осматривать вагоны, которые сегодня должны были начать поднимать со дна реки…
Я не испытывала угрызений совести из-за того, что группа работает без меня, поскольку понимала, что меня как бы негласно делегировали на берег для того, чтобы я продолжила то, что началось как-то само собой, – наше неофициальное расследование причины булгаковской катастрофы… Мало того, я чувствовала, что в случае необходимости могу попросить у Грега дать мне в помощь Игорька или Кавээна и тот мне не откажет… Я знала, что это расследование важно не только для меня, но и для каждого члена нашей группы, в том числе нашего командира…
Не знаю, что меня в самый последний момент остановило… Я шла по коридору пятнадцатого этажа, довольная тем, что мне удалось беспрепятственно на него проникнуть и никто фактически не обращает на меня внимания, ни охрана, ни снующие по гостиничному коридору офицеры и штатские…
У двери номера, в котором, как я знала еще с прошлого раза, содержали капитана Самойлова, стоял один охранник, но и тот, как только я двинулась по коридору в его сторону, отошел к соседнему номеру и заговорил с другим охранником, совершенно потеряв из вида дверь охраняемого номера. Момент был чрезвычайно удобный, чтобы проскользнуть к капитану и задать ему интересующие меня вопросы…
Я прошла мимо охранника, но он так и не обратил на меня внимания… Я уже почти взялась за ручку двери, как что-то словно толкнуло меня вперед, дальше по коридору…
Так и не сделав попытки проникнуть в номер к капитану Самойлову, я быстро прошла до второго лифта и спустилась вниз…
"В чем дело? – думала я, пока лифт вез меня на первый этаж. – Почему я туда не вошла?.. Что меня остановило? Ведь я очень хотела туда попасть…"