– Будет тебе пара тысяч баксов, будет, – сказал Смолин все так же задумчиво. – Вполне по-божески, чего уж там… Слава, у тебя как со временем?
– Да навалом. Официально-то я с поля только завтра явлюсь, так что сегодня делать и нечего, разве что, с твоего позволения, и далее твой коньячок понужать и с Маришкой заигрывать. Платонически, ты не подумай…
– Да по мне, хоть и антиплатонически, – потянул Смолин. – Для хорошего человека не жалко, подумаешь, сокровище короны… и в самом деле поскучай тут часок с бутылочкой, а? Меня тут срочно выдернули, я за часок обязательно управлюсь…
– Да без проблем!
– Вот и прекрасно, – сказал Смолин, нетерпеливо вставая. – Только смотри, чтобы чадушко, – он кивнул в сторону Шварца, – не потребило ни граммулечки, ему еще сегодня рулить и рулить… В общем, я на часок.
Он вышел черным ходом, на ходу нажал кнопку на брелоке, сел за руль своего черного "паджерика" – восьмилетнего, но вполне приличного, не привлекавшего внимания. Достал телефон и еще раз перечитал короткое сообщение.
"Тыща палата 305 ты мой племянник и единственный родич".
Отправлено это послание, определенно носившее некоторые черты загадки, было с мобильника Кащея, вот ведь что интересно… Да, пожалуй что, часа хватит при любом раскладе… а вождя со всеми причиндалами следует брать, не жмотиться, покупатель примчится не далее чем завтра…
Смолин задумчиво вздохнул и включил зажигание.
Глава 4
Все там будем…
В знаменитую шантарскую больницу, именовавшуюся попросту "тысячекоечной", а еще короче "тыщей", Смолин проник без особого труда, разве что заставили нацепить синие пластиковые бахилы, а так – ни денег, ни уговоров не понадобилось.
Палата оказалась двухместная, по первому впечатлению – из самых рядовых, разве что вторая койка пустовала (но, приглядевшись к ней, Смолин отчего-то сделал вывод, что опустела она вот только что, такой у нее был вид, белье не сменили, и в тумбочке виднеются какие-то яркие пакетики…)
Чепурнова он в первый момент не узнал – четыре дня назад это был хотя и старик восьмидесяти четырех годочков, но все же ничуть не исхудавший, относительно бодренький, даже с признаками румянца. А сейчас на подушке покоился обтянутый кожей череп – кожа даже не бледная, синюшная, прозрачная, пористая, как апельсиновая кожура. Редкие мокрые волосы липнут ко лбу, рот запал. Крепенько ж его шибануло…
Бесшумно переставив в изголовье белую корявую табуретку, Смолин сел. И тихо позвал:
– Степаныч, а Степаныч…
Лежащий абсолютно не пошевелился – только веки поднялись, и Смолина передернуло не столько от жалости, сколько от отвращения к тому, что сейчас перед ним лежало. "Не-ет, – подумал он смятенно, – все же не стоит доживать до таких лет, вообще лучше б застрелиться вовремя, так оно будет приятнее и себе, и людям…"
– Васька…
Голос был слабый, севший, шелестящий какой-то, но все же в нем не ощущалось распада, маразма, кончины. Вполне осмысленно таращится дед, и голос звучит вменяемо…
– Капут мне, – внятно выговорил Кащей. – Капут кранкен…
Смолин помалкивал: сочувствие выражать было бы как-то глупо, а с констатацией столь упрямого факта ни за что не поспоришь, судя по виду, и в самом деле капут подкрался…
– Васька, – сказал старик, глядя на него немигающе, как филин. – Ты, конечно, сука, немало я от тебя потерпел…
"Я от тебя тоже, Никифор, мать твою", – мог бы ответить Смолин чистую правду. Все в этом веселом бизнесе потерпели от всех. Дружбы в их ремесле попросту не водится, как не водится в Антарктиде ишаков. Настоящей вражды, впрочем, тоже не встретишь. Тут другое: вечное, изначальное соперничество – перехватить вещицу, охаять чужое, перенять покупателя и уж в особенности поставщика, выявить чужие "грибные и рыбные места" и побраконьерничать там, если удастся… да мало ли? Главное, не впадать по этому поводу в ненужные истерики и уж тем более не устраивать вендетты – относиться легко, как к неизбежным издержкам производства, поскольку все повязаны одной веревочкой, иногда приходится дружить или по крайней мере сплачиваться против всего остального мира…
– Паразит ты, Васька, – продолжал Кащей тихонько. – Глаза б мои тебя не видели, и знал бы ты, как не по душе видеть напоследок именно твою рожу… Но так уж карта легла, что делать… Дай попить.
На тумбочке стоял почти полный стакан с чем-то красноватым – на дне лежали мятые черные ягоды. Взяв питье, Смолин с величайшим тщанием наклонил стакан, позволяя Кащею пить мелкими воробьиными глоточками и не пролить при этом на подбородок. Уловив момент, когда бледные губы сомкнулись, отнял стакан от провалившегося рта, поставил на место. В нем взбудораженно колыхались ягодки.
– Сука ты, падло, мизерабль и прохвост… – заговорил Никифор, медленно облизав синюшные губы синюшным языком. – Пробы ставить некуда, зэчара поганый…
Смолин философски подумал, что за стариканом, если вдумчиво прикинуть, числилось разных предосудительных забав уж как минимум неменьше, чем тех, за которые Смолин от звонка до звонка оттарабанил свои срока. Скорее, надо полагать, поболее, учитывая, что в антикварке старик подвизался лет на тридцать больше. Любого в нашем интересном ремесле можно брать за шкирку и без церемоний сажать лет на несколько, он, что характерно, не будет стенать: "За что?", а станет думать: "На чем я прокололся?" Профессия такая…
– Это все лирика, – проговорил старик. – Что толку тебя поносить… Будем практичными, Васька… Это капут. Наследников у меня нет…
Смолин этому откровению ничуть не удивился: миллионный Шантарск в некоторых отношениях – большая деревня. В узком кругу всем было прекрасно известно, что Кащей давным-давно, еще при историческом материализме, расплевался всерьез что с сыном, что с дочкой. Случается такое с родней у фанатиков-коллекционеров, частенько. Редко встретишь родных и близких, которые прониклись бы тем пламенем, что сжигает тебя самого. Наоборот, вовсе даже наоборот. Родные и близкие ноют годами, открыто высказывая недоумение и неудовольствие: по их практичному разумению, следовало бы эти приличные денежки не в хлам впаливать, а тратить, подобно человеку разумному: машина, дачка, шубы-хрусталь, щедрая помощь детишкам и прочие приземленные, чисто бытовые нужды. Со временем сплошь и рядом кончается разрывом отношений и вечными взаимными проклятьями, что в нашем случае и имеет место. Дашке старик временами подкидывал какую-то мелочовку, но златом никак не осыпал – а взрослые дети уж с четверть века как добрым словом папашу не поминали и отношений не поддерживали даже дипломатических…
– Будешь наследником, зараза, – сказал Чепурнов, явственно кривясь, словно лимон кусанул. – Ты, конечно, сука та еще – но ты, по крайней мере, понимающий. Так оно лучше для всех. Этот козлик с козлихой все равно размотают наспех, бездарно и по дешевке… а ты хоть пристроишь … Рад, поди? А?
– А черт его знает, если откровенно, – сказал Смолин. – Тут бабушка надвое сказала…
– Сволочь, – сказал Никифор с бледным подобием улыбки. – Умен, чего уж там… Умен. Ну хорошо. Будешь наследником… спасибо хоть скажи, урод!
– Спасибо, – серьезно сказал Смолин. – Нет, правда. Спасибо.
Радости особенной не было, она еще не успела оформиться. И потом, он пока что не видел легендарных закромов. Было что-то вроде облегчения, не более, и легкого удивления от того, что все обернулось именно так.
– А кому еще? – словно угадал его мысли, прошелестел старик. – В музей… чтобы растащили половину, еще не донеся, а остальное – в самом скором времени… Не дождутся. Дашке… просвистит со стебарями… Пользуйся… помни мою доброту… в тумбочке… футляр кожаный…
Без излишней поспешности Смолин извлек из тумбочки кожаный футлярчик на "молнии" размером с половину сигаретной пачки – судя по ощущениям пальцев, там лежали ключи, разномастные.
– Как только сдохну, пойдешь в закрома, – четко выговорил Никифор. – Не раньше, зараза, не раньше… Слушай условия, будут и условия… я тебе всё ж не благодетель из индийского кино.
– Да? – бесстрастно произнес Смолин.
– Памятник мне… и Лизе. Эскизы в зеленой папке. Строго по эскизам, уяснил? И чтоб не вздумал мелочиться, иначе приду и возьму за глотку, веришь ты в это или нет…
– Да ладно, – сказал Смолин, наклонясь к постели. – Считайте меня кем угодно, но ведь помните, надеюсь, что слово я всегда держу…
– Помню, помню… Памятники обоим, строго по рисунку… Дашке… Дашке… ну, дашь ей потом денег на квартиру, на машину, на шмотки-цацки… Не мелочись и не перегибай. Двухкомнатку, не обязательно в самом центре… машину японскую, но так себе… и баксов… с десятку… ага, десятку… Не жмись, сам будешь не в накладе… Понимаешь?
– Ну да, – сказал Смолин. – Еще что-нибудь?
– Японца с коробочкой – мне в гроб… Непременно… Там поймешь… японца мне в гроб… И всё. Остальные обойдутся, идут они боком через буераки… – он медленно-медленно выпростал из-под простыни руку (во что пальцы, ладонь превратились за три дня – жуть берет), свел пальцы на запястье Смолина.
Пальцы оказались холоднющие, липкие, но Смолин терпел, только теперь начиная осознавать, принужденный склониться к самому рту, стараясь дышать только ртом, чтобы не втягивать ноздрями кисловато-затхлый запах, слушал самое важное – где, как попасть…
Всё. Он чуть-чуть шевельнул запястьем, давая намек на то, что хочет освободить руку. Старик не отреагировал, наоборот, стиснул его ладонь вовсе уж клешнясто и, вперившись немигающим взглядом филина, повысив голос чуть ли не до крика, совершенно четко выговорил:
– Васька, ищи броневик! У меня не получилось… Ищи броневик, зараза, тварь! Такое бывает раз в жизни, нельзя отдать случайным, на сторону… Я не успел… Васька, ищи броневик! Броне…
– Какой броневик? – плюнув на брезгливость и почти касаясь ухом жабьего безгубого рта, настойчиво спросил Смолин.
– Ищи броне…
Что-то клокотнуло над самым ухом – и Смолин, инстинктивно отшатнувшись, вырвал ладонь из склизких пальцев. Что-то мерзко, пронзительно залилось электронным писком над его головой – он теперь только рассмотрел, что на полочке стоит белый ящичек, мигает лампочками, и окошко светится зеленым зигзагом, писк все сильнее…
Он и сам не понял, как так получилось, что его, ухватив за локоть, приподняли с табуретки, а там и вмиг вытеснили в коридор зеленоватые халаты в количестве трех. И кинулись к постели, над которой все так же пищало непонятное устройство – вот только в их суете Смолин не отметил ни живости, ни настоящей заботы…
Крепыш с широким усталым лицом, в таком же зеленоватом халате на голое тело заглянул в палату, дернул крутым сильным плечом и, вернувшись в коридор, окинул Смолина достаточно равнодушным взглядом:
– Сын?
– Племянник, – сказал Смолин.
На лице врача отобразилось явное облегчение – ну да, так ему проще, вряд ли стоит предполагать, что племянничек возраста Смолина примется заламывать руки и оглашать обшарпанный коридор рыданьями, узнав, что дядюшке восьмидесяти с лишним лет настал трындец… Впрочем, и родные кровиночки в таком-то возрасте вряд ли будут биться в рыданиях – мы ж реалисты, такова се ля ви, особенно в данном конкретном случае. То-то, кстати, и не видать безутешных чадушек… Может, не знают?
– Что там? – спросил Смолин приличия ради.
– Ну, что там… – врач говорил негромко, устало, в голосе чуялась лишь чуточка чисто профессионального сочувствия (ну понятно, если будет каждому соболезновать всерьез, крышей подвинется). – Третий инфаркт и все сопутствующие осложнения, в первую очередь – годы… В другом возрасте зашла бы речь о шунтировании и еще паре-тройке достаточно сложных процедур… Восемьдесят четыре, понимаете ли… Наркоз противопоказан категорически, дядюшка ваш сейчас не перенесет и простейшей операции вроде вскрытия чирья на пальце. Так что…
– Всё? – спросил Смолин.
Врач вильнул взглядом:
– Ну, что тут скажешь…
– Вячеслав Палыч! – донесся женский голос из палаты.
Врач вошел туда, остановился на пороге – и почти сразу же, оглянувшись на Смолина, пожал плечами – так досадливо, привычно, непреклонно, что все стало ясно и без вопросов. Смолин и не пытался заглянуть в палату, где все присутствующие уже не суетились, а стояли неподвижно – повернулся и направился к лестнице.
Ага! Сподобились наконец… Вся родня, не особенно и торопясь, поднималась ему навстречу: осанистый Викентий Никифорыч с супругою, но без чадушек, Бергер с женой Галиной Никифоровной и дочкой Дашенькой…
Смолин и не подумал свернуть – а какое им дело? Что он, не имеет законного права по этим коридорам ходить? К тому же никто из них, за исключением Дашеньки, знать его не знал.
И они разминулись совершенно безучастно, как в море корабли – вот только Дашенька, вовсе не выглядевшая убитой горем, мимоходом кинула на него очень уж цепкий, очень уж острый взгляд… или показалось?
Усевшись за руль, Смолин протянул было руку к ключу – но тут его пробило насквозь новым, непонятным ощущением. Там смешались холод и тоска, растерянность и страх, в пот бросило от мимолетного приступа жути: вот так оно и бывает, значит? Хлоп – и нету? И ничего с собой туда не прихватишь, ничегошеньки! Был – и нету… А тебе-то уже не двадцать и не пятьдесят даже…
Он даже коротко простонал-взвыл сквозь зубы – таким острым, жгучим, неприятным был приступ тоски. Но очень быстро справился с собой, посидел, закрыв глаза, резко выдыхая сквозь зубы. В конце концов, ему отстучало всего-то пятьдесят четыре, он был крепок, без хронических хворей, а то, что все же досаждало, не представляло серьезной угрозы… Он справился с собой: это все нервы, нервишки…
Рукавом рубашки отер со лба неприятно холодивший пот и, прежде чем включить зажигание, тихонько пробормотал, глядя на себя в зеркало заднего вида:
– А при чем тут броневик? Какой еще, на хрен, броневик?
Сознание вновь работало четко, с размеренностью только что заведенного движка. Вроде бы нет и не было среди дел насущных ничего, что следовало бы увязать с понятием "броневик". Определенно, нет и не было. Что-то такое крутится в голове, зыбкая, ускользающая ассоциация… да нет, никакой связи с делами насущными, чутье безмолвствует, точно…
Кот Ученый с искренней готовностью сказал:
– Я тоже пойду, мало ли что…
– Нет уж, – решительно отказался Смолин. – Все спокойно сидят в машине и ждут меня. Так оно надежнее. Следует, соколы мои, исключить любой намек на групповуху – я в случае чего один, как перст, что с точки зрения уголовного кодекса является смягчающим обстоятельством… Шварц, если что – пустую эсэмэску…
– Яволь.
Смолин тихонько прикрыл за собой дверцу "тойоты", перекинул в левую руку пластиковый пакет, в котором покоились две туго свернутых огромных сумки, с какими шастают всевозможные торгаши – вместительны, что ни говори, – коснулся электрошокера в правом кармане легкой куртки и, зажав в кулаке связку ключей, уверенным шагом направился к подъезду. Близилось к полуночи, уже стемнело, вокруг было пусто и тихо.
С точки зрения антикварки он был в своем праве – покойник сам передал ему свои закрома, пребывая, безусловно, в твердой памяти и ясном сознании. Но вот с точки зрения писаных законов, все обстояло как раз наоборот: все, что принадлежит скончавшемуся гражданину Н. С. Чепурнову, при отсутствии писаного завещания (а его нет) принадлежит в равных долях великовозрастным детишкам данного гражданина. Так что, на взгляд уголовного кодекса, мистер Смолин намеревается совершить деяние, поименованное как "кража". Сто пятьдесят восьмая, пункт два – с незаконным проникновением в помещение или иное хранилище. Вплоть до пятерки. Плюс несомненная сто шестьдесят четвертая, пункт один – хищение предметов или документов, имеющих особую историческую, научную, художественную или культурную ценность. Об заклад биться можно, что под то или иное определение попадает практически все, что может отыскаться в Кащеевых закромах. Тут уж – до десятки, плюс штраф в полмиллиончика. Кошке ясно, что с такими двумя повисшими на хвосте статьями следует, как огня, избегать любых намеков на "группу лиц", "организованную группу", "предварительный сговор" – иначе автоматом навешивается еще поболее. Так что гражданин Смолин выбрался сюда один-одинешенек… правда, и в этом случае на нем повисает "крупный размер" – но что ж тут поделаешь…
Опрятный подъезд. Тихо. Пусто. Поднимаемся на третий этаж бесшумно, тихо, чтобы ни одна любопытная рожа к глазку не сунулась…
Обдумав все на сто кругов, Смолин пришел к выводу, что следовало все же ожидать и подвоха, исходящего от самого покойничка, вплоть до недавнего времени человека умного, изобретательного, недоброго и сплошь и рядом беззастенчивого. Быть может, Кащей и в самом деле пришел к выводу, что иного выхода нет и закрома следует отдать своему, как к нему ни относись. А может, старый черт решил и устроить из-за гроба крупную подляну. В хорошем стиле "черного юмора". Поскольку мы не в штатовском детективе, в пустой квартире конечно же нет трупа с ножом в спине, рядом с которым Смолина должны повязать заранее оповещенные детективы – как это сплошь и рядом случается у Чандлера и других классиков жанра…
Трупа, конечно, нет. А вот на сигнализации квартирка вполне может оказаться, и Смолина там вскоре повяжут, как пучок редиски, – и отбрехаться будет крайне трудно. На нары вряд ли угодишь – есть хороший адвокат, есть полдюжины свидетелей, которые подтвердят, что кое-какие вещички в хате покойного Смолину как раз и принадлежат – и это будет чистая правда, без дураков… Но вот оправдываться и отписываться придется долгонько, надолго будешь отлучен от нормального бизнеса, и пятно на репутации, и хлопоты, и бабки нешуточные впалишь… Вообще-то он не насолил старикану настолькоуж – но тот мог в последние перед кончиной дни и умом малость подвинуться, пакость приготовить…
Ладно, не стоит себя накачивать: все равно идти в квартиру придется, чему быть, того не миновать, если не решишься, потом будешь себя грызть всю оставшуюся жизнь – это ж Кащеевы закрома, не чьи-нибудь…
Смолин достал мобильник, еще раз проверил, поставлен ли он на "беззвук", поместил в нагрудном кармане куртки так, чтобы сразу заметить мерцание экрана. Второй этаж… Третий… С четвертого, если что, не сиганешь… Фляжка с коньяком в правом кармане джинсов, нужно успеть в случае чего и хлебануть, и облиться, чтоб за версту несло – спьяну и решил, гражданин следователь, забрать свое, собственное, покойный не был бы в претензии…
Площадка четвертого этажа. Тишина. Ключи были уже в руке. Потратив не более пяти секунд, Смолин определил, какой из двух ключей которой скважине из двух соответствует, вставил плоский… повернул… не идет, черт… ага, в обратную сторону… еще пара секунд потеряна… главное, не коситься на глазки с двух сторон… тихо вроде бы, но кто их знает… так, один мы открыли, теперь второй… вот этот сразу крутанул в правильную сторону… дверь подалась… темнота внутри и тишина… ни на косяке, ни около него не заметно ничего, смахивающего на датчик сигнализации, но она нынче бывает самая разнообразная, скрытая так, что хрен заметишь… н у, поехали!