И оставил их дальше совещаться, а сам на кухню прошел, водички глотнуть, и с кухни уж, по коридорчику мимо ванной и двери в подвал, к задней двери. Попробовал дверь - заперта. А рядом с дверью, там такая приступочка, вроде полки для обуви, вот я на неё и присел, забравшись с ногами. Как раз по моему росточку получилось, очень неплохой полок.
Не знаю, сколько прождал, долго ли, коротко ли, мне показалось, что не очень долго. Только, как я и полагал, в итоге у этой двери Катерина неслышной тенью образовалась, и ключ достала, чтобы дверь отпереть.
- Слышь, Катерина, - негромко сказал я.
Она обернулась, передернувшись так, будто её током шибануло, и лицо у неё сделалось бледнее некуда.
- Дядя Яков? Откуда вы тут?
- От глупости тебя удержать, - ответил я.
- От какой глупости?.. - она еле слышно проговорила это, будто прошелестела, вся замявшись, и понял я, что в точку попал.
- От такой вот. Рассказал мне Гришка, про твои походы церковные, и что ты со священником чуть не каждый шаг сверяешь, и даже настолько к себе сурова, что и священник тебя укоряет, что помягче тебе надо быть. Ты уж извини его, что он с отцом поделился. Больше ему делиться не с кем…
- И что? - она, вроде, немножко в себя приходить начала.
- А я вот и думаю… При каких условиях девка, которая все церковные правила блюдет, "возлюби ближнего", там, "не прелюбы сотвори", в чистоте живи, и далее, что там имеется, и блюдет с гордостью и страстью, на горло этим гордости и страсти наступит и мужику отдастся?
- Так вы знаете?.. - совсем она сникшей сделалась, едва начав выправляться.
- Глаза у меня есть, соображаю, что к чему, - ответил я чуть уклончиво, не говоря, что все напрямую видел. Зачем девчонку совсем смущать? - Но ты на мой вопрос не ответила. Так я тебе на него отвечу. А при таких условиях подобная девка с мужиком ляжет, если заранее решила смерть принять. Пожертвовать собой ради других, так? И вот перед тем, как на смерть отправиться, решает она воспоминание о себе любимому оставить. Незабываемое воспоминание. Пусть помнит он, что получил самое дорогое, что у неё есть. А сама-то лишь отчаянием дышит… И, когда он ушел, выжидает она несколько времени, чтобы убедиться, что не вернется он, и что никто её исчезновения до поры не заметит, и направляется к двери, о которой все забыли. Тем более, что и заперта дверь. А у неё ключик, конечно, имеется…
- А что мне делать? - спросила она. - Видите, я несчастья всем приношу. И я понимаю, что за мной они охотятся. То ли считают, будто мне от деда какие-то тайны известны, за которые убивать надо, то ли воображают, что я - это Татьяна. Ну, что это я их враг, который им много неприятностей доставил, потому что знают, что враг их - девка, которая в этом доме сидит. А Татьяна исчезла, и я одна за двоих осталась… Что ж, если моя смерть и ей поможет, если перестанут охотиться за ней, так ещё лучше. А жизни ваших сыновей я принимать не вправе. Пусть меня убьют - тогда ведь от вас отстанут. И уцелеете вы, и снова ваша жизнь нормально пойдет.
- Глупости ты говоришь! - ответил я. - Ты пойми, они уже так бандитам навредили, что их все равно убить попытаются, выйдешь ты сейчас под пулю или нож, или нет. А вот если ты уйдешь и погибнешь - для них смысл, ради которого они сражаются, пропадет. А когда для человека смысл пропадает, он точно в драке погибнет. А вот если они будут знать, что тебя защищают - так их силы удесятерятся и такие горы они смогут своротить, что, Бог даст, отобьемся. То есть, должна ты здесь оставаться, чтобы им было, кого защищать - если хочешь им шанс на жизнь подарить. А от смерти, если она тебе написана, все равно никуда не денешься. Если они погибнут, то и нас перебьют. А если они выстоят - все мы жить будем. Вот и получается, что твой долг и твоя жертва - не бросать их, и ждать, чем дело кончится. Ожидание - оно всего тягостнее, и самая большая жертва, которую твоему Богу можно принести. А быстрая смерть - она всегда легче, её и полноценной жертвой не назовешь… И потом. Может, зацепилось в тебе Гришкино семя, и с этого момента ты уже моего внука несешь. Так можно ли ребенком жертвовать, который, прикинь-ка по сути, уже существует? Нет уж, будь добра, выноси его, чтобы, если Гришка голову сложит, Гришкин след на земле и во времени не затерялся. Вот он, твой долг, и ту уж соответствуй.
Вот так я говорил, коряво, наверно, несколько, и многословно, но мне важно было убедить её.
А она внимательно так, задумчиво теперь на меня смотрела.
- Нельзя мне ребенка рожать, - сказала она. - Сами знаете, какого корня я побег. До семи поколений, сказано… Понимай, и на него, на младенца проклятие ляжет. Если понесла я, то тем более мне надо смерть принять, чтобы несчастных не плодить.
- Опять-таки, глупости! - возразил я. - Наша порода, знаешь, какая? Устойчивая! Гришкино семя любое проклятие перешибет. И потом, если сейчас мы отобьемся, то на том проклятие и кончится, говорю тебе. Потому что, если хочешь, сейчас проклятие все свои последние силы напрягает, чтобы тебя раздавить. А вот как лопнет оно на этом напряжении - так совсем по-иному жизнь пойдет. Ни ты больше не будешь несчастной, ни дети твои.
Она головой начала покачивать, но перестала. Потом вздохнула.
- Подвинься чуть-чуть, дядя Яков, дай присесть рядом с тобой.
Я ноги подвинул, она присела.
- А я, действительно… - заговорила она после недолгого молчания. Что я пережила… Я лежала и думала, подарить Григорию любовь свою перед смертью, или нет. Первую любовь, никому до сей поры не принадлежавшую… И как-то странно про это думалось, как-то странно воображалось, будто я со стороны себя видела, как тело мое перед Григорием распахнуто, но при этом никаких ощущений представить не могла, только равнодушие и… отупение, что ли, или отрешенность… Да, будто я свою пустую оболочку ему оставила, а сама на эту пустую оболочку взираю, для которой все чувства отсечены, и только удивление берет, что эта оболочка так для Григория притягательна… Не могла представить, как это бывает, хотя, одновременно с равнодушием, кровь к щекам приливала, и внутри закипало что-то, и ноги слабели, и от этого закипания и этой слабости так хорошо делалось, и страшно при этом, и в самом страхе сладость была, щемило меня и пронзало этим страхом так, что голова кружилась. Такая сердечная боль в груди отдавалась, которая радостнее была любой радости. И тут Григорий вошел, смущенный, заговорил про план дома, который среди моих документов должен быть. А я почти и не слышала, о чем он толкует. Я приподнялась на кровати и сказала: "Иди ко мне". Он запнулся, а я добавила: "Если мы умрем, то хотя бы друг другу принадлежащими". И он больше ничего не стал говорить, он пришел ко мне. И когда мы совсем разделись… Мне, несмотря на страх, весело сделалось, что я красива, и что тело у меня лепное и точеное, и что Григорию не что-нибудь от меня достанется, а настоящая красота. И совсем эти мысли не казались мне грешными. А потом… А потом я вся наполнилась этой щемящей радостью, и мои соски такими твердыми стали, что, казалось, зазвенят сейчас как колокольчики, и живот мой радовался его животу, и нежданной прохладой потянуло сквозь этот жар, такой прохладой, когда посреди знойного дня окунаешься в чистую проточную воду, и все твое тело становится тугим как струна, и искорки мурашек, жгучие-жгучие, по нему бегают, будто кто-то касается этой струны смычком, и она дрожит и поет мелодию. И вот так все мое тело пело мелодию, и эта мелодия приподнимала и изгибала меня, и я с трудом сдерживалась, чтобы не закричать и не застонать… Я никогда не думала, что это такое невероятное - быть с любимым… Ничего от равнодушия, которое мне воображалось…
Она сидела, плотно сведя ноги, выпрямясь, положив руки на колени.
- Ну, вот, - сказала она после паузы. - Неправильно, наверно, что я все это вам рассказываю. Я большая грешница теперь. Но когда я думаю об этом, то, опять-таки, странное возникает ощущение: я и чувствую, и не чувствую свой грех. Одна половина меня кается, а другая половина твердит, что никакого греха не было. И мне совсем не хочется умирать. То есть, я умерла бы, потому что считала, что так надо. Но я без всякой радости шла на смерть. Наоборот, мне усилие над собой требовалось все время делать.
Я потрепал её по руке.
- Все правильно, дочка… Ведь теперь мне можно тебя дочкой называть?.. Все будет хорошо. А теперь давай к делам насущным вернемся. Надо подумать, где бы тебе и Зинке укрыться на время самых горячих событий. Может, в подпол вам спуститься?
- Не будем мы под землей отсиживаться, - сказала она. - Лучше наверху. В крайнем случае, мы лестницы наверх перегородить можем и в комнате запереться, чтобы не так страшно было. Но, по мне, лучше и этого не делать. А если делать, так только для вашего спокойствия.
- Как знаешь, - сказал я. - Наверх так наверх. Дело к вечеру идет, надо готовиться.
Но мысль о подполе меня не оставляла. Ведь в этом доме не подпол, а настоящий погреб. Знаю, сам картошку туда загружал когда-то, помогал Никанорычу. И дверь не люком, а входом после лесенки вниз. Если до крайнего дойдет, то, заперевшись за этой тяжелой дверью, да ещё завалив её чем-нибудь, то утра можно будет продержаться. Но это я так, на будущее прикидывал.
А на то, чтобы все эти реестры на дом поглядеть, я рукой махнул. Не до того сейчас. Выживем, можно будет и поинтересоваться.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
И вот сумерки надвинулись. Сыновья все сидели в полной боевой готовности. Мишка - со своей кувалдой, а Гришка и Константин по большому топору себе подобрали. Еще по легкому автомату на шеи повесили, а остальное оружие на столе разложили.
- Значит так, батя, - говорил Гришка. - Ты открой окно передней комнаты, на веранду, да и сиди там, с автоматом наготове. Они, конечно, если полезут в темноте, то не с реки, как утром, а с передней стороны. С реки больно подходы запутанные, и если при свете это им удобно было, пробираться, прячась, то в темноте, наоборот, лучше с открытого места идти, машины подогнав и фарами нас слепя. Конечно, они со всех сторон сидят, чтобы не дать нам шанса уйти, но мы уж просчитали, как выскользнуть. А если они атаку начнут, ты просто пали из автомата, вот это и это передернув и переведя. Можешь и не целиться - все равно не попадешь. В любом случае, автоматная очередь из окна их на время залечь заставит, а мы, выстрелы услышав, как раз успеем вернуться и настоящий отпор дать. Ясно тебе?
- Как не ясно? - сказал я. - Яснее некуда.
И вот сидели мы и смотрели, как последний краешек солнца за деревьями исчезает, последний ободок огненно-красного колеса, от которого отсветы и отблики повсюду бегут и листву зажигают на мгновение, перед тем, как совсем листве погаснуть и в хмурую синеву облачиться, и как на смену сумеркам тьма приходит.
- А ты слышал, батя? - сказал Константин. - Катерина замуж за Гришку согласилась выйти, если живы останемся.
- Слышал, - ответил я. - Хорошее дело.
И посмотрел, как солнце за деревьями скрылось, лишь на верхушках деревьев прощальным светом чиркнуло, да на небе золотисто багровое марево растеклось, и будто раздвинулось небо, будто свод его вширь и ввысь раздался. И такое было впечатление, будто с этим солнцем наша жизнь заходит, будто погружаемся мы в вечную тьму, по лесенке вниз, без возврата…
- Пора! - сказал Гришка, когда и небо поблекло, и только случайное облачко, проплывающее вдали, было отголосками света по брюху пропитано. - С Богом, братцы!
А времени-то было ни много, ни мало, около половины двенадцатого. Коротки июньские ночи!
И, пользуясь этим моментом смены света на тьму, когда у любого наблюдателя должно глаза заложить, прежде чем он опять четко видеть начнет, они и выбрались с задней стороны дома, через низенькое окошко возле кухни, почти с угла. Я и сам толком не разглядел, как и куда они исчезли, хотя и знал направление, в котором они двинутся.
А я, значит, в переднюю комнату направился да с автоматом у окошка присел. Подумал немного, ещё два автомата приволок и пистолет. И устроился с этим арсеналом, ровно Рэмбо какой. Самому стало бы смешно, когда бы не было так грустно.
Десять минут протекло, пятнадцать… Тьма совсем глухая обрушилась, так резко, как только летом бывает. Луна, конечно, светила, и звезды сияли, но даже их свет терялся возле земли, для непривычных глаз.
И тишина.
А потом как взорвалось: издали, слева - с южной, то есть, стороны, где наша река поворот делает и прямиком в Волгу устремляется - донеслись вопли, удары, металла скрежет, стекла звон… Это, значит, сыновья мои по одному из бандитских подразделений ударили.
И сразу все вокруг ожило. И слева, и справа, и сзади, и спереди моторы машин взревели, голоса послышались. Кто-то закричал:
- Они по той стороне прорываются! Окружайте их, не дайте им уйти! Главное, выход к реке стерегите, чтобы они уйти не могли!
И по дороге, мимо калитки, прокатили два джипа, с выключенными фарами. Я автомат настропалил, хотел очередь по ним дать, чтобы остановить их, да передумал. Мое время ещё не пришло.
И не зря я вмешиваться не стал. Услышал я, как джипы вираж закладывают, на повороте дороги, и сразу же вслед за этим несколько выстрелов и жалобный такой визг машин, которые на обочину заносит. Это, я так понял, кто-то из моих сыновей уже туда перебрался и по шинам стрелял. А потом опять удары, и испуганные вопли, и чье-то уханье молодецкое, как ухают, когда дрова колют или тяжелый катер моторный сволакивают на воду: "У-ух!.. У-ух!.." И удары, и опять вопли, и чей-то рев:
- Да чего вы шарахаетесь? Стреляй по нему!
И опять выстрелы. Я головой вертел, потому что теперь в двух местах уже шум сражения раздавался.
И тут с места дальнего сражения вдруг грохнуло мощней некуда, и чуть не столб пламени к небесам вырвался, и на мгновение четко-четко все вокруг осветил - с той излишней четкостью, которая глаза режет и все, что видишь, в силуэты превращает. Увидел я силуэты бегущие, и силуэтами колышущиеся лапы вековых сосен, и как эхом взрыва шишки с этих сосен роняет.
Я понял, что у одной из машин бензобак рванул - простреленный, что ли - и рванула она, и загорелась. Вот только кто по бензобаку стрелял, и кого взрывом уничтожило? Не разобрать было, потому что шум сражения в том месте стих, после взрыва, будто там вообще никого в живых не осталось, и лишь машина догорала, освещая хмурым, в червоточинках, огнем дальний край перелеска и, наверно, берег реки под ним, только берега реки мне видно не было…
Это потом я узнал, что мои сыновья специально машину подорвали, чтобы бандитов взрывом шугануть и под шум панику от бандитов оторваться, с другой стороны на них наскочить.
А тогда мне ещё показалось, что отсвет этого взрыва и меня, в окне торчащего, выпукло осветил, как на ладони бандитам выложил, и прижался я к самой оконной раме, чтобы сделаться незаметней.
А тут и шум второго сражения затихать начал. Только перекличка до меня долетала:
- Как там?..
- Пятеро уже не бойцы… Один жмуриком, четверых только к живорезу отправлять…
- А этот?..
- Ушел, гад… Во тьме растворился… Ничего, далеко не уйдет…
- Кто лес прочесывает?..
- Бригада Дурного, с фонариками…
- Скажите, чтоб, если заметят, не сближались, издали стреляли… А то вблизи он всех положит, вепрь недорезанный!..
Из этой переклички я понял, что хоть один из сыновей жив, и полегче мне стало.
А местность вокруг все больше голосами полнилась, перекличками всякими. И голоса эти словно мелкоячеистой сеткой вокруг дома ложились, показывая, что зацепили нас почище любого подлещика, и что в этой сетке выволокут нас скоро из воды, беспомощных и трепыхающихся.
- Фига с два! - пробормотал я. - Мы - та рыба, которая любую сетку порвет!
И тут с другой стороны все ревом наполнилось, и удары послышались, и треск… Это, значит, пока там перелесок прочесывали в сторону кладбища и поля, мои сыновья где-то с другой стороны скользнули и по другому скоплению бандитов ударили.
Опять я заметил, как тени заметались вдоль дороги и по бокам, а потом визг тормозов послышался: машин, подъехавших к самому забору и воротам, к перевернутому джипу.
И, насколько мне удалось разглядеть, из этих машин стали мужики под прикрытие этого джипа пробираться.
Но тихо пробирались, не стреляли. А я ждал, что будет.
А оттуда, где сражение шло, наоборот, выстрелы зазвякали. Я ждал: рванет ещё одна машина или нет? Но пока не взрывалась.
А те, кто у ворот и у забора скапливались, странно себя вели. Перешептывались, активных действий не предпринимали. А тут и ещё машины стали подтягиваться, на малой скорости, приглушенно урча моторами.
И тут меня осенило: их устраивает, что в той стороне драка идет, и что мои сыновья в этой драке завязли. А они собираются, этим пользуясь, дом захватить и, если в доме кого обнаружат, тех и перебить. И потом, если они дом захватят, то моим сыновьям отступать будет некуда, коли не в их пользу побоище сложится.
Так что делать-то? Ждать, когда они полезут или загодя очередь дать? Я автомат стиснул, передернул ту штучку, на которую Гришка указал - с предохранителя снял, понимай - да и приготовился палить почем зря.
И тут, когда среди бандитов совсем активное шевеление пошло, вдруг со стороны реки жахнуло, прямо за домом. Видно, кто-то решил все-таки с берега к дому продираться, под прикрытием темноты, да на одного из моих сыновей и нарвался. То есть, это я так решил, в тот момент, на самом-то деле там по-другому оказалось, но где мне было знать? А там несколькими автоматными очередями хлестнуло, потом бабахнуло так, будто кто-то гранату бросил, то ли прямо из гранатомета засадил. И притихли бандюги перед домом - я так понял, этот бой оказался для них неожиданностью, и неожиданностью неприятной. Потом со стороны реки, сквозь грохот, перекликиваться начали, хрипло и по матерну. И, я так понял, перекликивались друг против друга сражающиеся, но ни один голос на голоса моих сыновей не был похож. Тогда мне совсем интересно стало, что же там происходит. Да и тени напротив меня, за забором, тоже все замерли до того, что стали с темнотой сливаться. Я так уразумел, тоже вслушивались, что же там такое происходит.
И довольно долго там грохотало. Мне показалось, больше часу, а то и два. Но вы ж понимаете, как для меня тогда время текло: в таком напряжении, что секунду от часа не отличишь. Так что, может, минут пятнадцать там этот беспредел всего и продолжался.
Потом все стихло, и, мне показалось, бандюги в недоумение впали: что же им теперь делать? А шум на северо-западе от дома не затихал. И даже усилился: автоматные очереди вовсю захлестали. И вот как уж там автоматы в полный голос заговорили, я увидел, как за перевернутым джипом кто-то приподнялся и рукой махнул: давай, мол! То есть, решение приняли, после всех недоумений и сомнений. Мы так потом разобрались, что они со стороны реки помощи ждали, которая должна была по другой стороне дома ударить, и как уложили в голове, что помощь не придет, так и решили, что медлить нельзя, надо переть почем зря, на собственные силы полагаясь…