– Мне кажется, что я один из немногих, у кого есть какой-то контакт с Юханом. И полагаю, что в определенном смысле он меня уважает. По-своему. Когда я впервые здесь появился, он решил испытать меня. Мой предшественник угодил отсюда в нервную клинику. Теперь он уже поправился, и говорят, что чувствует себя хорошо, но достаточно шепнуть ему: "Джокер", и он начинает плакать, как младенец. Когда меня сюда направляли, то предупредили об этом. Может, на взгляд сыщика я не слишком силен. – Тут он намеренно сделал паузу, чтобы проверить, какой произвел эффект, но я не реагировал. Меня нелегко подцепить на крючок. – Но когда надо, я могу быть крепким и твердым, – продолжал он. – Речь не о мускулатуре, а о поведении и отношении. Если подросткам дать понять, что уважаешь их и желаешь им добра, и если даешь им возможность самим решать какие-то вопросы, тогда можно заслужить их уважение. Вызови их инициативу, направь ее в нужное русло, не скрывай своего дружелюбия, которое они, вообще-то, редко встречают (и никогда почти не принимают) дома, будь с ними запросто, но не навязывайся. Нужно четко определить границу. Для большинства граница необходима – во всяком случае, для таких, как Юхан. Если он появляется здесь, помахивая своими ножичками, я просто отбираю их у него. Вот и все, и он вынужден через день или два снова прийти ко мне, чтобы забрать их. Я помню, как это было впервые. Мы устроили вечер в клубе: кока-кола, девочки напекли булочек, танцы. Один парнишка читал свои стихи – и тут появился Джокер. Он был навеселе и к тому же недолюбливал паренька, читавшего стихи. В руке у него моментально появился нож, сразу крики, шум – одним словом, спектакль. Я выключил музыку, и наступила мертвая тишина. Я подошел к Юхану, который уже успел прижать парня к стене, положил руку ему на плечо и повернул к себе – просто повернул. Я твердо посмотрел ему прямо в глаза и сказал: "Дай мне нож". Он удивленно глядел на меня. А я сказал: "Мне надо разрезать булочки. Тебе разве не хочется булочек с вареньем?" Кто-то засмеялся, и я заметил, что Джокер заволновался. Конечно, они бы ни за что не осмелились смеяться над ним, и он это знал. Тогда он тоже рассмеялся и отдал мне нож. Этим ножичком в тот вечер я разрезал двести булочек. – Воге провел рукой по голове, будто ища новую поросль, и продолжал: – На следующий день, примерно в это время… Да, он в тот же вечер спросил, не верну ли я ему нож. Приходи завтра, верну, пообещал я. Вот он и пришел, стал здесь в дверях. Высокий, темноволосый и неуверенный, как мальчишка. Сказал, что пришел за своим ножом. Я предложил ему сесть, вынул нож, положил на стол между нами. Осторожно задал несколько вопросов, чтобы начать разговор. Но в тот раз серьезного разговора не получилось, не получилось и в следующий, однако постепенно он стал здесь чуть ли не постоянным посетителем. Когда Джокер появился в первый раз, он решил показать мне, каков он. Нож в кармане, руки в брюки, смотрит тяжелым взглядом и говорит: "В следующий раз, мистер, не смей забирать мой нож". И ушел. А потом каждый раз приходил в клуб с ножом, специально для того, чтобы я этот нож отобрал и чтобы у него появился повод прийти ко мне на следующий день. Как и другие "вожаки", он, в сущности, очень одинок, а это ведь нелегко.
– Да, нелегко. Но и тем, кто встретится с ним на Узкой дорожке, тоже, наверное, будет нелегко.
– Ты о чем? Ты его в чем-нибудь подозреваешь?
– Люди говорят, да я и сам кое-что видел.
– Послушай, Веум, я не знаю, зачем и по чьей просьбе ты сюда пришел. Но если ты хочешь покрасоваться, как герой ковбойских приключений, то ты пришел не по адресу. Частные сыщики не имеют права вести работу с молодежью.
– Я окончил специальную школу по работе с населением и с молодежью в Ставангере в шестьдесят девятом. Пять лет работал с трудными подростками в муниципалитете. Это, конечно, для тебя не имеет значения, – заметил я.
– Но ведь ты там сейчас не работаешь. Ты зарабатываешь на несчастьях других. Наверное, за работу с подростками тебе платили не так много.
– Если ты полагаешь, что все дело в деньгах, будь любезен, загляни в мой банковский счет, в любое удобное для тебя время. Он доступен, как престарелая проститутка. Только захвати увеличительное стекло. Поступления на мой счет крошечные. Я работал с подростками пять лет, и это действительно были пять лет моей жизни, отданные работе. Я работал там еще до принятия закона о регулировании рабочего времени служащих. У меня был трехнедельный отпуск, но воскресенья и будни ничем друг от друга не отличались. Пять лет такой работы вытянули из меня все соки, разрушили семью, отняли все. А потом меня вышвырнули с работы, сославшись на случайный промах, мелкую ошибку. Так что вопрос не в деньгах, Воге. Теперь я выполняю ту же работу, но другим способом: я сам себе хозяин, но зарабатываю мало и поэтому не могу позволить себе вообще никакого отпуска.
– Чем могу быть полезен? – устало произнес Гюннар Воге.
– Я слышал, что у Джокера или, если хочешь, Юхана есть компания, терроризирующая всех в округе, что они вынуждают матерей-одиночек приходить в домик в лесу на горе и унижают их, насмехаются над ними, а тех, кто пытается этих ребят образумить, избивают и даже изувечивают.
Выставив вперед ладони и высоко подняв руки над головой, словно прося пощады, Гюннар Воге перебил меня.
– Подожди, подожди, Веум. – Он проглотил слюну и продолжал: – Если ты сыщик, ты должен оперировать фактами, а не тем, что где-то услыхал. Во-первых, тот, кого, как ты говоришь, "изувечили" – а это было давно, – сам довольно нервный тип и хулиган. Он первый напал на Юхана недалеко от универсама и избил его почти до потери сознания. Ведь ясно: если ты с ними так – жди сдачи. Они подкараулили его поздно вечером, когда он шел домой, и отлупили. Но после драки вместе с ним еще троих ребят отправили в больницу, так он даже раньше их выписался. А то, что он уехал, – так его просто выселили за пьянство и хулиганство. Говорили, что он даже дворника ударил, который хотел их разнять. Потом его в полицию вызывали, и уж не знаю, чем там дело кончилось. Что же касается разговоров…
– Ну?
– Если честно, – тут Воге понизил голос, – я не верю. Во всяком случае, пока сам не увижу. Людей пора научить говорить только то, что они знают. Ведь говорят же: "Вон, Воге снюхался с этой молодежью". А несколько месяцев назад они даже подписную кампанию проводили за то, чтобы закрыть наш клуб. Но не многие их поддержали. Большинство родителей понимают и ценят идею создания клуба. Ведь если бы не клуб, здесь давно была бы не одна компания, а двадцать, да похлеще, чем у Юхана.
– Допускаю. Тем не менее я говорю именно об этой компании, и, уж конечно, они не ангелы. А если и ангелы, то не носят лайковых перчаток, – я показал на свое лицо, на котором еще были видны следы вчерашней баталии. – Я вообще не красавец, но не стал привлекательнее после того, как Джокер и компания разрисовали меня вчера наверху у домика.
– Может, ты их спровоцировал?
– Я пошел, чтобы забрать похищенного ими мальчика. Меня об этом попросили.
Я заметил, что Гюннар слегка остыл.
– Что ты хочешь этим сказать? – спросил он.
– Похищение. Так это называется там, где я живу. Украли мальчика по имени Роар. Накануне они украли его велосипед, а вчера его самого.
– Я уверен, что ничего плохого они не собирались с ним сделать, – сказал Гюннар.
– Конечно, нет. Однако я нашел его со связанными руками, с грязным кляпом во рту. Они поступили с ним, как с надоевшей игрушкой: поиграли и выбросили.
Воге поднялся и, обойдя стол, приблизился ко мне.
– Послушай, Веум, я реалист. Я знаю, что эти ребята не ангелы, и не пытаюсь оправдать их полностью, до конца, но хочу понять их и их прошлое. Оно не всегда безоблачно и объясняет, почему кое-кто из них агрессивен и циничен, как, например, Юхан. – Воге сел на краешек стола и сложил руки на коленях. – У Юхана не было отца. – Воге задумался и продолжал: – Можно сказать, что отцов была тысяча – ты понимаешь, что я имею в виду. Полагаю, что даже его родная мать не знает, чей он ребенок. Отцов могло быть слишком много. Их и потом, уже после рождения Юхана, было много. Ее называют проституткой. Я разговаривал с ней о Юхане. Когда она бывает трезвой, ее можно назвать умной женщиной. Но это случается редко. А почему она стала гулящей? На этот вопрос отвечает еепрошлое: росла в детском доме, в тринадцать лет ее изнасиловал один из воспитателей, в пятнадцать – отправили в колонию для несовершеннолетних преступников, в конце войны якшалась с немцами, за что была клеймена железным клеймом. Так что Юхану было несладко, и все-таки он не какой-нибудь дурачок. Напротив, он умен, блестяще умен. С его умом и с такой матерью ему была уготована одна дорога. Впрочем, может, две. Он мог стать либо художником, либо психопатом, и он стал психопатом.
– Он мог бы еще стать частным сыщиком, – заметил я.
Воге холодно взглянул на меня.
– Я знаю таких, как ты, Веум. Я слишком много таких встречал. Вы так боитесь жизни, что отгораживаетесь от нее стеной. Вы можете утешить несчастного и в то же время ради удачной остроты продадите мать родную.
– Моя родная мать умерла, и я не умею удачно острить.
– Вот именно. Ха-ха! Ты и есть яркий пример того, о чем я толкую. Знаешь, ты лучше уходи, Веум. Что-то ты мне не нравишься.
Я продолжал сидеть, не двигаясь.
– Мать этого Юхана… где мне ее найти? – спросил я.
Воге спрыгнул с письменного стола и, расправив плечи, встал вплотную передо мной.
– Честно говоря, я думаю, что это не твоя забота, Веум. Ты можешь напортить больше, чем предполагаешь. Ты как раз из таких. Я тут стараюсь наладить контакт с подростками, что-то им дать, ну просто помочь, в конце концов. Если хочешь, можешь назвать меня садовником, и я предпочитаю, чтобы никто не топтал мои грядки.
– Даже если хотят прополоть?
– Черт тебя дери, Веум! Я не люблю говорить о себе. Я не хочу называть себя идеалистом или как-то иначе, но я хочу прожить свою жизнь с пользой. Когда-то я работал инженером-электриком, имел хорошее место, много зарабатывал. Мог купить дом, жениться и все такое прочее. Но я остановился, огляделся и подумал: какого черта ты творишь со своей жизнью, Гюннар? Оглянись вокруг. Ты работаешь на предприятии, которое больше других загрязняет природу в районе Бергена. Ты сидишь в конторе с автоматическим регулированием микроклимата и планируешь новые предприятия, новые источники загрязнения. А в твоем родном городе, в городе, где ты живешь, есть люди, которым нужна твоя помощь. Живые люди. Меня не интересует политика. Я не революционер. Но если говорить о революции, то она должна свершаться вместе со сменой поколений. Наше поколение – твое и мое – деградирует. Мы – сборище трусливых шутников, ни во что не верящих: ни в революции своих отцов, ни в Иисуса Христа. Мы – неверующее атеистическое поколение невежд. Ты, Веум, черт тебя побери, мой прототип: таким я был несколько лет назад.
Он передохнул и продолжал. Для человека, не любящего говорить о себе, он был великолепным оратором.
– И тогда я сошел с круга, – продолжал он. – Поступил как и ты. Окончил специальную школу и стал делать дело. Ну а теперь погляди на нас: я работаю и занимаюсь тем, для чего я выучился, а ты… – и он скорчил презрительную гримасу.
– Я тоже делаю дело, но по-своему, у меня другие методы.
Он внимательно посмотрел на меня.
– Да, конечно, может быть, ты прав. Но вне официальных рамок, не так ли? Это типично для послевоенных пугливых интеллигентов. Вне всяких границ, за пределами всех правил. Ты запоздалый хиппи, Веум. Запоздавший на десять лет.
– Сожалею, но я должен идти, Воге, – поднялся я. – Было приятно посидеть и послушать тебя. Ты бы очень понравился моей жене. Моей бывшей жене.
Он снова сделал презрительную гримасу.
– Вот именно. Жалость к самому себе. Это и есть последний признак. Синдром алкоголика. Впрочем, быть может, ты настолько современен, что предпочитаешь гашиш.
– Акевит, – ответил я. – Для лучшей ориентации.
– Значит, темными зимними вечерами ты сидишь один, сосешь бутылку и пускаешь пузыри, любуясь своим одиночеством, ведь правда? – Он придвинулся ко мне так близко, что я ощутил запах кофе у него изо рта. – Но один из нас выбрал одиночество добровольно. Просто решил жить один. В этом большой смысл. Одиночество дает больше возможностей жертвовать собой ради того, во что веришь. Не думай, что я не мог жениться. Я мог бы сделать это неоднократно.
– Неоднократно, – произнес я с притворной завистью, но он мне поверил.
– Да. Но я сказал себе: нет. Когда я подошел к этому моменту, к этому поворотному пункту в моей жизни, я подумал: я уже далеко прошел по жизни один и оставшийся путь смогу пройти в одиночку!
Он оглядел кабинет.
– Это мой дом, – продолжал он и, кивнув на пустой подвал за своей спиной, добавил: – А там – мои дети. Если я могу им помочь, чего еще мне надо?
– По столовой ложке любви утром и вечером? – предположил я.
– Любовь – это не то, что берешь или принимаешь, как рыбий жир. Любовь – это то, что даешь, что можешь отдать другим.
– Вот именно, – сказал я и больше ничего не добавил. Ничего веселенького и остроумного, чего он ждал от трусливого послевоенного индивидуалиста, я сказать ему не мог.
Мне оставалось только уйти, и я ушел.
Я даже не сказал "прощай". Я полагал, что он поймет это так, будто комок подкатил мне к горлу и я боялся выдать это голосом.
13
Я немного постоял на улице, размышляя.
Что я делал сегодня? Зачем мне все это нужно?
Я посмотрел на часы, взглянул наверх, туда, где жила Венке Андресен: балкон на девятом этаже, окно Роара, кухонное окно, входная дверь. В кухне горел свет.
Я направился к дому, вошел в подъезд к лифтам. Пока я ждал, подошла женщина и встала рядом со мной. Я поздоровался – осторожно, – она испуганно посмотрела на меня, будто я сделал что-то неприличное. Наверное, те, кто живут в этом доме, не здороваются друг с другом. Это был другой мир, и мне следовало помнить об этом. Но тут женщина преодолела испуг и улыбнулась мимолетной, смущенной улыбкой.
Женщина была обычной, ничем не примечательной. Наверняка когда-то, несколько десятилетий назад, она была хороша. Сейчас она уже перевалила за первую половину столетия, и эта прожитая половина оставила явные следы на ее лице. Здесь кто-то сеял, кто-то собирал, но неизвестно, кто на этом заработал.
Ее волосы были когда-то черными – теперь в них проглядывали пряди седины, весьма декоративные, если тебе нравятся зебры. Карие глаза с тоненькими красными прожилками на белках, рот с привкусом горечи, будто она только что выпила лишний бокал "кампари".
Невысокого роста, но изящная или полноватая, сказать было трудно, так как на ней была свободная темно-коричневая меховая шубка. Мех явно видал лучшие времена, но все же мог согреть одну замерзшую душу в замерзшем теле. Красивые ноги. Скорее всего, она подменила их на полпути: ногам нельзя было дать более тридцати.
Подошел лифт, я придержал для нее дверь. Она больше не улыбалась. Наверное, у них это не принято.
Кабина была похожа на гроб – длинная и узкая. Очевидно, она была приспособлена для перевозки пианино, кроватей, диванов до последнего, 12-го этажа. Женщина прошла в глубь кабины, я остался у дверей.
– Вам какой этаж? – спросил я.
– Седьмой, – ответила она хрипловатым пропитым голосом. Слишком частые выпивки и недосып: мешки под глазами.
Лифт пошел вверх, но между четвертым и пятым этажами остановился. Лампочка на потолке дважды мигнула и погасла.
Женщина тяжело вздохнула: "О боже милостивый, только не это!" Мне показалось, что она считает, будто я во всем виноват.
– Мы же застряли, – произнесла она.
– Да, я вижу, что мы застряли.
Виднелось всего 10 – 15 сантиметров двери лифта на пятом этаже. Все остальное было бетонной стеной.
Застрять в лифте – это особое душевное потрясение, ниспосланное людям, живущим в так называемых "цивилизованных" странах, то есть там, где строят дома выше четырех этажей. Когда ты застреваешь в лифте, мир останавливается.
Неважно, сколько тебе лет, пятьдесят или пятнадцать, – ты моментально чувствуешь себя стариком. Где-то может начаться война. Реки могут двинуться вспять, может разразиться землетрясение или пронестись смерч. Люди могут голышом бегать по улицам и кромсать друг друга ножами, огромный носорог может пронестись по городу в поисках девственниц. Тебя это не касается. Тебе это ни к чему: ты застрял в лифте.
Я никогда не страдал клаустрофобией, но все-таки почувствовал, как пот выступил у меня на лбу и где-то между лопатками. Никто не любит застревать в лифте. А если застрял – очень хочется выбраться; все очень просто.
По лицу своей спутницы я не заметил, чтобы ей это нравилось. Лицо ее будто расплылось: глаза, нос, рот и дыхание стали растянутыми, тяжелыми. У нее, видимо, ослабли ноги, и она оперлась о стенку лифта бледной ладонью. Другую руку она прижимала ко лбу.
– Нам пора представиться друг другу, – сказал я. – Моя фамилия Веум.
Она мне явно не верила.
– Я… но мы же застряли, застряли! – истерически выкрикнула она.
– Я слыхал, – продолжал я, – что люди, подверженные клаустрофобии, в аналогичных ситуациях начинают раздеваться. Не делайте этого, я еще достаточно молод – я этого не вынесу.
Она прислонилась спиной к стенке.
– Что такое вы там мелете? Лучше сделайте что-нибудь, чтоб нам отсюда выбраться. Я хочу домой! – Она повернулась к стене и маленькими кулачками стала бессильно барабанить по ней. – Помогите! Помогите!
Я нажал кнопку с надписью "тревога" и услышал где-то отголосок звонка. Я надеялся, что это был не просто так называемый "утешительный звонок", который слышно лишь на расстоянии в два метра – такие часто устанавливаются в лифтах, чтобы застрявшие не впадали в панику. Я надеялся, что он действительно звенит где-то, где есть люди, может быть у монтера, в его заоблачных высях, если здесь вообще есть монтер.
Женщина в потрепанных мехах сползла на пол. Она безутешно рыдала. Я присел на корточки рядом с нею и проговорил:
– Я уже позвонил монтеру и надеюсь, что теперь нам недолго ждать.
– Сколько мы сможем продержаться? Надолго ли хватит кислорода? – всхлипывала она.
– Кислорода? – Я огляделся. – Надолго. Мне рассказывали об одной шведской уборщице. Она просидела в лифте на какой-то фабрике сорок дней, то есть в течение отпуска всех служащих. И выжила. Правда, у нее с собой была мыльная вода для питья.
– Сорок дней! Боже милостивый! Господи! Я не думала…
– Нет, нет, нет. Я просто хотел сказать, что кислород – не проблема.
Я внимательно огляделся: мы были заперты в небольшом пространстве и было жарко, но тем не менее воздух – не проблема. Правда, я немного вспотел. Я посмотрел наверх. В потолке не было того привычного люка, какой бывал в старых лифтах. Его всегда можно было открыть изнутри и, выбравшись на верхнюю стенку-крышу лифта, почувствовать себя на дне кратера вулкана. Мысль о такой возможности всегда действовала успокаивающе.